Текст книги "Герой из убежища"

I. Русалки в арыках и полет в космосе.

– Подождите, Ака¹! – едва сдерживая слезы, кричала я бегущему впереди меня мальчику. В отличие от меня, он был весел, и в ответ на мои мольбы я слышала лишь хрипловатый звучный смех, время от времени сопровождавшийся возгласом «давай быстрее!»

Мы бежали вдоль арыка, от которого я тщетно пыталась держаться как можно дальше. Наша улица была довольно узкой и, как бы я ни старалась, максимальное расстояние, возможное между мной и плескавшейся водой, никак не могло меня защитить от навязывающихся опасений.

Было не так поздно, но в Ташкенте солнце садилось рано даже летом. Многие семьи не успели приготовить ужин, а мы с братом бежали уже по освещенной фонарями улице. Хоть и было светло, наступление вечера ещё больше разжигало внутри меня страх, и я бежала как можно быстрее, стараясь приблизиться к моему брату, в котором я видела единственное возможное средство защиты.

Наши друзья-соседи решили устроить вечер ужасов и по очереди рассказывали самые страшные истории, которые им приходилось слышать. Невероятных легенд в наших краях было не мало, но среди нас были и те, кто предпочитал сочинять свои собственные, убеждая окружающих в том, что они действительно когда-то происходили. Неизгладимое впечатление на меня, шестилетнюю пугливую девочку, больше всего оставила история о русалках, живших в арыках и по ночам подзывавших к себе людей, которых больше никто никогда не видел в живых.

Приближаясь к воротам нашего участка, мой брат замедлился, наконец, повернулся ко мне, небрежно вытер мои слёзы, и мы проскользнули во двор, держась за руки и судорожно боясь издавать лишние звуки. Убедившись, что наше появление не было замечено, мы на цыпочках пробрались к умывальнику, стараясь не задеть близ растущие кусты, пустили тоненькую струйку воды, чтобы ополоснуть ноги, иссушенные песком, и вымыть черные от грязи руки.

– Хорошенько умой лицо, Дада² сильно рассердится, если заметит, что ты плакала, – шепотом предупредил меня брат.

Я уже отошла от воды и собиралась выйти на свет, как мой брат увидел огромные грязные пятна сзади моего белого платья, осторожно потянул меня за рукав и тут же зажал рот, чтобы не расхохотаться. За день я успела несколько раз упасть, и один раз даже уселась в луже грязи, когда один из дружков брата резко убрал подо мной стульчик. Все вокруг чуть не лопнули от смеха, но мой брат сразу стал серьезным, едва заметив, как дрогнула моя нижняя губа и на глазах выступили слезы. В такие моменты он подходил ко мне, слегка тянул за щеки, пока я сердито не отворачивалась, а потом осторожно гладил меня по голове, следя за моей реакцией, после чего заставлял смотреть, как он корчит рожи, до тех пор, пока я не смогу сдержать улыбку. Вокруг все привыкли, что мой брат просто не мог оставить в покое плачущую сестренку, и лишь пожимали плечами и продолжали заниматься своим делам, пока он проводил свой ритуал.

Сменить платьице я бы не успела, но и сидеть мокрой тоже было нехорошо. Мы вместе отодрали высохшие комки грязи и смирились с тем, что в лучшее состояние мой наряд самостоятельно не привести.

Убедившись, что в остальном мы выглядим более-менее опрятно, мы вышли из тени и прямиком направились к топчану³, на котором уже сидели наши родители. По пути мы хором воскликнули «ассаламу алейкум!», однако ответ на наше приветствие так и не прозвучал, и это говорило о том, что мы сильно провинились.

       Мы с братом молча уселись за хантахту, и только тогда наш отец грозно произнес:

– Вы двое снова пришли поздно. Ужин уже остыл. Раз никакие предупреждения на вас не действуют, после четырёх на улицу больше не выйдете.

И не проронив больше ни слова, мы приступили к ужину. У меня, как и у моего брата, были напряжены все нервы, только бы за столом не сделать еще чего-то такого, что окончательно вывело бы отца из себя. Наша мать, которая за всё это время не издала ни звука, взглянула на нас лишь раз, и этот взгляд был полон равнодушия. Она не была на нас зла, но и не пыталась нас защитить, предоставив отцу возможность излить на нас своё негодование.

– Снова шлялись с теми же бездельниками, да? – спустя некоторое время, продолжил отец. – Ходжаева с вами, естественно, не было? Почему вы не можете общаться с приличными детьми?

– Ходжаева и его друзей с нами не было, потому что они были заняты избиением котов. Кроме них и еще двух ребят это больше никому не нравится. – Твердо решил ответить брат.

От его слов я встрепенулась, поскольку была уверена, что за такую дерзость ему сильно достанется. Но в этот раз отец решил не обратить на это внимания и ответил:

– Что бы они сейчас ни делали, они вырастут достойными людьми, вот увидишь. Его отец очень влиятельный человек.

В том возрасте я еще плохо понимала, какого человека по мнению отца можно было назвать достойным, но сердце подсказывало, что наши с ним представления на этот счёт сильно отличались.

Дети, которых мой отец с пренебрежением называл бездельниками, вовсе не были таковыми. В нашем поселке жили ученые, образованные люди, и родители наших друзей были исключительно уважаемыми людьми. Но мой отец, в силу своей неисправимой надменности, смотрел на них всех свысока, и лишь Ходжаевых воспринимал как себе равных, хотя чем они заслужили такую почесть, я не понимала.

Мы молча доели, после чего моя мать начала убираться на кухне, отец отправился в гостиную смотреть телевизор, а мы с братом поднялись на второй этаж. После ужина тревожить отца беготней по дому было запрещено, и мы всегда старались не попадаться ему на глаза, прячась в своих комнатах.

Когда наступило время ложиться спать, меня снова охватил приступ страха. Родители уже выключили свет во всем доме, и я лежала в кровати, спрятавшись под одеялом. Задерживая дыхание, я ужасно боялась услышать что-либо, кроме биения своего сердца.

– Да перестань,  никто тебя ночью не тронет, тем более дома, в твоей комнате. Русалки же в арыках плывут, – улыбаясь, говорил мне брат, сидя на корточках перед моей кроватью, когда мы уже давно должны были видеть сны. Ложиться спать нас отправляли рано, но в тот день я не могла долго заснуть, и мой чуткий брат, предчувствуя это, пробрался в мою комнату.

Его слова меня не успокаивали, и я не унималась, пока брат мне не пообещал, что будет сидеть рядом, до того как я не засну.

Обычно маленькие напуганные дети бегут к своим родителям в те ночи, когда им особенно страшно, ожидая обрести успокоение в обществе взрослых. Но от моих родителей навряд ли можно было ждать снисходительного отношения к подобному поведению детей. Сухость их натуры не позволяла им читать нам с братом сказки, петь колыбельную или хотя бы просто целовать на ночь. Долгое время я думала, что родители проявляют мягкость к своим детям лишь в литературе и кинематографе, и что подобного отношения в реальной жизни от них ожидать не стоит.

К счастью, с детства меня трепетно оберегали два моих близкий человека, одним из которых был мой брат. Будучи старше меня всего на три года, он всегда был моей опорой и был готов защитить меня и от угнетения, и от плохого настроения, и от русалок, плывших где-то далеко в арыках.

Он улыбался, едва сдерживал смех, шепотом дразнил меня, но твердо обещал, что мой сон ничто не потревожит.

– А если проснешься, то просто взгляни в окно, полюбуйся на звёзды, разве может произойти что-то плохое, когда они так ярко сверкают? – продолжал он, устремив свой взгляд куда-то далеко. Чем дольше он смотрел, тем сильнее он отдалялся от меня, и мне становилось страшно. К счастью, тогда было достаточно просто потянуть его за рукав, и я снова могла лицезреть его сияющую улыбку, обещавшую полную защиту от всей жестокости мира.

– Не хочешь посидеть во дворе? Мы выйдем осторожно, никто не услышит! – вдруг с жаром предложил он.

Я яростно запротестовала, боялась, что мы оба заснём на топчане и мало ли что тогда могло бы произойти. Странно, ведь брат пообещал мне, что ничто не может случиться.

Но даже тогда, когда он был рядом, не все его обещания сбывались. Тень улыбки моего брата, яркие звезды и теплота летней ночи слишком быстро сменились кошмаром, преследовавшим меня всю ночь. По сей день я вздрагиваю лишь от одной мысли о вещах, которые виделись мне во сне, но разве может это сравниться с любым кошмаром, который может произойти в реальной жизни? Тем более тогда я могла проснуться, побежать к нему и снова обрести покой.

Как же невыносимо горько, что так можно сделать не всегда.

***

Утром я проснулась от первого же крика петухов, и лежала с открытыми глазами, глядя на потолок. Я знала, что все еще спали, и мне не хотелось никого будить. Я надеялась, что дедушка приехал к нам с утра, но когда я наконец встала с постели и посмотрела в окно, к своему разочарованию, на топчане я никого не увидела.

Мой дедушка по отцовской линии, второй мой близкий дорогой человек, жил в Ургенче, но довольно часто приезжал в Ташкент по работе. Однако он гостил у нас не так часто из-за напряженных отношений с сыном, хоть незнающему человеку это навряд ли было бы заметно. Скандалов они никогда не устраивали, и даже грубого слова в адрес друг друга от них услышать было невозможно, однако когда дед бывал у нас, они за вечер могли обменяться лишь парой общих фраз, будучи при этом погруженными в чтение газеты.

Поскольку наш дом находился по дороге к мечети, дедушка часто приходил к нам после молитвы. Я и множество неугомонных ребят, с которыми мы играли целыми днями, всегда вскакивали с мест и громко здоровались с умиротворенными старцами, неторопливо шедшими мимо нас к себе домой после намаза. Среди них я всегда искала моего деда, и если он появлялся, я тут же бросала все игры и бежала вслед за ним домой.

Долгое время я думала, что религия была главной причиной холодных отношений моего отца и деда. Я видела, что дед всегда тепло относился к своему сыну, однако последний упорно сопротивлялся идти ему навстречу. Нельзя сказать, что мой отец был преданным членом партии, но он был убежденным атеистом, что, мне казалось, расстраивало дедушку, хоть он, вероятно, перестал затрагивать тему вероисповедания еще задолго до моего рождения.             Скрывать не имеет смысла: к деду я была привязана гораздо сильнее, чем к родителям, но дело было вовсе не в религии. Будучи маленьким ребенком я, естественно, сильно не задавалась вопросами о смысле бытия, но я могла реагировать на заботу и теплоту, а нашим с братом воспитанием в большей степени занимался именно дедушка. Конечно, он не готовил нам еду, не стирал нашу одежду и в целом материально нас обеспечивал не он, но зато он всегда поддерживал нас морально, раскрывал наши положительные качества, давал нам ценные жизненные уроки. В первую очередь это происходило, когда он оставался у нас на ночь и перед сном, лежа на топчане, рассказывал нам невероятные легенды, прекрасные сказки, большая часть которых была связана с далеким прошлым нашей родной земли. Порой он убирал какие-то детали, добавлял что-то от себя, рассказывал совершенно новые истории, но что бы он ни говорил, от его слов всегда веяло бесконечным благородством, теплотой, добром, и это было так красиво, что его хотелось слушать, не переставая. Дедушка действительно был удивительным человеком: будучи профессором ядерной физики, преданным своему делу и не оставившим работу даже в глубокой старости, он также беспрестанно стремился изучать другие науки, и никогда не упускал возможность узнать очередную интересную историю из прошлого, чтобы позже в необычной форме изложить её внукам.

Неудивительно, что мой отец, получивший такое же воспитание, как и мы с братом, всё равно трепетно относился к своей истории, к родным традициям и культуре, будучи атеистом. В нашем поселке все дома были построены в европейском стиле, и хотя топчан и имелся во дворах наших соседей, у всех он представлял собой обычное железное сооружение, едва имевшее что-то общее с настоящим восточным топчаном, выполненным из дерева, на котором вырезаны красивые узоры, характерные местной архитектуре. Именно такой топчан и украшал наш двор, как украшали и множество других замысловатых деталей. Поблизости был только один дом, имевший восточные мотивы. Само строение было восточным: дом являлся и ограждением внутреннего двора, а сам дом имел ограждение в виде невысокого железного забора.

Любовь к дедушкиным историям имела отражение и в выборе имен: как-то раз дед нам рассказал, что в детстве наш отец особенно любил слушать легенды об Александре Македонском, и скорее всего поэтому мой брат был назван Искандаром. Меня Саидой назвал дедушка, отец возражать не стал.

В то утро я побежала в комнату брата раньше, чем он пришел ко мне. Он лежал слегка нахмуренный, с приоткрытыми глазами и, казалось, сосредоточенно размышлял о чем-то важном. Наверное, взрослому человеку было бы забавно видеть девятилетнего ребенка с таким выражением лица – не подходило оно ему по возрасту. Но я к этому привыкла. Брат мне всегда казался гораздо старше, чем он был на самом деле.

Хоть я и старалась войти бесшумно, ни коим образом не привлекая его внимания, всё же спустя минуту он должен был обратить на меня внимание, выглядывающей за дверью, но этого не происходило: он продолжал неподвижно лежать, не замечая ничего вокруг. «Может, ему тоже снились кошмары», подумала я. Не в силах больше ждать, я, громко топая, подошла к нему и посмотрела в упор. Наконец, он зашевелился, протер глаза и спросил, который час. Было ранее утро, родители еще спали, и я продолжала внимательно изучать выражение лица брата.

– Вам тоже снилась огромная рыба, поглощающая город?! – внезапно с жаром воскликнула я. Да, звучит забавно, но это видение действительно доставило мне жуткие переживания.

– Что-о-о? – лениво и безучастно протянул мой брат. Кажется, это был один из тех немногих моментов, когда я его раздражала, хотя я, вроде бы, ничего такого не сделала.

Почувствовав, что мне не рады, я медленно вышла из комнаты, по-прежнему исподволь наблюдая за братом. До чего странно он порой себя вёл! Если у кого-то из близких ему людей не было настроения, он не оставлял в покое до тех пор, пока человек не улыбнулся бы, а сам не любил, когда его донимали в такие минуты.

К завтраку он тоже не пришёл в себя: сидел угрюмо и неохотно ковырял кашу. Отец пару раз делал резкие замечания, чтобы он сел ровно и ел как подобает, мать по-прежнему на перемены настроения своих детей не обращала внимания.

Нельзя сказать, что наша мать нас не любила: это было бы слишком грубым и жестоким упрёком. Скорее, она нас любила так, как могла.

Наша мать была высокая, худая женщина, которая могла бы выглядеть гораздо моложе своих лет, если бы не вечно утомленно-равнодушное выражение на её лице. В целом, многие открыто отмечали, что внешне она была посредственна. Она преподавала географию в ближайшей к нашему дому школе, в которой уже на тот момент учился мой брат, и была одной из тех учительниц, которые не были ничем примечательны, не оставляли никакого следа в душах своих учеников и о которых забывали, как только звенел последний звонок. В то время, как преподавательницы, преданные своему делу и небезразлично относившиеся к успехам своих подопечных, собирали тонны букетов, коробок конфет и других различных подарочков на праздники, наша мать приносила домой скудные презенты, преподнесённые подлизами, которым нужны были от неё оценки повыше.

Наша мать редко нас целовала и обнимала, никогда с нами не игралась, но и ругала нас не часто, хотя второе, естественно, происходило значительно чаще. Казалось, она абсолютно ко всем относилась равнодушно. Бывало, её можно было увидеть радостно обнимающей и целующей маленьких детей, но это она делала из вежливости к их родителям.

Иногда я ложилась к ней на колени, и она скованно проводила ладонью по моей голове, и мне после этого немного становилось легче, хоть мы обе так поступали скорее из чувства долга, нежели из нежности. Пару раз в жизни она искренне меня целовала и говорила ласковые слова, и после этого я тут же убегала и рыдала в своей комнате, хоть и толком не понимала, что вызывало у меня такие чувства. К её ругани я всегда относилась равнодушно и слезу пускала разве что в раннем детстве.

К моему брату она всё-таки относилась теплее: она часто не скрывая восхищалась своим красивым сыном, любовалась его точеными чертами лица, темно-зелёными глазами, каштановыми прядями, отливающими медью при лучах солнца. Лишь веснушки на носу смущали её; бывало, она упорно боролась с ними против воли моего брата, втирая сметану или ещё какие-то средства, но в конце концов сдалась. Нередко она сравнивала его с другими детьми, расхваливала его, с гордостью заявляя, что другие на его фоне блекнут по всем параметрам. Но мой брат явно чувствовал в этом что-то едко неприятное: в ответ он лишь смущенно улыбался, а затем уходил в себя и становился грустным.

По строгости натуры наш отец даже превзошёл нашу мать: от него невозможно было ждать ни искренних подбадривающих слов, ни слов восхищения о том, какими прекрасными детьми (по крайней мере сыном) он одарён. Пару раз он чуть ли не открыто передо мной делал моей матери замечания о том, что моя внешность оставляла желать лучшего, и выражал надежду, что с возрастом я хоть немного похорошею.

Однажды я подслушала, как наш отец делился своим мнением по поводу правильного воспитания детей. Наш отец считал, что любое ласковое слово может изнежить ребёнка, а он хотел, чтобы его дети выросли серьезными, жесткими людьми, особенно сын, к которому он был ещё более строг. Наш отец упорно пытался сделать моего брата таким же сухим, материалистичным, равнодушным ко всем радостям и слабостям человеком, каким он был сам, но все его попытки были тщетны, потому что мой брат родился его полной противоположностью, хоть, на первый взгляд, был так похож на него внешне. Мой брат порой становился немного резким и язвительным от такого воспитания, но это не меняло того факта, что он был обладателем золотого сердца, чем он притягивал многих, но не собственного отца.

Мне всегда хотелось верить, что это тяжелая жизнь заставила родителей зачерстветь. И у них действительно была нелегкая судьба: моя бабушка умерла, когда отец был ещё совсем юным. И, хоть мой дедушка был прекрасным человеком, отсутствие матери, я считала, отрицательно сказалось в воспитании растущего мальчика.

Но всё же гораздо сильнее мне было жаль нашу мать. Родители случайно познакомились через университетских друзей, и уже совсем скоро после их первой встречи наша мать, приехавшая на учебу в Ташкент из Андижана, навсегда оставила свой родной дом.

Первым ребёнком моих родителей был не мой брат. Наш дедушка рассказывал нам о наших старших брате и сестре, двойняшках Хасане и Зухры. Дети родились очень красивыми, и дедушка отмечал, что Хасан был точной копией моего брата (я спрашивала, похожа ли я на Зухру, но ответа на мой вопрос не было). Но, хоть двойняшки были наделены прекрасным обликом, здоровье их не было столь отменным. За их жизнь отчаянно боролись, но спустя несколько недель после рождения умерла Зухра, а вслед за ней, не выдержав без своей сестры, умер Хасан. Роды ослабили нашу мать, а потеря первенцев, пожалуй, навсегда лишило её радости. Повзрослев, я узнала, что наша мать пережила ещё несколько выкидышей до того, как наконец на свет появился мой брат, здоровый младенец, когда ей уже минуло тридцать семь лет. Первое время кормить малыша она не могла, и на помощь к ней приходила наша соседка, которая жила напротив нашего дома.

Неохотно ковыряя кашу, я с грустью смотрела на фотографии нашей матери в молодости, пылившиеся на полке. На них она ещё широко улыбалась и казалась удивительно красивой, полной жизни девушкой. «Её огонь явно начал затухать после замужества», с горечью размышляла я. Возможно, она была таким человеком, которого переполняла теплота, и ей был необходим кто-то, на кого можно было бы излить свою любовь. Потеря первенцев и долгие годы без детей заглушили в ней потребность любить, и та переполняющая любовь, которая была внутри неё, начала черстветь, разрушая все её другие положительные качества.

Отец на всех немногочисленных старых фотографиях (при этом ни одна фотография с ним, кроме свадебной, не стояла на полке) был таким же серьёзным, каким я его видела с рождения. Почему-то мне всегда было гораздо легче на душе, думая, что у родителей были серьезные испытания. Хотя порой я сравнивала их с дедушкой и не понимала, почему он совсем другой. Он был уже пожилым человеком, который повидал много неприятностей, и, вероятно, гораздо более страшных, он всегда улыбался и тепло обходился с каждым, кто встречался на его пути.

После завтрака отец сразу уходил на работу. В то время он работал прокурором, и название этой профессии долгое время было единственным, что я знала о его сфере деятельности. Когда люди узнавали, что я прокурорская дочь, это всегда вызывало у них странную непонятную мне реакцию: кто-то резко становился ко мне приветливее, кого-то это смущало и даже пугало. Отец никогда не рассказывал о своих делах. Уходил из дома рано утром в определённое время, и возвращался также четко по расписанию.

О том, когда у отца на работе были напряженные дни, и в целом когда у него были проблемы, можно было понять только по едкому запаху сигарет, исходившему от него. Привязанности к сигаретам у него не было, и как только наступали более спокойные дни, он бросал курить. На тот момент я ни разу не замечала, чтобы отец курил дольше, чем три недели к ряду. В такое время он бывал особенно суров, ещё более раздражителен, чем обычно, и сильнее стремился сидеть в одиночестве и никого перед собой не видеть. Любая мелкая оплошность, совершенная кем-нибудь из нас, его детей и жены, заканчивалась крупным скандалом с громкой бранью и разбитой посудой. Поэтому каждый раз, когда отец требовал привести ему спички и во дворе появлялся зловонный дым, ненавистный нам с братом с раннего детства, мы тяжело вздыхали и, трепеща, ожидали бури.

В летнее время с уходом отца и до его возращения мы с братом беззаботно проводили время, наслаждаясь детством, которое, несмотря на отсутсвие ласк со стороны родителей, было тёплым и счастливым. Недолго до наступления жары и после полуденного сна мы гуляли с многочисленными соседскими детьми, каждый раз придумывая разные игры, устраивая соревнования и иногда разговаривая о волнующих в юном возрасте темах, сидя в тени деревьев или на топчане во дворе одного из членов нашей компании. Хоть в раннем детстве отношения с мальчишками, друзьями моего брата, у нас, девочек, складывались не лучшие, с возрастом мы сближались и всё больше времени проводили вместе. Порой от нашей компании кто-то отдалялся, ненадолго появлялись новые члены, но в неизменный состав, окончательно сформировавшийся, когда мне было пять лет, входили мы с братом, Тимур и Мардона Аскаралиевы, Джамал и Сабина Умаровы и одноклассник моего брата, Юра Новиков.

Покончив с завтраком, убравшись и расставив посуду в нужное место, мы с братом тут же вышли на улицу, где нас уже поджидал скучающий друг, гревшийся на солнце, сидя на бортике у ворот участка напротив. В этом участке жили Аскаралиевы. Камола Аскаралиева, кормившая моего новорожденного брата, была матерью четверых детей, двое из которых, мальчики, были намного старше нас и уже оканчивали школу, когда я только собиралась поступать в первый класс. Камола-хола⁴ была статной, элегантной, утонченной женщиной с безупречным вкусом, и за всю свою жизнь я ни разу не видела её с небрежной прической или в безвкусном наряде, хотя, казалось бы, соседей порой видят и в неопрятном виде, что должно быть естественным. Она была внимательной соседкой, часто помогавшей нам и другим в бытовых мелочах, но выражение её лица часто приобретало оценивающий, надменный вид, и даже с нашей семьей, хоть она и была молочной матерью моего брата, она держалась довольно холодно. Но к моему брату, без сомнения, она относилась гораздо теплее.

Захид Аскаралиев, муж Камолы-хола, был гораздо более приветливым и открытым. Мы, дети, включая его собственных, видели его редко, так как он всё своё время посвящал работе в институте ядерной физики, где также когда-то работал мой дедушка. Уходил из дома он рано утром, раньше всех остальных, и возвращался глубокой ночью. Если он возвращался пораньше, то его можно было увидеть медленно расхаживающим по улице, заложив руки за спину, с напряженным, серьезным выражением лица, но замечая прохожих, он тут же одаривал их тёплой улыбкой и громко здоровался, после чего вновь погружался в свои раздумья. Своим детям он уделял мало времени, но они всё равно были сильно привязаны к нему и весело бросались ему на шею, встречая его после работы, если они к тому времени ещё не легли спать.

      На улице нас поджидал Тимур, третий сын Аскаралиевых. Он был самоуверенным, харизматичным мальчишкой, на красивом лице которого часто мелькала нагловатая насмешливая ухмылка, что в глазах многих, даже взрослых, делало его неприятной личностью. Когда он хмурил свои очерченные изогнутые брови, даже тех, кто был старше его, бросало в дрожь, что скрыть от него было невозможно. С раннего детства в нем чувствовались лидерские качества, от чего у него было много почитателей, хоть и смотревших на него с долей боязни, и врагов, предпочитавших держаться от него как можно дальше. На первых Тимур смотрел равнодушно, никакие восхищенные отзывы его не трогали, и вторым он так же не уделял никакого внимания, всем своим видом демонстрируя независимость от мнения окружающих, отлично понимая, что ни у кого, даже самых ярых его ненавистников, всё равно не хватит духу причинить ему вред. Казалось, Тимур Аскаралиев обо всём имел свою точку зрения, непоколебимую ни от каких противоположных взглядов. Будучи непревзойдённым оратором, он в два счета мог убедить других, в какую игру нужно играть и как, а повзрослев, мог заставить любого засомневаться даже в самых простых истинах. Мой брат, Юра Новиков и сестра Тимура, Мардона, были, пожалуй, единственными, кто мог открыто вступать с ним в спор.

– Что-то вы сегодня долго, – лениво пробормотал Тимур, как только заметил нас. – Я вот сижу один, никто ещё не вышел, Мардона всё копается дома. А, вот, кажется, ковыляет.

Из участка донесся скрип открывающейся входной двери дома, а затем легкие быстрые шажки. Наконец к нам вышла Мардона.

Мардона, единственная дочь Аскаралиевых, была удивительно похожа и в то же время совсем не походила на свою мать. От Камола-хола она унаследовала красно-карие глаза, прямой острый нос, густые вьющиеся волосы, непоколебимость и твердость характера, но если матери эти качества придавали ей аристократичность, из дочери они делали дикую розочку. Мардона наотрез отказывалась собирать волосы, спокойно ходила в ободранной одежде, не прятала синяки. Она была самой быстрой из всех детей, обгоняла даже старших, быстро лазила по деревьям, равнодушно смахивала от себя саранчу, когда другие девочки с криками бежали от мальчиков, бросающихся насекомыми, и не роняла ни слезинки, разбивая колени, даже будучи совсем маленькой.

Мардона была младше своего брата на год, и, считая такую разницу незначительной, никогда не обращалась к нему на вы. Тимур и Мардона были самими большими почитателями друг друга, что они тщательно скрывали, но при этом и самими большими критиками, и последнее они демонстрировали уже в раннем детстве. Ещё крошек, их часто можно было увидеть яростно спорящими, хоть это никогда не переходило в серьезный конфликт, но и не заканчивалось компромиссом. Доведя тему до полного истощения, они просто переставали о ней говорить, каждый оставаясь при своём мнении.

Наши отношения с младшими Аскаралиевыми наладились далеко не сразу. В первое время мы были настоящими врагами, перекидывавшимися детскими ругательствами и даже метавшими друг в друга камни. Родителей это не сильно заботило. Выслушивая наши жалобы, они лишь безучастно повторяли, что Тимур и Мардона Аскаралиевы – молочные брат и сестра Искандара, и нам следовало с ними подружиться.

Мой миролюбивый брат действительно вскоре решил поладить с Тимуром. Последний также по достоинству оценил своего недруга, и довольно быстро принял решение пойти навстречу. Мы же с Мардоной оставались упёртыми в своей вражде.

Сблизились мы лишь тогда, когда на нашу улицу переехали двоюродные брат и сестра Мардоны, Джамал и Сабина Умаровы. Сабина, будучи чуткой и внимательной, с первого же дня своего пребывания на нашей улице взяла на себя ответственность растопить лёд между двумя новыми соседками. Однако все её попытки были слишком наивными даже для нашего возраста. Но всё же Сабина сыграла важную роль в нашем с Мардоной сближении: немного полненькая и неуклюжая, она часто оказывалась в нелепых ситуациях, которые нас смешили, и именно смех нас в итоге сблизил.

Стоя уже вчетвером, мы увидели выходящего к нам навстречу Джамала, младшего брата Сабины. Он был самым тихим из всех ребят и совсем не походил на свою старшую сестру: большую часть времени Джамал сидел молчаливо и безучастно, в отличие от вечно что-то тараторившей Сабины.

– Наш великий молчун идёт, – подтрунивая, но по-доброму сказал Тимур и похлопал по плечу подошедшего худенького Джамала, у которого от тяжелой руки двоюродного брата слегка подкосилось ноги. – А где Сабина? Неужели до сих пор прячется под одеялом после вчерашних историй о русалках?

– Не говори глупостей, твои дурацкие сказки могли напугать только младенца. Сабина просто как всегда долго убирается на кухне.

– Нет, она в музыкальной школе, готовится к…– Начал бормотать Джамал, но его перебил Тимур.

– Конечно, днём легко говорить, что не страшно, хотя… Саида, сзади тебя русалка!!! – Неожиданно вскрикнул Тимур так, что я вздрогнула. Тимур разразился хохотом, Джамал тихо засмеялся, Мардона посмотрела на меня с жалостью, но тут же повернулась к брату и начала сверлить его взглядом.

– Что с тобой, Искандар? Ты сегодня тише даже нашего молчуна. Да перестать смотреть на меня так, Мардона, мы всего лишь шутим.

– Что будем делать? – не обращая внимания на замечание Тимура, спросил мой брат.

– Давайте позовём других ребят и поиграем в футбол.

– Нет, Тимур, не хочу, – лениво пробурчал мой брат.

– Да брось, сейчас машины проезжать не будут, мы отлично поиграем. У кого мяч?

– Мой сдулся.

– Джамал, мяч Юры у тебя остался?

– Нет, Юра, кажется, забрал с собой, после того, как мы позавчера играли.