Текст книги "Не бойся, мама!"

– Почему нечестно? – спросила Вита.

– Потому! Да еще в центральной прессе! – ответил Гела.

– О чем они? – спросил я Гиви.

– А, так… Один наш друг, Гурам, опубликовал в центральной газете критическую статью…

– О чем?

– Так. Обо всем.

– Не понимаю.

– Ну, как тебе сказать… Обо всем. О том, что девочки стали пить и курить, о том, что находятся среди нас, грузин, паршивые овцы, спекулирующие в Москве цветами… О взяточничестве… И о том, что человека, который, получая сто рублей оклада, покупает машину и строит дачу, не спрашивают – откуда, мол, у тебя такое добро… В общем, пишет обо всем этом… Да ну их, давай выпьем! А ты читал?

– Читал!

– Да? И вы читали? – спросила меня Вита.

– Да, читал.

– Понравилась статья?

– Очень!

– Вот видишь! Он того же мнения! – обернулась она к Геле.

– Нашла у кого спрашивать! Авторитет! – проговорил Анзор.

– Выносить сор из избы, позорить собственный дом – это, по-вашему, честно? – спросил меня Гела.

– Конечно! – ответил я.

– И ты так думаешь? – обратился он к Вите.

– А ты хочешь, чтобы все думали по-твоему? – отпарировала она.

– Недостатки есть и у других, однако об этом никто не кричит! – глубокомысленно заявил Анзор.

– Тем хуже для них! – вмешалась Мзия.

– Не обязательно сообщать всему миру, что у меня в доме есть урод, – сказал Гиви. – Вот я, например, имею машину, дачу, деньги. Кому это мешает? Я еще и другим помогаю. Что, плохо?

– А откуда у тебя все это? – спросила Мзия.

– От родного отца!

– А у него откуда? Ты не интересовался?

– Поди поинтересуйся! А мне – наплевать!

– Не об этом речь… Что да откуда – об этом все сами расскажут в свое время. На допросе… Тут дело в другом: в любви к родине! – сказал Кукури.

– По-твоему, Гурам не любит родину? – спросила Вита.

– Ничего себе любовь – позорить родину на весь свет! Ведь хорошего у нас больше, чем плохого. Так зачем писать именно о плохом?!

– Будет вам, привязались к одной статье! – вмешалась Дадуна. – Вот наш Джако любит родину, потому и пошел защищать ее! Ясно и просто!

– Значит, он любит родину сильнее, чем я? – спросил Гела, горделиво озираясь. Все заулыбались.

– Выходит, так! – изрек Анзор.

– Вот что я вам скажу, – начал я, стараясь не смотреть в сторону Анзора: один вид этого откормленного бугая вызывал во мне отвращение. – Болтать о родине и любви к ней может каждый… Родину нужно любить на деле… И то, что я раньше называл любовью к родине, это вовсе не любовь… Любовь к родине – это, оказывается, нечто другое.

– А что же, по-вашему? – поинтересовался Гела. Я вместо ответа спросил:

– Вы какую родину любите?

Гела смешался, заерзал в кресле, потом задумался и спокойно сказал:

– Я люблю родину красивую, чистую, по крайней мере, хочу, чтобы она была такой… Я приветствую все прекрасное и ненавижу все плохое!

– Ненавидите?

– От всей души!

– А что вы собираетесь делать с этим плохим?

– По крайней мере, я не выставляю его напоказ всему миру, как сделал это Гурам. И не бью себя в грудь – дескать, мы во всем виноваты. Вот еще! Кто-то кого-то убил, кто-то кого-то ограбил, – я-то тут при чем? Пусть каждый заботится о себе!

– Конечно, вывешивать грязное белье – некрасиво. Но если сперва выстирать его, а потом уже вывесить – что тут плохого?

– Я не прачка! Я поэт!

– Я бы предпочел, чтобы вы были прачкой! Анзор привстал.

– Сиди! – сказал ему Гиви. – Если спорить, так спорить.

– Да ты не знаешь… Осточертели нравоучения этого идиота… Тогда он отравил нам прекрасный вечер и вот теперь…

– Вас в армии научили такой любви к родине, генерал? – съязвил Гела. О, с каким удовольствием я запустил бы в него вот этой хрустальной вазой!

– Да, в армии! – ответил я спокойно.

– Так объясните, какую же родину любите вы?

– Такую, какая она есть!

– Точнее?

– Всякую: хорошую и плохую. Такую, какая она есть. Понятно?

– Джако, как же так? – удивленно спросила Дадуна.

– А вот так! Родина, как сказал один писатель, это не кекс с изюмом – изюм мне, а остальное кому-то другому! Нет, любишь родину – люби ее всю, целиком: с коркой, с начинкой, с изюмом, со всеми потрохами, понимаете? Родина одна, и любить ее надо такую, какая она есть! И еще: больной, скрывающий от врача свой недуг, умирает!

От волнения у меня пересохло во рту. Я быстро налил себе коньяк.

– Не надо, не пей! – Дадуна рукой прикрыла стакан. Я встал.

– Тост за родину? – спросил Анзор.

Я молча достал из кармана сложенный вдвое листок бумаги.

– Стихи? – ужаснулась Дадуна.

Все, кто помнил мои первые стихи, дико заржали. Я выждал минуту и, когда в комнате наступила тишина, начал:

– «Дорогая мама!

Получил посылку и письмо. На письме пятна. Ты плакала, да? Зачем, мамочка? Чего ты беспокоишься? Ведь не на войне же я! Вот пройдет этот год, и я вернусь. А живу я очень даже хорошо. Сыт, одет, обут. Кино, танцы. Каждое воскресенье хожу в город. Под боком и море, и горы. Да, тут все вместе – горы, долины, море, зима, весна, лето, осень. Друзья и командиры у меня замечательные. И все меня любят и уважают. Я – отличник боевой и политической подготовки. Правда, шпиона еще не поймал. Майор Чхартишвили обещал: если, мол, поймаешь двух нарушителей, одного отдам тебе. Отвези, говорит, матери своей Марии Павловне. Привезти? Барбос наш одряхлел совсем, вот привяжем нарушителя вместо Барбоса, пусть себе лает на здоровье!

Друзья мои крепко меня хвалят, счастливые, говорят, у тебя родители, такого сына воспитали. Я уже писал тебе, один из них – грузин, Джакели, другой – наш земляк, Пархоменко, здоров, как тот бугай, что из Чернигова наш председатель привез. Посылаю тебе фотокарточку. Это мы втроем. Который смуглый, с усами, это Джакели. А Грузия, мама, это вовсе не то, что Федорина Ксеня брехала. Ты ей не верь, мама, врет она все. Вспоминать даже стыдно. Чай да мандарины, если хочешь знать, трудов требуют больше, чем пшеница. А виноград – уж не говори! А грузины, мама, народ мягкий, ласковый, умный. Песни здорово любят. А за матерщину очень даже обижаются и никому ее не прощают. Для друга не жалеют ничего, хоть дом собственный продадут, но и любви взаимной требуют. И этот Джакели парень что надо. Чудной какой: каждый день восходом солнца любуется и меня заставляет. А Ксеню и вовсе гони из дому, врала она все, подлюга. У Джакели матери нет, я ему твою фотографию показывал; говорит, на маму похожа. Как же, говорю, моя мать может походить на твою, она же русская. А он говорит – глазами похожа. Стало быть, правда это, не станет же он врать, да и польза-то какая? Джакели, когда нужно, клянется матерью. «Клянусь мамой!» – значит, все, что он сказал, святая правда. Это у грузин всегда так. И еще любят они свою страну, ох как любят! За Грузию они пьют, как за родную мать, и даже иногда плачут при этом. А страна и вправду хороша. Но я не дождусь, когда вернусь домой! Соскучился я, мама, по нашим степям, по нашим нивам! Вот лежит передо мной твоя посылочка. Хлеб пахнет нашим амбаром, варенье – нашим садом, и вообще кажется, что вот стоит мне зажмуриться, сосчитать до трех, потом открыть глаза – и я уже дома, с вами, мои дорогие.

Так-то, милая моя мамочка. Потерпи немного, и я вернусь. Сдам в институт, заживем вовсю.

До свидания, родная. Привет всем нашим соседям.

Целую тебя, твой сын Петро Щербина».

Я осторожно сложил письмо, спрятал его в карман, сел и выпил до дна свой коньяк.

В комнате наступила мертвая тишина. Ее первым нарушил Гела:

– Глупое письмо. Бездарная писанина!

– Щербина приехал с Украины, – тихо сказал я и сам удивился своему терпению, – в дождь и в жару, в грязь и в слякоть он не смыкал глаз, ползал по земле, сторожил ее, нашу землю, границу сторожил…

– Ну и что? – пробубнил Анзор. – На границе так поступает каждый. И вовсе не обязательно ползать в грязи, родине можно служить и другим путем.

– Вы лично, например, – спросил я, – чем вы служите родине?

– А я не был кретином, как некоторые. Я сдал экзамены и теперь учусь.

«Кретин» – это было сказано в мой адрес. Я проглотил и эту пилюлю.

– Это письмо Щербина написал 28 сентября. 29-го ночью он погиб. Щербина любил мать, любил друзей, родину, солнце. Он плакал над убитым медвежонком!.. Он любил жизнь! Я хочу выпить за Щербину!

Я встал. К моему удивлению, поднялись и другие.

– Что с ним случилось? – тихо спросил Гиви.

– Двадцать девятого ночью некий подонок, один из тех, кого здесь назвали грязным бельем, собирался перейти границу, бежать туда… Щербина погиб, преследуя нарушителя.

– Ну и пусть бежал бы, раз ему не хотелось здесь жить, чего вы старались? – крикнул кто-то.

– Бежал бы, да? Вы считаете, что одним мерзавцем стало бы меньше, да? Вы стали бы чище, да? Так вы рассуждаете, да? – Меня понесло, и не было силы, способной сдержать переполнившую меня злобу. – Конечно, вам все равно! Вам ни до чего нет дела! Вас не интересует, кто чем занимается, кто чем дышит, кто о чем думает! Вам наплевать на то, что погиб Щербина! А вы сами ради чего живете? Вот ты, что развалился в кресле! Ты, что сидишь у рояля! Ты, Байрон, гений поэзии! Или ты, верзила, что ты сделал полезного за эти два года? Бездельники! Какая от вас польза! И вы еще осмеливаетесь болтать о любви к родине? Плевал я на вас и на вашу любовь!

Я швырнул в кого-то стакан с коньяком и успел увидеть, как встал с места Анзор. Потом вдруг зазвонил огромный колокол, качнулась люстра, и на потолке, точно так, как тогда, полтора года тому назад у Дадуны, закружились, запрыгали белые, желтые, красные, зеленые звезды… Медленно, потом все быстрее завертелась комната, и опять, как тогда, закружились фарфоровые слоники в карусели, и опять передо мной мелькали восседавшие на слонах девушки и парни. Лишь один, самый маленький слон был без седока. «Это – мой слон! – подумал я. – Вот сейчас он поравняется со мной, и я вскочу на него!.. Вот сейчас… Сейчас…» Слон промчался мимо меня. Я погнался за ним… Настиг… Ухватился за спину, подпрыгнул и… опрокинулся на покрытый ковром пол…

– Так ему и надо! – услышал я чей-то голос, и вдруг тьма поглотила меня.

…Когда я пришел в себя, в комнате было тихо. Я лежал на полу, и Дадуна платком вытирала кровь с моего разбитого лица. Рядом стоял Гиви, потирая левой ладонью правый кулак. В углу в кресле лежал весь окровавленный Анзор – над ним хлопотали девушки. «Работа Гиви!»– догадался я и постарался встать. Гиви поддержал меня. Я огляделся. Удивленные, испуганные глаза смотрели на меня, и мне вдруг захотелось плакать.

– Ты что же это… Зачем ты так… Оплевал всех нас… – сказал Гиви.

– Извини… – проговорил я. – Я пойду…

Никто мне не ответил. А мне очень, очень хотелось услышать от них хоть одно слово, все равно, какое. Но они молчали. Я прикрыл за собой дверь и спустился по лестнице. Ночной воздух приятно освежил меня. Я почувствовал головокружение и присел на тротуар под деревом.

Долго сидел я, не думая ни о чем и не зная, как поступить дальше. В голове шумело.

Вдруг я почувствовал прикосновение чьей-то руки. «Дадуна», – мелькнуло в голове, и мне почему-то стало не по себе.

– Нельзя так! Уж очень ты того… резок, что ли! – Я поднял голову: надо мной стоял улыбающийся Гиви. – Ну, ладно, вставай! Ждем тебя.

– Нет, я пойду.

– Пошли, пошли! Не такие уж мы все уроды.

– Нет, я должен идти!

– Я провожу тебя.

– Не нужно.

– Чудак, отвезу на машине! А хочешь, махнем во Мцхета? Музыка, шампанское и все такое, а? Посидим до утра! Пойдем, прошу тебя!

– Спасибо, не могу. До свидания.

– До свидания! – Гиви протянул руку. Рука была горячая, и он долго не выпускал моей ладони.

– Знаешь… Просьба у меня к тебе… Отдай мне то письмо… Я взглянул на него. Глаза Гиви смотрели на меня умоляюще.

– Как брата прошу… Не откажи…

Я достал и молча протянул ему письмо Щербины.

– Спасибо! Большое тебе спасибо!

Я шел, не оглядываясь, и чувствовал на себе пристальный взгляд Гиви…

Дядя Ванечка не спал. Он сидел за столом и играл сам с собой в шахматы.

Что с тобой, парень? – спросил он удивленно. Я прикрыл лицо рукой.

Кто тебя так разукрасил?

– Побили, дядя Ванечка, – вздохнул я.

– Побили? – переспросил он.

– Да.

– Покажи хоть одного человека, побитого тобой! Почему всегда бьют тебя? – обиделся дядя Ванечка.

– Что поделаешь!

– Кто же тебя побил?

– Тот же.

– Кто?

– Ну, он… который в позапрошлом году, у Дадуны…

– Вот это да!.. Что же, опять плеснул в него коньяком?

– Нет Просто выругал всех – и гостей, и хозяев… Сказал, что мне плевать хочется на них… И швырнул им в лицо стакан…

– Почему так?

– Не знаю…

– Ты был прав?

– По-моему, да!

– А потом?

– Потом я извинился и ушел…

– Зачем же ты извинялся?

– Потому что я был не совсем прав…

Дядя Ванечка умолк и вернулся к своим шахматам.

Я взглянул на доску: дядя Ванечка выигрывал. Несколько минут длилось молчание.

– Этот Гела и его приятель верзила, по-моему, нехорошие люди, – сказал наконец я.

– Ты почем знаешь, кто хороший, а кто плохой? – спросил дядя Ванечка.

– Гела пишет глупые стихи.

– Ну, это еще не грех.

– И корчит из себя гения!

– И это не преступление…

– А тот, второй, тот вообще кретин!

– Быть кретином тем более не грешно.

– Они издевались надо мной!

Дядя Ванечка окинул меня взглядом и улыбнулся.

– Сыграй со мной.

– Что тут играть, проиграю.

– Играй конем. Я сыграл конем.

– А ты не думал о том, что иногда сам можешь выглядеть смешным? – спросил он и пошел пешкой.

– Думал…

– Так почему ты считаешь, что они – плохие, а ты – хороший? Знаешь ли ты, что такое хороший человек?.. Играй!

Я, не думая, продвинул пешку.

– Это плохой ход! – предупредил он. – Лучшего не вижу, – ответил я.

Дядя Ванечка смешал фигуры и вздохнул:

– В том-то и несчастье, что не видишь… Ответь: ты знаешь, что такое хороший человек?

– Вы, например! – сказал я искренне. Он задумался.

– Да, знаю, я нравлюсь тебе… Но это ничего еще не значит.

– Почему?

Дядя Ванечка улыбнулся:

– Хотя бы потому, что у тебя еще сомнительный вкус… Хорошее и дурное каждый понимает по-своему… Вот слушай: недавно я нашел на улице сто пятьдесят рублей. Сдал, конечно, в милицию… На другой день, вижу, в газете заметка под рубрикой «Достойно подражания». Дескать, гражданин И. С. Котиков нашел деньги и тотчас же сдал органам милиции. Так поступают… и так далее. Понимаешь? Меня похвалили за то, что я не вор, что я не присвоил чужие деньги… А вот другой случай: месяц тому назад один мой знакомый, копая землю в собственном саду, нашел горшок с николаевскими золотыми червонцами. Отнес в милицию. Там золото взвесили – оказалось девятьсот граммов. Ни тебе заметки в газету, ни благодарности. Пристали к моему знакомому, неси, мол, недостающие сто граммов! А? Пойми после этого, кто хороший человек и кто плохой!..

Дядя Ванечка встал, прошелся по комнате. Встал и я, принялся укладывать свой чемоданчик.

– Успеешь собраться. Приложи-ка лучше примочку к губе и ложись! – посоветовал дядя Ванечка.

– Я должен ехать, дядя Ванечка.

– Куда, бичо?

– К себе, на границу.

– Как – на границу? Ведь ты приехал на неделю?

– Да, но сейчас потянуло обратно… Здесь мне нечего делать…

– С ума сошел! Что я скажу Шуре, твоему деду?! Приехал, подрался, набили ему морду, и уехал обратно? Так, что ли?

– А вы деду вообще ничего про мой приезд не говорите. Какой смысл? Через полгода вернусь насовсем…

– Может, передумаешь, а?

– Нет, дядя Ванечка, не просите, пожалуйста. Я должен ехать!

– Слушай, мальчик, может, я тебя чем-то обидел?

– Что вы, дядя Ванечка, дорогой! Наоборот, я очень вам благодарен! За все! – Я подошел к нему и поцеловал его в щеку.

– На чем же ты сейчас поедешь? – спросил дядя Ванечка, протирая глаза…

– Доберусь как-нибудь…

– Ну, ладно, езжай, сынок! – сказал он после недолгого молчания.

Я взял свой чемодан и направился к двери. Прежде чем выйти, я обернулся и спросил:

– Дядя Ванечка, как вы думаете, какой я человек?

Я ждал ответа с волнением. Дядя Ванечка задумался, потом на его лице мелькнула добрая улыбка и голубые глаза весело замигали.

– Ты еще не человек, мой дорогой, а всего-навсего мальчик. Хороший мальчик. Вернее – ты доброе тесто, которое еще нужно как следует перемесить. Понял?

– Ну, что вы, дядя Ванечка, – усмехнулся я. – По-моему, меня достаточно уже месили!

– Погоди, не то еще будет! – громко рассмеялся он.

– Ладно. До свидания, дядя Ванечка!

– Будь здоров, сынок!

В предрассветном сумраке тихо шелестели листьями акации и чинары. Приятно ласкал лицо мягкий ветерок. То здесь, то там в окнах зажигались огни. Тбилиси пробуждался.

Было уже темно, когда я добрался до села. На селе, как правило, засыпают рано, поэтому все вокруг было объято тишиной. Кое-где в окнах мерцал свет. В части меня не ждали, да и я не особенно спешил. Медленно шел я по шоссе, с наслаждением вдыхая влажный ночной воздух, напоенный ароматом моря и созревших цитрусов. По обеим сторонам шоссе тянулись мандариновые деревья, усыпанные золотистыми плодами. Забравшись в сад, я наполнил карманы мандаринами и продолжал путь. Вот и сельсовет. Здесь поворот направо, шагов через сто покажется наша застава. Но я почему-то свернул с шоссе и пошел по тропинке, круто взбиравшейся по холму. Плохо соображая, куда и зачем иду, я вскоре очутился у ворот дома Феридэ. С бешено бьющимся сердцем, словно вор, я огляделся кругом и, убедившись, что никто меня не видит, тихо приоткрыл калитку. На цыпочках подошел к дому. В одной из комнат на верхнем этаже горел свет. Я поставил чемодан под лестницей и стал подниматься по ступенькам. У дверей я остановился, перевел дыхание. Колени дрожали, и сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди.

– Феридэ! – позвал я, берясь за дверную ручку. Прикосновение холодного металла отрезвило меня.

– Феридэ! – повторил я. Комната безмолвствовала.

– Феридэ! – повысил я голос и чуть нажал на ручку. Дверь со скрипом отворилась. Я вошел в комнату, закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной. В комнате не было никого. На низкой тахте белела женская шаль, лежала раскрытая книга. В комнате потрескивали дрова.

– Феридэ, где ты, выходи! – произнес я с мольбой. – Это я, Автандил Джакели… Выйди, я лишь взгляну на тебя и уйду Клянусь матерью!

– Что тебе нужно, парень? Зачем ты пришел? – донесся из другой комнаты глухой голос Феридэ. Я почувствовал, как радостно затрепыхалось сердце в моей груди, как свободно вдохнули легкие и как потеплели ладони.

– Ничего мне не нужно, Феридэ, хочу только взглянуть на тебя. Покажись, прошу тебя!

И словно сказочная русалка, словно ангел, спустившийся с небес, в комнату вошла Феридэ. Не сводя с меня настороженного взгляда, она подошла к камину, уселась на стул и сложила на коленях свои длинные красивые руки.

– Ну, что тебе нужно? – спросила она.

Я хотел подойти к ней, но не смог сдвинуться с места.

– Я же просила тебя не ходить ко мне! – сказала она с упреком.

– Просила. Но я не мог пересилить себя… Вот пришел, увидел тебя, теперь уйду…

– Увидел? Теперь уходи.

– Не гони меня, Феридэ! Побуду еще минуту…

– Ты ведь уехал в Тбилиси?

– Не вытерпел там. Без тебя не вытерпел!

– Врешь!

– Зачем же тогда я вернулся?

– Этого я не знаю…

– Так знай: из-за тебя, Феридэ! Она улыбнулась.

– Чему ты улыбаешься?

– Врешь ты все…

– Не вру! Раньше я думал, что ты нравишься мне. Теперь понял: я люблю тебя!

– Когда же ты успел влюбиться в меня?

– Два года… Два года я, оказывается, люблю тебя.

– Не говори так, парень… А вдруг я поверю тебе, что тогда? Нельзя так шутить с женщиной! – сказала она серьезно.

– Феридэ, клянусь матерью, я не шучу! Я очень тебя люблю, очень!

– А меня ты не спрашиваешь?

– Потому я и пришел к тебе!

– Так знай, парень: я еще от той любви не пришла в себя… Не губи и не срами меня… Не ходи ко мне… Зачем людям давать повод для разговоров о том, чего нет и быть не может?

– Никто меня не видел, Феридэ! И потом, что в том дурного и зазорного, если я люблю тебя? Хочешь, я сейчас закричу об этом на все село?

– Авто, ты думаешь, о чем говоришь?.. Ты еще молод, не осилить тебе мою любовь!.. Не губи меня, не своди с ума!.. Хватит мне своего горя!.. – Голос Феридэ задрожал, глаза ее наполнились слезами. Я подошел и опустился перед ней, как перед иконой, на колени.

– Феридэ, дорогая моя, я люблю тебя больше всего на свете, сильнее самого себя! Я не вру, Феридэ, я не так уж молод, чтобы не понимать… Поверь мне, Феридэ, поверь и полюби меня, полюби!.. – Я обнял и осыпал поцелуями ее колени.

– Успокойся, Авто, успокойся… Верю я, верю тебе… Но не надо этого, поверь и ты мне, не надо!.. Подумай обо Мне, Авто, пожалей меня, пожалей!.. – Она высвободила руку и стала нежно гладить меня по голове. Я плакал от счастья, от переполнявшего меня неизмеримого счастья.

Успокоившись, я взглянул на Феридэ. Она улыбалась, и по бледному ее лицу текли слезы.

– Встань, Авто, отойди!

Я встал, поплелся к столу, сел. Мы долго смотрели друг на друга. Феридэ заговорила первая.

– Не смотри на меня так, не смотри! Сколько раз просить тебя! – Она закрыла лицо руками. – Я все знаю! И почему тебя отпустили в Тбилиси, и как погиб Щербина, и как вы ловили нарушителя… Все знаю… Знаю и то, что ты – хороший парень, что тебе сейчас очень, очень не хватает чего-то, может, любви… Ты ищешь ее и думаешь, что нашел мою любовь… Но вот этого я не знаю… Не знаю, ради меня ли ты вернулся из города? И потому я боюсь… Боюсь… Ты и сам-то не уверен, что это так… – У нее сорвался голос.

Я встал.

– Не подходи! – крикнула Феридэ.

– Феридэ…

– Уходи, Авто, оставь меня!.. Уходи…

– Хорошо, я уйду, Феридэ… Позволь мне прийти к тебе еще раз… Вот так, просто – прийти и смотреть на тебя…

– Уходи. И не спрашивай сейчас ни о чем… Потом…

– До свидания, Феридэ…

– Уходи, ради бога, уходи, Авто…

После гибели Щербины к нам из комендатуры прислали солдата – невысокого плотного крепыша. Он тихо вошел в комнату и нерешительно остановился у койки Щербины. Мы с Пархоменко играли в шахматы.

– Здравствуйте! – сказал он и поставил на пол чемодан. Мы кивнули ему головой и продолжали играть.

– Меня направили к вам… Старшина Зудов направил, по приказу майора Чхартишвили… – сказал он тихо.

Пархоменко встал.

– Как фамилия? – спросил он, окинув новичка критическим взглядом.

– Луговой, Владимир Петрович!

– Откуда сам?

– Из Серпухова.

– Подготовку прошел?

– Конечно!

– Ну-ка, поди сюда! Луговой подошел.

– Присаживайся! – Пархоменко уселся за стол.

– Садись, садись!

Луговой сел. Пархоменко расстегнул правый рукав и уперся локтем в стол.

– Дай руку!

Луговой помялся, потом тоже расстегнул рукав и протянул руку.

– Держись, парень! Посмотрим, каковы орлы на Серпуховщине!

Рука Лугового утонула в огромной ладони Пархоменко.

– Джакели, считай! – бросил он мне.

– Раз, два, три!

И в тот же миг две руки, сцепившись в мертвой хватке, задрожали на столе. Прошла минута, другая, третья… Лицо Пархоменко покраснело, на его широком лбу вздулись жилы… Он с шумом выдохнул и жадно, словно выброшенная из воды рыба, открыв рот, набрал в легкие свежий воздух. Это движение оказалось для него роковым. Кулак Лугового чуть заметно качнулся влево, потом медленно, медленно стал приближаться к столу, увлекая руку Пархоменко. Луговой побледнел, голубые его глаза налились кровью. Еще мгновение – и рука Пархоменко с глухим стуком упала на стол.

Луговой вытер пот с лица. Пархоменко сидел не двигаясь и, тяжело дыша, изумленно смотрел на свою ладонь.

– Ты кто? – спросил наконец он упавшим голосом.

– Чемпион Серпухова по поднятию тяжестей, – ответил Луговой, виновато улыбаясь.

– Чего же ты сразу не сказал?! Чуть все кишки у меня не оборвались! – Пархоменко встал и пересел на койку.

– А это так… Ты сильнее меня, только у меня рука лучше натренирована, – успокоил его Луговой.

– Натренирована… Ничего себе тренировка… – пробормотал Пархоменко. – А ты собак не боишься?

– Чего их бояться-то…

– Ну, коли так, быть тебе отныне хозяином Акбара!

– Воля ваша… – согласился Луговой.

– А теперь давай знакомиться… Я – Пархоменко, это – Джакели, наш старшой!.. Ну, мы с тобой уже пожали друг другу руки, поздоровайся теперь с ним!

Луговой вытянулся, откозырял мне и протянул руку. Я крепко пожал его сильную и вместе с тем удивительно мягкую ладонь.

– Теперь отдохни, ночью нам в наряд, – сказал я ему и вернулся к шахматам.

Луговой сел на койку Щербины и стал скидывать сапоги. Услышав скрип койки, Пархоменко взглянул на меня. Я отвел глаза. Он встал, прошелся по комнате, выпил воду и вдруг обернулся к Луговому.

– Володя!

– Слушаю! – поднял тот голову.

– Володя, пожалуйста, не ложись на эту койку… – Луговой непонимающе взглянул на Пархоменко, потом на меня.

– Прошу тебя… На ней никто не спит и не садится… Это… понимаешь… это койка Щербины…

Луговой быстро вскочил с койки и стал поправлять смятое одеяло.

– Ты не обижайся, Володя, – продолжал Пархоменко, – Щербина… Ты слышал про него? Ложись вот на мою койку, отдохни… Я сейчас же принесу новую… Только не обижайся, прошу тебя, ладно?

– Ребята… Да что вы… Извините меня… Но я ведь не знал… Извините… – Луговой покраснел от волнения. Я почувствовал, как к моему горлу подступает горький комок, и отвернулся. Пархоменко выпил стакан воды и вышел из комнаты. А Володя стоял с одним сапогом в руке, побледневший и растерянный.

Знойная лунная июльская ночь… Я, Пархоменко и Луговой сидим, расстегнув гимнастерки, в секрете и всматриваемся вдаль. В ночном бинокле нет нужды, освещенное серебристым светом луны село – как на ладони… Ничто не нарушает тишины, – лишь изнемогающий от жары Акбар, высунув язык, громко дышит.

…Жизнь на границе улеглась в обычное свое русло. Опять потянулись спокойные, мирные, похожие друг на друга дни. Неделю тому назад прошел сильный ливень. Пришлось перепахивать контрольную полосу, восстанавливать поврежденную связь… И снова жара – не знаешь, куда от нее укрыться…

Наш писатель, отслужив свое, возвратился в Тбилиси. Как-никак, мы привыкли к нему. Не знаю, сочинял он или говорил правду, но рассказывал интересные вещи. Провожали его всей заставой, торжественно – с оркестром, танцами, песнями. В тот вечер произошло странное событие: на наш концерт пришла Феридэ. Она не пела, не танцевала – сидела молча и смотрела. Я хотел было подойти к ней, но она глазами приказала: «Не смей!» И я повиновался. Потом она ушла. Концерт длился до полуночи. В заключение Мдинарадзе поднялся на сцену и произнес прощальную речь. Поблагодарил всех нас, наговорил с три короба: дескать, так и так, напишу, говорит, про вас, про границу. А что он напишет, когда писать-то не о чем? Да и кто его проверит? А, бог с ним, пусть пишет, что хочет, лишь бы получилось складно, пусть присочинит малость. Про Щербину, говорит, напишу. Посмотрим…

…На той стороне запустили белую ракету. Она взвилась высоко в небо, на минуту повисла над селом, потом зигзагами пошла вниз, на полпути погасла и упала где-то в кустарнике Акбар вскочил.

– Лежать! – приказал Луговой. Собака покорно легла …Да, о писателе… Проводили мы его, и опять стало по-прежнему скучно и однообразно. Правда, за последнее время участились экскурсии туристов. Бывают дни, приходится по три, по четыре раза встречать их, отвечать на одни и те же вопросы… Щербина умел с ними ладить. У нас с Пархоменко не получается. А Лугового вконец измотал этот страшилище Акбар…

…Взвилась еще ракета.

– Что они взбесились там, что ли? – проворчал Пархоменко.

– Ищут, наверно, чего-то, – сказал я.

– По-моему, от скуки, – добавил Луговой.

– Вставайте, пройдемся по участку! – предложил я. Луговой с собакой пошел вперед, мы – за ним. Только мы подошли к мостику, турки запустили третью ракету.

– Тут что-то не так! Может, позвоним на заставу? – спросил я.

– Чего звонить, не видят сами, что ли! – ответил Пархоменко. Он снял с плеча автомат и ускорил шаг. Я подошел к столбу и включил телефон.

– Дежурный слушает!

– Говорит Джакели. Турки запускают ракеты!

– Знаю.

– Что нам делать?

– Вести наблюдение. – Я выключил телефон.

Мы дошли до границы нашего участка и повернули обратно. Только засели в секрете, как с той стороны вновь взвилась ракета. На сей раз она вспыхнула довольно низко и, шипя, опустилась почти у самой нашей вышки.

– Вот сволочи! – выругался Пархоменко. – Затеяли тоже игру!.. – Мы поудобнее расположились на своих местах.

– Закурим, что ли? – предложил Пархоменко.

Я достал измятую пачку «Примы» и извлек из нее последнюю сигарету. Эх, к нам бы сейчас писателя Мдинарадзе! Целых два месяца мы добросовестно уничтожали его неиссякаемые запасы «Кента»! Вот было здорово!.. Что ж, придется удовлетвориться матушкой «Примой»!

Я чиркнул спичкой, и тотчас же резкий порыв ветра погасил пламя. Я взглянул на небо: белые рассеянные облака плыли в сторону моря. Неужели опять к дождю? Опять перепахивать контрольную полосу, восстанавливать связь, поправлять ступени… Невеселая перспектива!.. Кое-как я раскурил сигарету. Ветер усилился.

– Хорошо-о-о!.. Наконец-то вздохнул свободно! – произнес удовлетворенно Пархоменко, подставляя ветру распахнутую грудь. Потом вдруг обернулся ко мне:

– Э-э, довольно тебе!

Я протянул ему недокуренную сигарету. Он сильно затянулся и поперхнулся.

– Черт! Не табак, а каверна!.. На! – Он передал остаток сигареты Луговому.

– Что я, пепельница? Курить-то здесь нечего! – заворчал Луговой, но окурок тем не менее взял.

– Сигарета – не собака, сама за тобой не погонится! Ее нужно купить! – произнес назидательно Пархоменко.

Порывы ветра становились все сильнее.

– Не нравится, братцы, мне эта музыка! Пахнет дождем! – поморщился Луговой.

– Этого еще не хватало! – откликнулся Пархоменко. Новый порыв ветра швырнул нам в лицо свежевспаханную землю с контрольной полосы.

– Пропади ты пропадом! – воскликнул я, протирая глаза. И в тот же миг раздался тревожный крик Лугового:

– Ребята, огонь!

Мы вскочили. Напротив нашей вышки, там, где недавно упала турецкая ракета, колыхалось пламя.

– Пархоменко, ракету! – крикнул я.

– Какую? – спросил он, выхватывая ракетницу.

– Красную!

Ракета взвилась в небо, озарив границу багряным светом. Я подбежал к телефону.

– Дежурный слушает!

– Я Джакели!

– Что там у вас происходит? Чья ракета?

– Наша! Пожар здесь! Дай майора! Товарищ майор! Докладывает рядовой Джакели! Вспыхнул пожар!

– Где?

– Под самой вышкой!

– Территория?!

– По-моему, не наша!

– Сообщите всем участкам! Иду к вам!

Спустя пять минут он был у вышки. Я смотрю на него и спрашиваю:

– Стой, кто идет?!

– Чхартишвили!

– Пароль!

Он плюнул в сердцах, но ответил:

– Чайка! Отзыв?

– Мак!

– Где горит? – подбежал Чхартишвили ко мне. Показывать не пришлось. Языки пламени, с неимоверной быстротой перекидываясь с кустов на кусты и с треском пожирая все на своем пути, уже подбирались к столбам, выстроившимся вдоль самой границы.