Текст книги "Экономический суверенитет государства и конституционно-правовые механизмы его защиты"

Еще более значительную роль государству отводила концепция «социального рыночного хозяйства», развивавшаяся А. Мюллером-Армаком⁴²² и положенная совместно с идеями ордолиберализма в основу политического курса архитектора так называемого «немецкого экономического чуда» Л. Эрхарда. Концепция социального рыночного хозяйства предполагала активное государственное, в том числе правовое регулирование: не прямое директивное управление, планирование или установление цен, но косвенные методы, включая перераспределение доходов посредством прогрессивного налогообложения⁴²³. В некоторой степени она занимала промежуточное положение между ордолиберализмом и кейнсианством⁴²⁴.

Отметим, что и последнее, хотя выступает за активное участие государства в экономике, но также относится к теориям именно рыночной экономики. Дж. М. Кейнс, хотя и выступил с резкой критикой постулатов неоклассической (в его терминологии – «классической») либеральной школы, тем не менее сам был сторонником капиталистической системы, и «именно мотив спасения капитализма был главным для Кейнса, когда он сел писать свой главный труд «Общая теория занятости, процента и денег»⁴²⁵.

Кейнсианцы (особенно представители так называемого «левого кейнсианства» или «посткейнсианства») уделяют особое внимание роли государства⁴²⁶, требующей сохранение за ним суверенитета. К тому же кейнсианство и близкие концепции важны в свете вопросов обеспечения экономического суверенитета и по другой причине: они уделяют значительную роль в экономическом развитии внутренним инвестициям, являющимся альтернативой внешним инвестициям и заимствованиям. Последние с экономической точки зрения несут риск ограничения экономического суверенитета государства⁴²⁷, а с юридической точки зрения должны подлежать регламентации: лимиты заимствований; процедуры принятия соответствующих решений; условия, на которых допускается зарубежное инвестирование, а также сектора экономики, которые в силу стратегической или иной важности защищены от них, и степень такой защиты и т. д. (как будет показано ниже, в ряде государств такая регламентация осуществляется на высшем конституционном уровне)⁴²⁸. Близкая озвученной выше позиция признавалась (вопрос о том, насколько дальше реально реализовывалась – выходит за рамки данной работы) и в официальных документах: так, в Правительственной антикризисной программе 2009 г. в контексте ослабления зависимости экономики от внешней конъюнктуры отмечалось: «Основой посткризисного восстановления и последующего поступательного развития должен стать внутренний спрос»⁴²⁹. А в литературе даже выделяется кейнсианский аспект проблем экономического суверенитета⁴³⁰.

Таким образом, даже если в Конституции закрепляется положение о рыночной экономике⁴³¹, существование многообразных моделей рыночной экономики предполагает широкий диапазон возможных вариантов участия государства в экономике и степени такого участия. Обращение в конституционно-правовой работе к экономическим школам обосновано важностью вопроса для оценки существенности ограничения экономического суверенитета. Приведем несколько примеров.

Так, если исходить из логики ныне доминирующей монетаристской школы, которая ограничивает роль государства (говоря упрощенно) лишь борьбой с инфляцией путем сокращения объема денежной массы (через повышение ставки рефинансирования) и гораздо меньше уделяет внимания бюджету как инструменту развития, ставя в качестве приоритета сбалансированность бюджета и сокращение бюджетных расходов, то получение кредитов от МВФ и Всемирного банка на условиях сокращения бюджетных расходов на социальные нужды не кажется ограничением экономического суверенитета, поскольку данная школа и не предполагает проведения активной социальной политики. Но с позиции кейнсианства это – радикальное ограничение экономического суверенитета государства – его возможности выполнять одну из базовых функций и использовать один из основных инструментов социально-экономической политики. Данный пример – несколько упрощенный, но очень наглядно показывающий, как исходный «экономический взгляд» на проблемы дает различные результаты уже с точки зрения конституционно-правового анализа (было ли ограничение государственного суверенитета и в какой степени).

Другой пример: переход к политике так называемой «currency board», привязывающей объем эмиссии национальной денежной единицы к поступлениям зарубежной валюты и, таким образом, ограничивающей государство в возможности суверенного использования эмиссии как инструмента экономической политики, не будет квалифицироваться как ограничение экономического суверенитета государства в рамках монетаристской школы, ставящей в качестве главной задачи снижение инфляции путем сокращения объема денежной массы. Но является ограничением экономического суверенитета государства с позиции кейнсианства. Так, Дж. М. Кейнс писал: «Если имеет место неполная занятость факторов производства, степень их использования будет изменяться в той же пропорции, что и количество денег; если же имеет место их полная занятость, то цены будут изменяться в той же пропорции, что и количество денег». А «архитектор» немецкого экономического чуда, бывший канцлер ФРГ Л. Эрхард отмечал: «Между инфляцией и объемом денег, которые находятся в обращении, нет никакой причинной связи, инфляция порождается только тем, что в среднесрочном плане или непосредственно могут возникать доходы от деятельности, которая не приносит реальной пользы экономике»⁴³².

Не только экономические школы, но и государственные органы России, формулируя предложения в рамках официальных документов, исходят из суверенной возможности реализации инструментария экономической политики. Например, в одном из Заключений Счетной палаты РФ указывалось: «…считали бы своевременным переход на частичное использование эмиссионного финансирования дефицита бюджета. Эмиссионное финансирование бюджетного дефицита может быть оправданным в том случае, если будет использоваться не на покрытие текущих расходов, а на поддержку инвестиций и активизацию хозяйственного оборота»⁴³³. Вопрос степени верности решений и концепций относится к экономической полемике, но с конституционно-правовой точки зрения важно, что сама эта полемика возможна лишь в условиях презюмирования возможности государства подобные инструменты использовать, т. е. суверенитета государства в этой сфере.

В продолжение предыдущего примера. С позиций доминирующих сегодня в экономической науке школ, государство не должно заниматься регулированием цен. С позиции этих школ принятие на себя государством международного обязательства не осуществлять регулирование цен практически не будет ограничением его суверенитета, поскольку, в соответствии с их идеологией, «ему и так не надо цены регулировать, и оно это не делает». Но есть и другие подходы: «Государство может, а в условиях кризиса – обязано контролировать цены и финансовые потоки крупных монополий, включая государственные корпорации», причем со ссылкой на опыт развитых стран, например, Германии, где с 2008 г. расширены полномочия Федерального антимонопольного ведомства, уполномоченного теперь контролировать, не имеется ли неоправданное завышение цен на газ и электроэнергию⁴³⁴.

Аналогично: с позиции теории сравнительных преимуществ Д. Риккардо и теории «свободной торговли» принятие государством на себя обязательств по раскрытию своего рынка и отказу от мер протекционистской политики не является ограничением суверенитета государства, поскольку «ему (государству) это и не нужно»⁴³⁵. С позиций же школ, выступающих за протекционистскую политику, – это радикальное ограничение суверенитета. И в постановлении Совета Федерации Федерального Собрания Российской Федерации «О неотложных мерах по повышению роли государства в регулировании рыночной экономики» говорилось об «обязанности государства по защите внутреннего рынка»⁴³⁶.

Возникает вопрос: какую позицию (в условиях большого разнообразия подходов в экономической науке) выработать юристу-конституционалисту? Должен ли он при анализе экономической проблематики, в частности, при оценке «объема» экономического суверенитета государства выбрать какую-то одну из экономических школ (причем, не зная, какие экономические школы и подходы получат развитие в будущем)? Представляется, что нет. Актуален кибернетический подход – «закона необходимого разнообразия» У. Эшби, который иногда в упрощенной форме формулируют так: избирательная способность управляющей системы должна быть не ниже разнообразия объектов управления. Исследователи распространяют эту логику на государство: в условиях многогранности экономической сферы, инструментарий государства должен быть широким⁴³⁷.

Казалось бы, экономический суверенитет государств, в которых конституционно закреплена рыночная экономика, должен быть уже, чем экономический суверенитет государств с плановой системой. Но и для большинства государств, в конституциях которых либо экономическая система не указана, либо закреплена «рыночная экономика», требуется толкование, учитывающее, что современные экономические системы (в том числе те, которые принято называть «рыночными») на самом деле в той или иной степени «смешанные». Некоторые конституции закрепляют положения о «социальной рыночной экономике» (ст. 20 Конституции Польши 1997 г., ст. 58 Конституции Перу 1993 г. и другие), представляющей, по мнению исследователей, отдельную модель «экономической конституции»⁴³⁸; многие (включая Конституцию РФ 1993 г.) закрепляют норму о социальном государстве или о социальной политике, социальной солидарности и т. д. (Конституции Мексики 1917, Ирландии 1937 г., Польши 1997 г., Португалии 1976 г., Индии 1949 г., Основной низам ОАЭ 1996 г.); конституции некоторых государств, хотя, как будто, и с рыночной экономикой, тем не менее, даже предусматривают «планирование» или «программирование» (Конституции Испании 1978 г., Италии 1947 г., Португалии 1976 г., Бразилии 1988 г.). Экономическая десуверенизация ставит под удар конституционные положения (так, ограничение суверенитета государства в части бюджетных расходов при предоставлении ему займа ставит под угрозу возможность реализации принципа социального государства, поскольку бюджетная политика – инструмент государства для реализации социальной функции). Но даже в государствах, конституции которых используют лишь термин «рыночная» экономика, его возможно толковать расширительно, подразумевая возможность построения в ее рамках «социальной рыночной» или даже «социалистической рыночной» экономики (ст. 15 Конституции Китайской Народной Республики 1982 г.⁴³⁹). То есть для большинства государств наиболее полный конституционно-правовой анализ возможен исходя из презумпции максимально широкого экономического суверенитета государства (в социалистических государствах, где конституционно закреплена плановая экономика, можно с большей или меньшей долей условности говорить о «полном» или практически полном экономическом суверенитета государства). Государство может не использовать весь арсенал имеющихся у него возможностей, и это не будет ограничением его суверенитета – до тех пор, пока у него есть право начать весь арсенал использовать.

Для государств, где провозглашен народный суверенитет (причем уже не так важно, какая экономическая система закреплена их конституциями), уместна «презумпция полного экономического суверенитета народа». Это связано с тем, что если экономический суверенитет государства может быть ограничен нормами самой конституции (ограничивающей степень его участия в экономике), то народ имеет право изменить свою конституцию, а значит, в том числе и в сторону «возвращения» себе «недостающих» суверенных полномочий в экономической сфере (некоторые конституционные акты, например, конституции Франции, Бразилии, Основной закон ФРГ, предусматривают вопросы, которые не могут быть пересмотрены даже народом в ходе принятия новой конституции, но обычно они связаны с формой государства, общедемократическими принципами, а не с экономикой).

Подводя итог, сделаем вывод: конституционно-правовые проблемы обеспечения экономического суверенитета имеет смысл рассматривать в двух аспектах: в узком – «чисто конституционно-правовом» и в широком – в рамках «теории экономической конституции» и/или в «конституционно-политэкономической» парадигме. Конституционную политическую экономию логично рассматривать также в двух аспектах: в узком – в рамках институциональной политической экономии (нового направления, к выделению которого призывает ряд исследователей⁴⁴⁰ и которое способно стать комплексной обществоведческой дисциплиной и объединить различные неортодоксальные школы «политической экономии» и «институциональной экономики»), и в широком – как междисциплинарное направление, на стыке институциональной политической экономии и науки конституционного права. Но требуется подбор инструментария, с одной стороны, исключающий анализ конституционно-правовых механизмов обеспечения экономического суверенитета лишь на базе тех концепций, которые минимизируют роль государства, а тем более, на базе тех школ и теорий, которые специально развивались как инструмент десуверенизации государств, а, с другой стороны, уделяя внимание тем концепциям, которые раскрывают потенциал возможностей и роли государства в экономике, акцентируют внимание на обеспечении национальных интересов, независимости и самодостаточности государства.

Также согласимся с судьей КС РФ профессором Н. С. Бондарем в том, что «ни первым, ни вторым подходом (т. е., ни “экономической конституцией”, ни “конституционной экономикой”. – О. Б.) не исчерпывается конституционно-экономическая проблематика»⁴⁴¹ (сам Н. С. Бондарь развивает концепцию «экономического конституционализма», которая, как он сам отмечает, «является развитием более ранних авторских подходов к соответствующей проблематике с позиций конституционализации социально-экономических отношений»⁴⁴²), тем более что, как напоминает профессор В. Е. Чиркин, конституционное регулирование основ экономических отношений достаточно глубоко изучено советскими авторами, не использовавшими соответствующие термины⁴⁴³. Стоит отметить и наличие ряда работ современных юристов-конституционалистов, связанных с вопросами регулирования экономической сферы, в которых термины «конституционная экономика» и «экономическая конституция» не используются, что никак не снижает их актуальности⁴⁴⁴.

Рассмотрев направления, с одной стороны, на стыке конституционного и международного права, а, с другой стороны, на стыке конституционно-правовой и экономической наук, отметим, что указанные два вида направлений образуют и концепции на стыке друг друга, например, выделение «экономического права наднациональных образований»⁴⁴⁵ актуализирует выделение «экономической конституции наднациональных образований»⁴⁴⁶ (иногда исследователи выделяют не только «наднациональную», но и «международную конституцию»⁴⁴⁷).

* * *

Таким образом, в данной главе обосновано использование понятия «экономический суверенитет» и показано, что, не будучи еще общепризнанным в юридической науке, оно, тем не менее, уже широко используется в том числе в нормативно-правовых актах. Показано место экономического суверенитета в традиционной системе суверенитетов и проанализированы подходы к классификации его видов и элементов. Даны авторские определения экономического суверенитета и экономического суверенитета государства, а также формального и фактического экономического суверенитета. Показано, что не только формальный, но и фактический экономический суверенитет может быть предметом конституционно-правового анализа.

Показан междисциплинарный характер исследования конституционно-правовых проблем обеспечения экономического суверенитета. Проанализирован ряд научных направлений на стыке конституционно-правовой и экономической наук; конституционного и международного права. В частности, обоснована целесообразность исследования проблемы обеспечения экономического суверенитета в рамках «конституционной политической экономии» как дисциплины на стыке наук конституционного права и институциональной политической экономии, причем с опорой на те экономические школы, которые уделяют внимание обеспечению экономического суверенитета государства.

Глава 2
Угрозы экономическому суверенитету

Представляется целесообразным разделить угрозы общего характера, которые могут нести риск самым разным элементам экономического суверенитета и специфические угрозы отдельным элементам экономического суверенитета.

2.1. Угрозы экономическому суверенитету общего характера

Проблематика суверенитета актуализируется процессами глобализации, усиливающей взаимозависимость государств (что особенно проявляется в экономической сфере)⁴⁴⁸, а также интеграционными процессами. Так, показательна четырехзвенная цепочка ограничения экономического суверенитета стран ЕС. Сначала – таких, как Греция и т. п. – в рамках отведения им определенного места в региональной системе разделения труда. Следствием стало усугубление ограничения их экономического суверенитета, поскольку отведенное им место производителя продукции с низкой добавленной стоимостью привело к их дальнейшему научному и промышленно-технологическому отставанию, в свою очередь, усилившему их зависимость, в том числе от импорта высокотехнологичной продукции⁴⁴⁹. Даже если исходить из того, что разделение труда среди государств-членов ЕС было более или менее рационально с точки зрения снижения себестоимости и повышения конкурентоспособности продукции, производимой в ЕС, на мировых рынках (так, в упоминавшемся выше решении Конституционного Суда Чешской Республики от 26 ноября 2008 г. говорится: «Характер интеграции, в том числе и применительно к Европейскому союзу, в конечном итоге может привести к защите и укреплению суверенитета государств-членов, с точки зрения внешних, особенно геополитических и экономических, факторов»), нельзя не признать, что внутри ЕС оно снизило конкурентоспособность ряда его стран – как по сравнению с другими государствами ЕС, так и в сравнении с его «внешними конкурентами» – таким образом, усилив зависимость этих стран от «локомотивов» ЕС и от ЕС в целом и снизив возможность их «выживания» в будущем вне ЕС (а соответственно, и постановки вопроса о выходе из ЕС как механизма защиты своего экономического суверенитета). Затем (третье звено) их экономический суверенитет вновь ограничивается при осуществлении их спасения – кредитования на условиях выполнения определенных экономических и социальных требований. И, наконец (четвертое звено) – угроза экономическому суверенитету стран-доноров, вынужденных брать на себя бремя спасения коллег по ЕС, о чем свидетельствует, например, решение Федерального конституционного суда ФРГ от 12 сентября 2012 г. по вопросу о правомерности участия Германии в Европейском механизме стабильности (ESM)⁴⁵⁰. Решение по этому делу еще будет упоминаться ниже в контексте обсуждения конституционных «лимитов» международных финансовых обязательств государства и в контексте возможности государства выйти из обременительных международных обязательств. В данном же случае важна сама постановка соответствующего вопроса, причем, не только в экономической и политической, но и в конституционно-правовой плоскости. Другие примеры – обращение депутата парламента Ирландии Томаса Прингла в Европейский Суд с постановкой вопроса о неправомерности ESM и членства Ирландии в ESM (однако, Европейский Суд отказал Т. Принглу, придя к выводу о правомерности ESM)⁴⁵¹; решение Государственного Суда Эстонии по вопросу о конституционности присоединения Эстонии к ESM (данное решение еще будет упомянуто в контексте того, что, хотя им была признана конституционность присоединения к ESM, ряд судей сформулировали Особые мнения, где, в частности, отмечали, что подобное решение требует проведения референдума, что важно в контексте ниже рассматриваемого в данном исследовании вопроса о конституционно-правовых механизмах принятия международных обязательств, ограничивающих экономический суверенитет государства, в том числе об усложненных процедурах принятия подобных решений, а также о процедурах, позволяющих реализовать народный суверенитет в ходе принятия решения об ограничении государственного суверенитета) и т. д.

Глобализация и интеграционные процессы представляют вызов не только государственному, но и народному суверенитету. Исследователи признают, что развитие международной интеграции и наднационального регулирования «с неизбежностью ведет к ограничению демократии (народовластия), делая представительное правление еще более опосредованным (отчужденным от граждан)»⁴⁵².

К глобальным вызовам можно также отнести тенденции концентрации и монополизации капитала, отмечавшиеся как проблема еще в конце XIX – первой половине XX в. (например, Г. Адамс еще в 1870 г. писал об угрозе того, что «в недалеком будущем корпорации <…> возьмут под контроль деятельность правительства»; он же отмечал, что корпорации становятся «империями внутри республики, правители которой обладали большей властью, чем правительство в любом независимом государстве» и что «подобная империя несовместима с благородными республиканскими институтами и, более того, с безопасностью любого государства»⁴⁵³; остро проблема концентрации и монополизации капитала отмечалась и в знаменитой работе 1932 г. «Современная корпорация и частная собственность» американских экономистов-институционалистов А. Берли и Г. Минза), но сегодня приобретшие общемировой характер⁴⁵⁴, и актуализированными за счет того, что, во-первых, все больший вес приобретает зарубежный и транснациональный капитал⁴⁵⁵; во-вторых, даже национальный капитал теряет «национальную окраску»⁴⁵⁶; в-третьих, все большая власть оказывается в руках более «космополитичного» и угрожающего экономическому суверенитету государства финансово-спекулятивного капитала⁴⁵⁷. Так, хотя еще в Указе Президента РФ 1993 г. устанавливалось: «Банки не могут выступать покупателями долей участия (паев, акций) приватизируемых предприятий <…> не могут иметь в собственности более 10 процентов акций какого-либо акционерного общества, а также не могут иметь в составе своих активов более 5 процентов акций акционерных обществ»⁴⁵⁸, тем не менее банки неограниченно скупали акции через дочерние, зависимые и прочие аффилированные компании, как отмечалось в Отчете Счетной палаты Российской Федерации, «ставя тем самым под свой контроль крупнейшие промышленные предприятия»⁴⁵⁹.

Проблема не только в том, что открытый рынок вступает в противоречие с государственным суверенитетом⁴⁶⁰, что государство теряет суверенный контроль над денежными потоками, но и в том, что капитал, причем часто – транснациональный, начинает управлять государствами⁴⁶¹, концентрирует в своих руках СМИ и финансирование избирательных кампаний, манипулирует избирателями и политическими партиями и т. д. Подобное изменение сути современного капитализма переводит проблематику из плоскости экономической в конституционно-правовую: если капитализм не является объектом конституционно-правового анализа, то становящаяся следствием указанной выше формы капитализма «капиталократия», представляется, должна стать его объектом. Если прежние идеологи экономического либерализма Ф. фон Хайек и М. Фридман неразрывно связывали рыночную экономику и демократическое политическое устройство, то сегодня противоречие глобального рынка, с одной стороны, и народного суверенитета, демократии, с другой – признается даже либералами-глобалистами, например, Ж. Аттали: «демократия может существовать лишь на определенной территории, в то время как рынок границ не знает»⁴⁶². Уместно вспомнить слова Президента США Э. Джексона, которые сегодня становятся пророческими: «Свободная республика может существовать лишь при условии, что демократическое государство обладает большей властью, нежели сконцентрированный в частном владении капитал»⁴⁶³.

С глобальными вызовами суверенитету неразрывно связаны идеологические вызовы. Подобно тому, как американские корпорации, встав в XIX в. на ноги, стали поддерживать науку, «которая считает наилучшим то правительство, которое как можно меньше управляет»⁴⁶⁴, так и ныне глобальный капитал финансирует те школы, которые подают суверенитет как анахронизм. Идеологический вызов состоит в распространении концепций:

1) рассматривающих суверенитет в целом как «пережиток Вестфальской эры», а его ограничение или даже отмирание как позитивный процесс (концепции «заката суверенитета» и т. д.), либо аналогично – применительно к его отдельным элементам (концепции «ограниченного иммунитета», ограничения ресурсного суверенитета и обеспечения «равного доступа к ресурсам» в целях «ликвидации мировой углеводородной несправедливости» и т. д.);

2) подменяющих государство и народ иными субъектами суверенитета (концепции «глобального суверенитета», «мирового правительства» и т. п.);

3) противопоставляющих суверенитет иным конституционно значимым ценностям и требующих признания за последними приоритета перед суверенитетом (например, противопоставление государственного суверенитета правам и свободам человека и т. д.);

4) минимизирующих и ставящих под сомнение роль государства (концепции «сервисного государства», «малозатратного государства», «государства-партнера»; экономические концепции радикального либерализма и монетаризма, «рыночного фундаментализма», «заката государства всеобщего благосостояния», «Вашингтонского консенсуса»);

5) призывающих к конструкциям, угрожающим экономическому суверенитету государства или к отказу от инструментов, способных выступать механизмами его защиты (доктрины «независимости центральных банков», «ограничения референдума как тормоза интеграции» и другие).

Вслед за идеологическим обоснованием возникают нормативные конструкции, угрожающие экономическому суверенитету государств. Так, существует угроза постепенного отказа от принципа государственного иммунитета⁴⁶⁵ – в условиях навязывания России «необходимости отказа» от подобных «устаревших конструкций»⁴⁶⁶ под прикрытием красивых слов о глобализации и «давно принятой на Западе» доктрине «расщепления иммунитета» («функционального иммунитета»).

Противники концепций «ограниченного суверенитета», его «заката», «отмирания», «суверенитета как пережитка» и тому подобных теорий иногда упрекают их авторов в конформизме, а в качестве «выгодоприобретателей» рассматривают такие государства, как США (чей суверенитет большинство исследователей не подвергают сомнению) и транснациональный капитал. Как отмечает Н. Б. Пастухова, «критика классической теории суверенитета с либеральных позиций весьма часто является своеобразным политическим заказом на ослабление современного государства <…> Многочисленные антисуверенитетские теории <…> служат <…> цели, а именно попытаться оправдать, «научно обосновать» и доказать, будто государственный суверенитет полностью изжил себя <…> и дальнейшее развитие международного права и международных отношений возможно лишь на путях отказа от него»⁴⁶⁷. В целом, соглашаясь с Н. Б. Пастуховой, отметим, что подобная критика может осуществляться не только с либеральных позиций, и представляется, что на самом деле по вопросу признания или непризнания «ограниченного суверенитета», сохранения или отмирания суверенитета возможны не две основные позиции, а как минимум четыре:

1. Противники признания возможности какого-либо ограничения суверенитета, не рассматривающие те явления, которые иногда называются в качестве его «ограничений» (например, связанность нормами международного права) таковыми, а иногда даже, напротив, считающие их не ограничением, а реализацией суверенитета. Но здесь возникает вопрос: не является ли такой подход лукавым? Не являются ли выгодоприобретателями такой концепции «глобальные игроки», против которых она как будто направлена? Представляется, что данная концепция опасна игнорированием проблемы, которая «не замечается».

2. Противники признания ограниченного суверенитета, считающие, что если такие «ограничения» возникли, дальше государство уже нельзя рассматривать в качестве суверенного в принципе. Суверенитет рассматривается не как относительная, а как абсолютная (дискретная) категория (так еще Г. Еллинек писал, что суверенитет «есть свойство, и притом такое, которое не может быть ни увеличено, ни умалено, суверенитет логически представляет превосходную степень»⁴⁶⁸, а также, что любой договор ограничивает суверенитет подписавшего его государства⁴⁶⁹; близкий подход формулировался и в концепции «жесткого суверенитета» А. Джеймса⁴⁷⁰): либо он есть, либо его нет. Здесь, правда, возникает другая проблема: если данную концепцию принимать в абсолютном виде, то едва ли можно найти хотя бы одно «суверенное» государство⁴⁷¹. Тогда возникает вопрос о том, что некоторые государства «более или менее близки к суверенному», но это уже требует не дискретного анализа, который самой концепцией отвергается.

3. Сторонники признания возможности ограничений суверенитета, его эрозии, считающие данное явление логичным следствием закономерной тенденции «заката Вестфальской эры», а сам концепт «суверенитет» устаревшим и мешающим развитию. Именно против этой категории авторов направлена критика в их «подыгрывании» глобальному капиталу. Данная критика представляется обоснованной.

4. Категория авторов, про которую иногда забывают: сторонники признания возможности нахождения государства в состоянии «ограниченного суверенитета» (не с точки зрения должного, а с точки зрения анализа сущего: «можно говорить о характере ограничения суверенитета, о его природе, но сам факт остается фактом – мы довольно часто встречаемся с ограничениями суверенитета в той или иной степени»⁴⁷²), признающие «кризис суверенитета», но видящие в этом проблему; не отрицающие, а, наоборот, подчеркивающие ценность суверенитета и анализирующие возможности и механизмы обеспечения и защиты суверенитета перед лицом угрозы со стороны указанных тенденций. Так, с одной стороны, можно солидаризироваться с позицией Н. Б. Пастуховой: «Нельзя согласиться с утверждениями, что в условиях интернационализации рынка и движения капиталов, прозрачности государственных границ и т. п. в принципе отмирает представление о государственном суверенитете…»⁴⁷³ Но, представляется, что точно также и напротив: нельзя не видеть проблемы, угрозы государственному суверенитету в указанных условиях. Дальше же, исходя из ценностной позиции автора, встает вопрос о том, согласиться ли с данной тенденцией как неизбежной, способствовать ей или противостоять.