Текст книги "Звездочет поневоле"

Ключевая пропажа и бессмысленная смерть

«Ты рискованно думаешь». Загляделся Опер на кожаный фасад гостевой комнаты и, добавив в кофе странное маслице, расслабленно сполз в кресле. «Ля-Ля-Ля – все это далеко попсовое», – промолвил человек, у коего в кармане частенько бывал пузырек с нефтью. И даже не думайте, что это все начало авангардного бреда, во всем есть погрешность материи, и даже там, где явно присущ авангард. «Нет, ну а почему эта девочка теперь поет: Ду-Ду-Ду? К чему бы это?», – философски задался Волчий. «Друг мой, это всего лишь вариант глупости», – с чувством опьянения промолвил Опер, торопливо добавив: «Здесь нет смысла». Волчий вздохнул, слизнув хороший коньяк со стекла, невзначай помянув: «Грустно, что все-таки не Ля-Ля-Ля». Опер цокнул, потирая кожаные брюки, этой ночью он насыщался особым романтизмом Земляного города, что впоследствии заставит его продолжить свою надоевшую ему повседневность.

– А было у меня дело, Волчий! Такое дело, что уж несколько тысяч по сравнению ничто, разве что дрянь всякая. Вот такой мешок подарили! – Опер воображал неподъемный чемодан, передавая руками увиденное им в прошлом, – жаль, что пришлось с ним быстро расстаться. Да и не найден состав преступления, так, приказ для псины. Им сидеть – они сядут, им бежать – да они спотыкаются уж. Ты бы знал, я тому все подсказывал, все подсказывал, а толку! Одним словом, дурак, проиграл вопреки смыслу. Связали его умело. Да! Безумцем стал. И не человек – личность целая!

– Кто же?

– Нет у него больше имени.

Волчий наострил лицо, еще крепче сжал бокал коньяка и, угрожая пальцем другой руки, мысленно отпустил, что не желает пропускать самого интересного. Свет зажженного хрусталя нацелился в усталые макушки, комната дышала приоткрытым окном, Опер переставил ноги, заранее формулируя мысль.

– Ты помнишь Крысу с толстыми пальцами? После того как я позаботился о том, чтобы сфабрикованное дело все-таки прекратили… – и он с гордостью ткнул себя в грудь. – Крыса, вопреки мне, все же отыскал подходящую статью, и дело стали рассматривать уже по-новому… Так и вышло, что человека по имени «У» безукоризненно сломали. Так что, серый волк, признавайся, знал ли ты человека под буквой «У»? Да, хоть бы немножечко… Тебе вообще везло так, как мне?

– Да, знал! Карман Антиквара. Блеск! Ну и где же теперь этот «У»?

– Умирает в одиночестве. Был оправдан, но прежде все отобрали, осталось одно лишь безумство, оттого непоседа не жалуется.

– Жаль… Лучше бы сел за налог, в наше время престижно.

– Грубо Волчий, неустойчиво и грубо. Знаешь ли ты, что такое Синдром Электры? Вменяли же, что подленькие. Слухи пошли, что отношения были у него со своей племянницей некие… Что позволяло им делить одну постель. Так и зарубил он ее, в порыве ревности и гнева. Топором!

– Идиот! – воскликнул Волчий, после чего загас, добавив: – Распространено это все как-то, в наше время хватает блуда.

Волчий махнул рукой. От скупости сюжета разочарованно глотал коньяк, пожимая подбородком. «Ну, где же та долгожданная афера? Рецепт от запеченного омара в рукаве. А что прикажете делать, ежели у них, что не день, то обыкновенная кета в майонезе?», – будет думать расстроенный Опер в ожидании острых ощущений. В эти болезненные секунды в нем оживал двоечник. «Ну, где же эта крепкая сюжетная линия? Так хочется доставить ему волчье удовольствие».

– Не слышал ли ты Волчий, что Господин «У» уже давно в грязном вороте ходил?

– Слышал.

– Самонадеянно говоришь, Волчий. А про общество знал?

– Какое такое общество?

– Тайное, Волчий! На нем сотня пропащих душ. Они самому дьяволу молятся, вытягивают ноги в кресле, гордо складывают на себе руки, чтобы с чувством сказать: «Служу дьяволу», да так тихо-тихо. Последний крупный доход «У», вообрази, деятель искусства, торговец телами в полнейшем смысле!

– Искусство всегда было подделкой души. Но общество? Мне это все чуждо, несмотря на изъяны сердца, я все же предпочтительней к палладию и производящимся катализаторам. Органы, знаете ли, тянут за собой определенную волокиту, слишком много обиженных жизней. Когда же унциям все равно.

– Веришь ли ты, Волчий, в то, что Господин «У» был мясником?

– Верю, – простонал Волчий, хорошенько покраснев от наслаждения. – Отчего ж не верить в такое этакое.

– Ну, так… случилось это в синем море, в процессе одного загадочного плаванья. Есть у них праздник, одним словом – разврат. Присущ он лишь тем, кто ежегодно пополняет счета одного весьма ложного фонда, заранее резервируя для себя этим место. Вообще нереально прорваться. Само путешествие вмещает в себя открытое море в течение нескольких дней…

– И что ж здесь тайного, Опер? – уверенно прервала серая душа, намекая на скудность сюжета. – Бывали и там, куда нас только не заносило.

– Нет, Волчий, это особый мир, это люди, жаждущие человеческой плоти, все мясо, да не то! Ткани!

Волчий скорчил лицо в летальную гримасу, вывернув рот, как можно ближе к подбородку. Взвесив в секунду всю проблемность своей сложившейся карьеры, задумался на счет себя. Так и пробежало в его голове: «Нет, до такого еще не доходило. Ну, было многое. Но чтобы питаться!». Дальше он закинул запрос в правое полушарие, ощущая ложность нейрона, зацепил свой сексуальный опыт, тихо признавшись себе: «Было. Орально. Но только один раз. Нет, было еще два под кокаином. И все два с губернатором. Престижно было, так сказать».

– Вот-вот и я говорю тебе об этом. Так что нет больше посредников у этого канала. Более не доверяют. Или кто их знает, куда все теперь девается средь белого дня. Фонд свернули, нажитое отобрали, приближенных ликвидировали, а пропащие тела так и остались без вести. Волчий, это же целая пирамида извращенных фантазий, только бери и наслаждайся, не думая о последствиях, потому что в их мире последствия не работают.

– И где плавал этот корабль? – поинтересовался Волчий, ковыряясь уже в салате.

– А кто же теперь скажет, Волчий, где такие корабли, как ты выражаешься, плавают. Может, мы уже давно на нем. Плывем себе потихонечку и сами себя не знаем, кто мы, уже давно пассажиры, так сказать. Жители средневекового замка и прилегающей к нему таинственной территории! – смеясь, заключил Опер, со сказочным энтузиазмом открывая новую бутылку коньяка.

– А есть ли кандидат на место «У»?

– И не спрашивай, Волчий. Содомия не дремлет. Вот как зашуршат заново, так я тебе и напомню. Гляди, поосторожней передвигайся, не сметь пополнять ряды социальной занятости, думай над унцией, куда нести-то!?

Здесь Опер до жути расхохотался, вглядевшись в оголтелое лицо Волчия, он был счастлив, что все же сумел увести собеседника в особенный промежуток придуманного им времени. Перегорела лампочка, и в комнате стало менее ярко. Оба закурили, бурча на центральную нервную систему, возмущенно напоминая друг другу, что вредит здоровью абсолютно все, даже включенные мониторы, как бы попрекая меня за умысел.

– Вот вредители! Бизнес крови… – с завистью воскликнул Волчий, переживая, что вот здесь, к сожалению, уже опоздал, вслед пробормотал что-то только ему понятное, неудобно подпрыгнув, поправил на себе зимнее пальто. «Мне нужно вспомнить этого человека», – неуверенно подумал человек с серой душой. Зеркала отражали ожиданье дальнейших рассказов. Бурно теснились последующие реплики. Через секунду внесли чай. Крепкий пробивающий чай. Опер затянул расслабленную лямку, забив угол рубашки обратно в штаны, отодвинул старое кофе и дико скорчился при виде надоевшего ему финика. Вечер сделался приятным. Финики лежали ровно, один к одному, минуя всякую погрешность, чересчур бережно. Ни один из находящихся в комнате не задумывался о том, что их стоит попробовать снова. Лишь тот, кому велели внести судьбоносный чай, тяжко мечтал об их исчезновении уже после того, как чашечка вернется в кухню.

– Теперь уж сам вспоминай! – со злом заключил Волчий, бросив телефон в карман. – Не то все! Все не то! Что за люди?! Мы им пузырьки с нефтью, а они нам несколько фур кроссовок на одну ногу. Жулики голодные, опять недоглядели! Так все и продали, неучи.

– Смотри Волчий, жарким летом банки лопаются, будет вам всем дуля! –

Опер поднял в воздух сжатую в кулак руку, и, содрогаясь всем телом, не сводил тяжелого взгляда с собеседника, на что Волчий ответил поджатием ног, словно дитя, утопая в меховом воротнике своего зимнего пальто.

– А что? Я – не банк! – испуганно оправдывался Волчий.

– Чуть раскопай могилку, так все под землю и провалится. Вспомни карман Антиквара, далеко ушел? Лучше бы с фламандцами дружил и уже сюда не дергался. Глядишь, не отобрали бы ничего. А так что? Полно сценаристов, и далеко же за идеей не ходят – сами себя за хвосты дергают.

Опер снова расхохотался, глядя в обиженного Волчия, тем временем подумав про себя: «А мне что? Как ни крути, а на хлеб не намазывается».

– Ммм… Рыли, рыли, ночи не спали, дела перетаскивали, грехи наматывали. Грыжи в душах, а теперь что? Делись? – Волчий вздохнул, ощутив в себе далекую лень, давно сразившую все жизненно важные азарты, например борьбу. Смело сказав собеседнику: «Согласен. Утомлен. Сытость, Опер, дело темное. На ближайшие „века – сеансы“ мне билета не достать».

«Сахарница… чтоб ее», – прорычал Сахарный, глядя в свое домашнее мастерство. Наутро Шуга обивал мебель зеленым бархатом, беспечно плюнув в метель наступившего ему на горло ледяного понедельника. За окном вертелся снег – один из последних в этом сезоне. Казалось ему, что в этом году весна придет слишком быстро. Звук зимнего дворника был одним из самых любимых звуков Сахарного. «Я работаю ранним утром, и человек в моем дворе работает вместе со мной. В тюрьме я научился изготавливать обувь, позже реставрировать мебель. Я люблю тяжелый зеленый цвет в хорошем бархате, и я использую его в данный момент. Я покупаю любимые книги, и по возможности изменяю переплеты любых понравившихся мне изданий, заточая их все в ту же ткань. Интересно, что я двигаюсь вдоль своей жизни – заведомо уничтожая многообразный профиль движения. В моем тайнике есть три пары отличных ботинок, я изготовил их для себя на долгую старость, чтобы выходить в скользкий город за хлебом, в момент моей страшной немощи и одиночества. Да, обувь – мое удобство, и оно особенное, таких не найти на витринах, таких не сыскать у башмачников однодневок». Разогнув спину, Шуга закончил работу над креслом, оставив все мысли под отбивкой изделия. Вскипел чайник, и Петр надгрыз ручку фарфоровой чашечки, перелетев поближе к свежему апельсину. Резвясь на кожице цитруса, напевал себе под нос о том, какой Петя честный и не жадный. Шуга расставил посуду к завтраку, поменяв старые приборы на те, коими еще ни разу не пользовался. Мягкий до необыкновенного вкус приготовленной печенки перебил запах по-новому меблированной комнаты. Он остановил себя, заметив, что его руки трясутся при виде еды. «Спокойно, Шуга. Ты просто голоден, а значит, хорошо поработал».

Утро спровоцировало «Вешайтесь Все» на очередную сенсацию. Сегодня к одиннадцати он ждет в гости очень сладкого ему человека. Ключ играет в конструктор, сопя от напряженья – концентрируется на деталях и вариациях. «Вешайтесь Все» заранее метнулся мимо стола, захватив одну из деталей и припрятав ее в карман, сделался очень недовольным.

– Надоело играть во взрослую жизнь? Опять суета, лишенная должного смысла, стала твоим последним кумиром?

– Ай, – промямлил Ключ, не смея отрываться. – Плевал я… Столько страшных событий, и еще этот мрачный понедельник по-горькому пудрит мне голову. Я уже продумал наше дальнейшее развитие дел, обещаю: все это принесет нам оправданную прибыль и, уж поверь, без внезапный последствий. Наконец уйдем от пустых вложений.

– Неустойчивая вассальная лестница отвлекает от медитации. Ты уже подготовил разговор с Лиловой Госпожой?

– Боюсь отказа… Надо бы чего перечитать, а так, глядишь, к лету унесется в Дюссельдорф, как и сговаривали. Письма у нее в руках. Письма… – Ключ нахмурился, погружаясь в коридоры памяти. – Она отыщет этого уже не молодого студента. И все забудется.

– Отыщет, и все забудется, а дальше что?

– Дальше… Разберемся, главное, что тайная связь «У» будет отведена. И на нашей доске остается не так много фигур, как кажется.

Ключ чмокнул себя по ладошке, плавно задействовав руку, словно провожая надоевшее ему вмешательство. В эту минуту «Вешайтесь Все» не любил Ключа, и не потому что он таков, а оттого, что именно на «Вешайтесь Все» висел скорый груз насильственной смерти. Ему не нравились его задания. Правда, иногда он все же осмеливался осознавать, что ему все равно, и как же это все неизбежно на фоне данного ему времени. Так уже не раз происходило в нем, когда, представляя заведомый выстрел, он неожиданно уставал, воспринимая реальность как критический момент своего жизненного цикла, либо как неопределенное чувство вины. Шло время, и ему вспоминался путь солнца, он проводил параллели, безвозвратно вскрывая ядовитую ампулу. Ключ только вдохнет и уже настрочено заключенье: «Как жаль, но все ж через сердце». Бывало «Вешайтесь Все» ловил его каждое движение, тщательно запоминая, Ключа мысленно фотографировал. Воображал, что этой погрешности вскоре не станет. Иногда торопился, желая в секунду расправиться с ним, правда, очень искусно останавливал свою слабость, в тайне заключая про себя: «Ничего, скоро я тебя вытолкаю».

– И так каждый раз, как нож и горло, ты уверен, вальяжен, спокоен, а в результате оказывается, что мы опаздываем.

– Мы уже все нашли, – уверенно заключил Ключ, продолжая раскладывать конструктор.

– Я говорю тебе о нашей тематике. Мне кажется, что здесь нужно многое пересмотреть. Мы обязаны быть разными, и так каждый день, мы должны научиться удивлять. Подумай над тем, что значит излишняя непредсказуемость?

– Дальновидность для слепцов. За нас уже все придумано, работа идет, если что, я свистну. И потом что будет, если мы все дружно запутаемся в этом непредсказуемом разнообразии?

– Спутник сильной стороны боится выражать свою женственность, да ты бы и шагу не сделал, если бы не мой постоянный контроль. Как-нибудь посмеюсь над тобой. Ох, и преднамеренно посмеюсь.

– Ваш элемент без забавы, подумаешь… – с расстановкой проиграл Ключ, подчеркивая свою осведомленность. – И кто ж вам так сопротивляется, любезный? А впрочем, где такое видано, чтоб от пищи по-здоровому отказывались. Я с тобой, и только с тобой. Да в чем дело-то? – Ключ спокойно развел руками, попытавшись смягчить обстановку, выдавая: «Да ты что? Это же я!». Немного отвернувшись, ложно прогнал рукой ожидавшего «Вешайтесь Все», правда поймал себя на том, что нужно продолжать успокаивать, и снова ответил взглядом.

– Главное и ценное на сегодня – информация, мы явно во что-то упираемся, пора ненадолго задремать, у нас и так довольно завистников. Я знаю тебя, ты не можешь сидеть на месте, но сейчас – время задуматься о мотивах, сложить грабли в сторону. Ненадолго… Ну, а если тебе так хочется, можешь поменять кадры. Все под тебя, все как ты хочешь.

– Да, мне бы хотелось рассчитать нескольких лиц.

«Чем бы оно ни тешилось…», – подумал Ключ и резко вспотел, ощутив искусственную турбулентность.

– Во-первых, мерчандайзер, мне кажется, нам их всех подставили, больно уж мониторинг слабнет, нет контроля! И в наше новое подразделение требуется еще два десятка мест.

– Еще два десятка? – удивленно заинтересовался Ключ. – А что они будут делать?

– Придумаем.

Он еще что-то сказал, пояснив, сконцентрировался, но «Вешайтесь Все» уже успел ускользнуть, не оставив возможности объясниться подробно.

Бросая в снятую шапку русскую купюру, он ощутил запах свежих весенних трав, и это было серьезное противоречие по отношению к спящей земле, однако флорист приоткрыла дверь, звеня дверным колокольчиком, и «Сады Багатель» рассердились в рамках витрин, обороняясь от излишней свежести.

«Шуга!», – душевно приветствуя, окликнул «Вешайтесь Все» пойманного им Сахарного, отчего Шуга неожиданно для окружающих испугался, только прекратив подавать милостыню.

«Я встречаю тебя, когда мне пора уходить, я, признаться, уже и не помню, с чего началась эта загадочная последовательность. Открой тайну, почему? Сколько можно? Я ждал тебя к одиннадцати, но уже как двенадцать минут двенадцатого. Ничего не говори мне. У тебя есть просьбы?»

– Не знаю, возможно, ли это… просьба есть, – начиная издалека, Сахарный неизбежно стеснялся. – Навещая Писанину, я пришел к заключению… Я знаю, что его возвращенье невозможно, но мы могли бы использовать частицы его повести в виде ненавязчивой колонки вроде «Будни Писанины». Или, скажем, он бы констатировал продумывание своих сюжетов, скажем творческие муки, плюс ссылки на настоящие события… – Говоря все это, Шуга совершенно о себе забыл, да и о том, о ком говорил, в ту минуту все так же смутно помнил. Его тело совершенно ничего не ощущало, казалось, над ним совершается казнь, да и сам разговор он нашел для себя неудобным, непрактичным, портящим хорошую возможность.

– Страстная пятница! Скорее праздник луны на носу у распятого Эйнштейна сбудется, – неоспоримо заключил «Вешайтесь Все». – Решение принято единогласно. Писанине, как абсолютно невменяемой персоне, разве что открытку от всех нас отправить разрешается, а работать с ним большие риски.

Шуга покачал головой, разбирая законодателя, будто крышу для корабля, от этой пустыни день пыльный, под ногами гадкая соль и это все серьезное противоречие. «Элегия», – подумал Шуга. И они бегло расстались.

К вечеру от нелюбви к себе Шуга довольно грубо просил переставить горшок с лимонным деревцем, пытаясь подобрать наиболее подходящий ему угол – бренно метался посреди запущенного ключевого пространства. Затем нервно взвыл, порычав что-то невнятное, намекая на то, чтобы вообще унесли. Неожиданно задумавшись о бытии, Шуга резко остановил ситуацию, заметив командным тоном, что уж как лет двадцать так горшки никто не переставляет, и попросил немедля оставить в покое лимонное деревце. От лишних свидетелей и тщетных стараний горшок неожиданно треснул, неудачно развалившись на части, и все, кто мог, старательно убирал землю, фотографируя инцидент, – посмеивался. После шести отойдя от болезненных предрассудков, Шуга осмелился растоптать Ключа, решительно настроившись на победу, он бросил все и запросил ключевой аудиенции.

– Еще бы! – Ключ развел руками, встречая гостя. – Устраивайся как можно ближе ко мне – поудобней, я рад твоему визиту.

– А я, знаете ли, не очень. Не нравится мне то, что сейчас происходит, не нравится мне, когда меня обманывают.

– Обманывают? – честно изумился Ключ, всем своим смыслом прильнувшись к Сахарному. – Шуга, это плохие люди. Давай их накажем.

– Ключ… – начал он, крепко схватившись за вероятные сужденья. – Я недостоин своей работы. И вообще, каюсь над своим безразличием.

– Это все метель. Мне самому нелегко. Уж как месяц мне все противно, – поспешил Ключ, жестом отрубая свою голову.

– Я хотел бы высказать свое мнение…

– Не сметь! – разрубил толстяк, все более разводя руками. – Я недовольных не слушаю. Так звучит мое ключевое правило. Признаюсь, что мне порой кажется, что тобой овладел бессмысленный страх. Ты не веришь в завтрашний день? Или же ты настолько нам неблагодарен?

– Я всего лишь хотел разъяснить мое впечатление, я уже давно живу действиями, основывающимися на тонких значениях, которых нельзя взять или потрогать, ибо они воспринимаются и ощущаются интуитивно. Я говорю тебе о предсказаниях, – на что Ключ ошпаренно возжелал покрутить в области виска, с любовью припоминая свое последнее чаепитие с кокаином, однако, искусственно остановившись, перебился памятью любимых ягодичных мышц.

– Шуга, если тебе нужен психолог, у меня имеется номер одного натасканного чудака. Это несложно, просто ложишься и расслабляешься. Ты работаешь с нами, а значит, ты часть нашего нержавеющего механизма. То есть или с нами, или вообще ни с кем. Не забыл ли ты о нашем договоре? Не забыл ли ты, с чего все началось? Скажи, разве я лишаю тебя земных наслаждений? Если ты нуждаешься в чем-то, ты только скажи, хочешь куда-то поехать, пожалуйста. Шуга, мы с тобой…

– Что? Следом соберетесь? Да, уж решительности вам не занимать, – вздыхая, встрепенулся Сахарный. – Замок уж исхудал от зубчатого силуэта, вы, Ключ, такой неуступчивый по – медному, а от себя самого, уверен что, на поворотах тошно делается, – с угрозой упредил Сахарный, погружаясь в холодный жест.

– Пожалуй, стану платить тебе больше. Скорей всего, дело в деньгах. Видишь, я бескорыстен и либерален по отношению к тебе.

Последнее Ключ слегка прошептал, и внезапное недоумение так и зависло над ними, озираясь в расстановке дальнейшего. Шуга забыл, что хотел сформулировать, и в ответ Ключ поэтично расслабился.

– Скажи мне, что за мысли в твоей голове, кто осмелился надоумить тебя до измены, – своим частым дыханием Ключ изрезал слух собеседника, вцепившись в возможности его рта.

– Тебя сложно разрушить – ты отличный боец, и я, признаться, боюсь твоего мнения, Шуга. Спрячь его хорошенько, по-доброму. Сейф, что ль, обживи. Будь здесь со мной, не лишай меня надежности и спокойствия.

– Надежность – это миф, лишенный постоянства правды. Увы, не имею нужных для этого способностей, оттого не решусь стать источником лживой сказки.

– Куда тебя уносят твои рассуждения? Подумай, ждут ли тебя в том краю.

– Раньше подобных разговоров между нами не велось. Не является ли этот диалог отцом скорых божественных слухов?

– Слухов? – шепнув, Ключ испуганно замер.

– Я говорю тебе о том времени, когда был жив Антиквар.

– Признаешь, что ты отличный слуга? Шуга, именно поэтому я не могу отказаться от надуманного мной ранее. В моей жизни такие, как ты, встречались крайне редко, и даже для Андрея ты был роскошным подарком. А теперь давай отменим это разногласие, и все останется на своих местах. Ты с нами, как и прежде, без нас – тебя нет, но и мы не останемся перед тобой в долгу.

– Эта одежда мне мала… и покрой не четкий, – застонал Сахарный, приложив ладони ко лбу. Ему не нравилось это отвратительное соприкосновение в их общих с Ключом разногласиях. «Упертая скотина!» – подумал Сахарный, его ощущенья сводились к нулю, казалось ему, что это был последний ведущий шанс, пролагающий путь к предотвращению нарушения целостности. «Все ставлю на все». Они мирно расстались, пообещав держаться друг друга.

Импровизацию хранил свежий снег вместе с любовью к стихийным формам, только спускаясь с небес, волновался, заканчивая варианты своего неожиданного положения. К весне самый крепкий разложится. Это почти путь человеческий из чистого неба, на землю, а далее глубоко к корням, чтобы помочь другому прорасти.

«Я знаю, что ты делаешь каждый день, я знаю, чего ты боишься», – все больше, сильнее крутилось в голове осажденного. «Последний год был годом, исследовавшим падение чести. После смерти мне дали время подумать. Это редкий шанс. Это особо масштабно, это на редкость болезненно». Он вспомнил божье утро, то самое время, когда он вернулся к себе, тогда он еще мало что знал о том, что с ним произошло. Тогда он еще смутно представлял свою дальнейшую жизнь. В его настоящей жизни поселилось сотни украденных вещей, стянутых из его прошлого мира. Это излишняя непредсказуемость срубает с корнями. Человеку, проводящему все дни в шелковом замусоленном кресле, под задернутыми шторами, средь комнатного мрака было излишне тяжко. Сердечность, сопровождающаяся нездоровой опухлостью, тяжелым почернением вокруг глаз, разрушала его, не давая ему передохнуть. Он задыхался при звуках, постукивая кистью рук. Изнеможенное тело уже давно отказывало ему на просьбу передвигаться. Уж как десятый месяц выглянул со дня его возвращенья в жилище, а то все не ведало рук чистоплотных фей. Были еще обманные звонки, неизвестным ему голоском спрашивающие явно не хозяина этой квартиры. Он пролил чернила на стол, пытаясь ответить на входящий звонок, спотыкнулся и, блаженно перепачкавшись, перевернул застой на своих темных полках, заставив пошатнуться всю неподвижность предметов, а именно с треском разбиться хорошим вещам. Грусть овладела им. «Горные вишни в цвету», – шептал в нерабочей ванной розовый кафель, изредка вытягивая сквозняком тонкое «У», он грезил лица в каждом квадрате, и самый последний произносил: «Норикиё», потным пальцем в иллюзорном огне пытался прижечь говорящего губы, но те исчезали, как и его сломленная память, и он забывался на долгие часы. «Как ваше имя? – плутовал нежный голос. – Выздоравливает ли оно? „У“ нет, я звоню не туда!», – голос дико смеется, усугубляя его владение разумом. Шесть минут капает кран, на шестой минуте замирает, отпуская остановку в вечность. Все ручки обмотаны желтеющей марлей, все краны перекрыты надежно до плотности поворота, на трубах узелок из ниток, он считывает информацию возможного проникновения. Шесть минут, и вода снова летит вниз. Неправда – владеющая его головой царила в каждой непознанной клетке, он разрушался без всякой надежды, ощущая свой первый закат, но все же веря в возмездие дней. «Истомляешь себя? Беглец влажности. Я здесь. Кто? Твоя гнилость». Он прячет лоб под ладонью, несдержанно дышит. Шумит, раскидывая трепет. Вдруг затихает… Кончен день, и он ложится спать. Все безызвестно, все под замком неизвестного.

Стук поездов где-то рядом. Сложив руки в карман, Шуга пробирался через завьюженные переулки, размышлял, гоняя себя по одноименному кругу. В старом уютном дворике висели часы с перекошенным циферблатом, на тонкой веревочке, остановившиеся стрелки говорили ни о чем. Вытащенные шустрой рукой из местной помойки, стучали при соприкосновении с ветром. Три подсевшие ступеньки, окутанные льдом, были скупо присыпаны известью. Мгла настигала редкость фонарей, и в середине зимнего двора, усаженного голыми тополями, появилась фигура. Шуга пересчитал все подъезды, выбрав тот, что нужней. В указанную дверь прошмыгнул, заразительно принеся коричневый снег, бегло перевел красные цифры кода. Отдышался, заглядевшись на то, что в этом доме нет лифта. С холода ему захотелось присесть на диван и подумать прежде спланированного разговора. Седьмой этаж? Он остановился и, взявшись за перила, закурил. «Что я скажу ему такого, отчего „У“ осмелится открыть мне дверь? Это я? Или же… Или же?». Шаги поднимались сдержанно, плавно, с интервалом спокойной секунды, собранно волочась друг за другом. Он попрекнул себя за то, что не сделал этого раньше, все больше оценивая ситуацию, банально боялся. Расстегивая пальто, душился от собственного ярлыка, монотонно проплывали похожие этажи, он становился почти своим для неизвестных ему мест.

– Ну что, волосатый? Перемена погоды? Смотри, здесь вшей не разбросай.

– Слушай, а кто это?

– Привет моим яйцам и членам общества. Тебе это надо? Нет. Я вот что тебе скажу, хочешь действительно что-то узнать? Попробуй рот сэра Джаггера. Так вот, один мой корешок из прошлой жизни периодически философствует на тему Бога, на днях зашел ко мне за советом – давать ли телефон уроду. Я его немного натаскал. Одним словом – эволюция. Втираешь?

Эхо юных голосов поднималось все выше и выше, задев случайного гостя, юнцы ускользнули в теплую квартиру. Немного переждав, Шуга поднялся еще на один этаж, затем в сомнении притормозил. Его сердце успокоительно промолвило «тише», узрев нужное дверное число. Он подошел вплотную, императивно жалил кнопку звонка, спрашивая себя: «Где же вопрос?» и тут же решил подождать, напомнив себе о возможности выйти на улицу.

Ноги устали прогреваться трубой неизвестного ему подъезда, он всматривался в центр глазка, но мало что видя, осуждал безответность. «Может уйти?», – небрежно спросил он себя. Вначале Сахарный волновался, подготавливая себя к чему-то неизведанному, затем ему показалось, что за ним следят. После и вовсе пропал интерес идти дальше. Шуга подпер собой темную дверь, плотно приложив ухо к глазку, словно надеясь на что-то. «В его квартире сквозняк?». Так и гудел ветер из дверных щелей. В пустоте что-то метнулось, и дом осыпали звуки играющих клавиш рояля. Ощущая тон ветра в области замка, воображал играющие руки. Прислушиваясь к нотам, доносившемся сверху, не то живущие на первом нескромно отводят душу. Здесь его сознание забылось, задавшись: «Где живет рояль? Все исчезает и ничего не надо в этом мире, я разгадал тебя, Амадей». Ему чудилась ветвь буддийских монахов, собирающих утреннее подаяние, он становился безмятежным, убегая от того, что его окружало, опалял себя сложностью света, спрятавшись в простате тьмы. «Чур, спать», – настоятельно произнесла вожатая лагеря из его летнего детства. На его лице появился все тот же желтый свет, он очнулся, пуская дым, уже слыша раскрученный праздник. Они пили. Ты меня любишь? Нет, но я обожаю твой лиф. Шипело шампанское в их руках, и на лестнице появилась пожилая женщина в красном халате, с японскими палочками в волосах. Она улыбалась, пересматриваясь с соседями Господина «У», в то время как Шуга по-прежнему поджидал.

– Закройте дверь, как вам не стыдно заниматься любовью у порога квартиры, – отчитала деловитая старушка.

Пара наигранно обиделась, молча прикрыв за собой дверь. Ее глаза заблестели, она протянула руку к Сахарному, заманчиво поведя головой.

– Идемте со мной! – зашептала она, восклицая. – Я знаю, кого вы ищете, он у меня!

– Знаете? – озабоченно промямлил Шуга, чуть отошел от двери, с надеждой глядя на старуху.

– Ну что ж вы медлите, голубчик. Он у меня есть, он здесь. Пройдемте со мной, я никому не скажу, – шептала она загадкой.

– Как хорошо! Как хорошо, что вы меня нашли. И давно он у вас? – в нервозе шептал растерянный гость.

– Давно, вот как я сюда въехала, так он и у меня, голубчик.

– Как он? – жестко поинтересовался Шуга, воображая больного «У».

– Отличный, голубчик, отличный.

Они спускались вниз, старуха перебирала ключи, щелкая тапочками. Продумывая диалог, Шуга гнал моменты, прокручивая свое прошлое. Она быстро повернула замок, вслед мило улыбнулась, с просьбой: «заходите». Старуха почти прижалась к нему, шепча следующее: «Он там, сейчас проведу, не снимайте обувь». Гость вдыхал восточные пряности, проходя вдоль ободранного коридора, заглядывался на желтые обои и развешанные цветочные пейзажи. «Орхидеи» – маняще похвасталась старуха, опять обернувшись, словно подчеркивала, что до сих пор женщина.

– Стойте возле ширмы. Сейчас, – старуха ушла в глубину комнат, выкрикнув шепотом: – Можете его позвать, некоторые так и делают. Шуга был смущен, но все же произнес нелепо: «У». Она вернулась, заблаговременно предупредив: – С вас пятьсот рублей, голубчик.