Текст книги "Треугольник. История, семиотика, литература"

Москва втянула французов как губка. Солдаты и офицеры Наполеона побросали свои пушки и начали грабить город. Из-за спин мужчин появились женщины, входившие в богатые особняки и забиравшие там в первую очередь серебро, а потом меха и все подряд, что сгодится для продажи в Европе.

В «Записках туриста» Стендаль, бывший, как известно, в разоренной Москве с интендантскими службами, отметил: «В этом городе есть семь или восемь дворцов, подобных которым нет в Париже…» В конце концов из 9158 зданий были разрушены 6532, не говоря о монументах и скульптуре. В богатых частных домах, где были домашние театры и концертные залы, служили сотни музыкантов. В дворцовых театрах Юсупова, Шереметева и Апраксина было помимо партера три ряда лож. Москва – это университетский город, очаг мартинистов, духовной Академии, богатой православной общины, библиотек, сокровища которых трудно переоценить. Жозеф де Местр восхищался библиотекой князя Д. И. Бутурлина[53]53
  Димитрий Петрович Бутурлин (1763–1876) – граф, внук фельдмаршала, окончил кадетский корпус, по выходе из которого определился адъютантом к князю Потемкину, затем перешел в Коллегию иностранных дел. С 1873 года он в отставке, женился на своей троюродной сестре графине Анне Артемьевне Воронцовой и поселился в Москве, где занимался составлением библиотеки. Широко известен Бутурлин был как библиограф и библиофил. Московская его библиотека вместе с оранжереей, музеем и садом находилась на Яузе в Немецкой слободе, рядом с дворцовым садом. Один из английских путешественников, некто Кларк, сказал: «Московская библиотека Бутурлина вместе с оранжереей, музеем и садом замечательна не только в России, но и в Европе. Граф сам ходил за тропическими растениями, изучал тайны их поливки. В его библиотеке было собрано почти все, что издавалось с 1470 года до начала XVI столетия первыми типографами Альдами, Эльзевирами; у него была собственноручная переписка Генриха IV с его министром Сюлли. Эта библиотека погибла при пожаре 1812 года».


[Закрыть], в которой насчитывалось 26 000 томов, у А. И. Мусина-Пушкина[54]54
  Алексей Иванович Мусин-Пушкин (1744–1817) – археолог, член Академии художеств, сенатор, обер-прокурор Священного синода. Последняя должность давала ему возможность собирать, покупать рукописи в монастырях и синодах. Собрание его было весьма значительно и полностью погибло при пожаре 1812 года. Сохранились лишь некоторые рукописи, которые были вывезены им в деревню далеко от Москвы.


[Закрыть] была библиотека средневековых рукописей. Хорошие библиотеки были у Н. М. Карамзина, у Г. С. Салтыкова[55]55
  Григорий Сергеевич Салтыков, до 1801 года Жердевский (1777–1814) – писатель, автор оды на «Победы, одержанные над Наполеоном Голенищевым-Кутузовым».


[Закрыть], И. П. Мятлева[56]56
  Иван Петрович Мятлев (1746–1844) – поэт-юморист, известный своими юмористическими заметками в стихах «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой», которые были переделаны для сцены и шли в Александринском театре.


[Закрыть], М. А. Голицына[57]57
  Михаил Александрович Голицын (1803–1860) – страстный библиофил и основатель уникальной библиотеки, которую украшали инкунабулы, альды и эльзевиры из собраний Филиппа Орлеанского и маркизы Помпадур. В 1886 году и библиотека М.А. Голицына, и коллекция картин Ф.С. Голицына попали в Эрмитаж.


[Закрыть], князя А. К. Разумовского[58]58
  Алексей Кириллович Разумовский (1748–1844) – государственный деятель, министр народного просвещения. При нем были открыты 72 приходские школы, 24 уездных училища, несколько научных обществ, первая кафедра славянской словесности. При его личном участии был открыт Царскосельский лицей. Князь Васильчиков обвинял Разумовского в том, что он находится под пятой у Жозефа де Местра.


[Закрыть]. Эти русские собиратели и коллекционеры хранили у себя также рукописи и книжные раритеты, спасенные из огня 1793 года.

Французский император, который вез с собой две статуи, изображающие его в образе римского цезаря, весом полторы тонны каждая, вошел в Москву 2 сентября и оказался не в мирной древней столице, встречающей его хлебом-солью, а в опустевшем горящем городе. Путь его в Кремль шел среди полыхающих грандиозных костров. Из 275 000 москвичей, на которых он рассчитывал как на потенциальную публику, осталось только шесть тысяч, в основном русских священников и иностранцев.

Транспорт исчез. Ростопчин распорядился отдать подводы раненым под Бородином. Он же приказал убрать из Москвы 64 противопожарные установки и всех пожарных. Французы боялись селиться в роскошных особняках, их поджигали в первую очередь. Церкви и монастыри если не горели, то их использовали под отхожие места и конюшни. Простые русские люди, пишет А. Рачинский, были убеждены, что имеют дело с Антихристом, и не испытывали никакой симпатии к супостату. Ощущения победы у Наполеона не было. Вместо верховного правителя Европы он стал хозяином караван-сарая. На острове Св. Елены он скажет: «Чтобы чувствовать себя победителем, мне бы следовало умереть прямо там, в Москве». В глазах России Москва – мистический символ государства, она не может вынести оккупации. Кремль был окружен пламенем. Древние церкви на территории Кремля были разграблены, в конце концов Наполеон оттуда сбежал через потайной ход.

Столь красочные описания, встречающиеся у А. Рачинского, думается, навеяны ему двумя авторами, которым он посвящает специальные главки, – Жозефом де Местром и Яном Потоцким[59]59
  Ян Потоцкий (1761–1815) – польский писатель-романтик, ученый-археолог, путешественник, автор знаменитого романа «Рукопись, найденная в Сарагосе» (1804). Сам Ян Потоцкий и его родственники состояли в нескольких российских масонских ложах.


[Закрыть]. Разумеется, он интересуется ими в первую очередь как историк, но понятно, что он держит в голове их художественные тексты: «Санкт-петербургские вечера» и «Рукопись, найденную в Сарагосе». Можно ли забыть сцену в женском монастыре, куда ворвались солдаты у Яна Потоцкого в «Рукописи, найденной в Сарагосе»? Поставленная блестяще в кино Войцехом Ежи Хасом картина, сделанная по произведению Потоцкого, получила премию на фестивале в Сан-Себастьяне. Высоко оцененное испанским режиссером Луисом Бюнюэлем, это кинопроизведение, безусловно, подействовало на художественное сознание современников, откуда, вероятно, такое внимание к отдельным сценам Потоцкого-писателя. Это отметили Жан Тюлар и Мишель Кадо, французские рецензенты книги А. Рачинского. Во всяком случае, вполне можно вообразить себе, как вели себя солдаты наполеоновской армии в русских монастырях и церквях и какие «приятные» впечатления они оставили по себе в России.

Что же касается самого Яна Потоцкого, то его Андре Рачинский вспоминает как тайного советника Александра I. Польский граф служил в русской империи, за что был удостоен ордена Св. Владимира I степени. К случаю напомним также, что он был талантливым ученым, историком и лингвистом (первое применение этимологии в исторических изысканиях), этнографом и естествоиспытателем. Андре Рачинский не жалеет слов для высоких оценок Потоцкого-славянофила и писателя. Что же касается де Местра, то в связи с ним можно вспомнить его афоризм: «Преувеличение есть ложь людей благовоспитанных».

Война 1812 года в книгах Жермены де Сталь «Десять лет в изгнании» и Армана де Коленкура «Поход Наполеона в Россию. МЕмуары»
(Лица, судьбы, персонажи)[60]60
  Сталь Ж. де. Десять лет в изгнании / Пер. с фр., ст. и коммент. В.А. Мильчиной. М.: ОГИ, 2003; Коленкур А. де. Мемуары. Поход Наполеона в Россию / Пер. с фр. В. Жуковского. М.: Кучково поле; Гала Пресс, 2002.


[Закрыть]

Новое обращение к книгам Жермены де Сталь и Армана де Коленкура представляется сегодня необходимым, поскольку речь идет о переизданиях, осуществленных в начале десятых годов третьего тысячелетия. Они снабжены интересными комментариями и замечаниями. Что касается книги Жермены де Сталь «Десять лет в изгнании», то эта книга по-русски в полном переводе представлена читателям впервые. Известный исследователь французской литературы XIX века, и в частности специалист по творчеству Жермены де Сталь, В. А. Мильчина перевела эту книгу заново и целиком. В XIX веке и в начале ХХ из книги де Сталь на русский язык переводили лишь отдельные выдержки.

Так называемая русская часть «десятилетнего изгнания» («Путешествие по России») впервые была переведена Надеждой Ржигой в 1912 году для журнала «Русский архив». Этот текст затем был перепечатан в 1991 году в издании «Россия первой половины XIX века глазами иностранцев» (Л., 1991). Комментарии к творчеству де Сталь в переводе Надежды Ржиги прозвучали впервые у знаменитого исследователя французской литературы, «монаха в миру», театроведа С. Н. Дурылина в журнале «Литературное наследство» 1939 года. Эти тексты впоследствии часто цитировали критики-современники. Второй перевод тоже только «русской части» книги был исполнен Н. П. Анисимовой, он вышел в малотиражном издании «Война 1812 года и русская литература. Исследования и материалы» (Тверь, 1993).

В. А. Мильчина не только перевела всю книгу г-жи де Сталь целиком, но и очень подробно прокомментировала ее в предисловии «Жермена де Сталь и ее „философическая география“». Что под этим нужно понимать? Дело в том, что «изображение путешественником чужой страны в разные эпохи – это часто плод тенденциозной концептуализации, зависящей от множества факторов: личных убеждений пишущего, идеологической моды, исторической ситуации, степени изученности данной страны»[61]61
  Сталь Ж. де. Десять лет в изгнании. С. 22.


[Закрыть]. Когда происходит не зависящее от автора подчинение географии неким философским конструкциям, как раз и возможно говорить о «философической географии». На госпожу де Сталь в начале ее размышлений очень большое влияние оказал Монтескье с его «климатической теорией». Он считал юг (Азию) родиной рабства, а север (Европу) – отечеством свободы. Согласно этой теории, психические и моральные свойства народов объясняются географическими и климатическими особенностями тех стран, где эти народы проживают. Г-жа де Сталь пошла в своих идеях еще дальше Монтескье и добавила к этим его наблюдениям общее разделение народов, даже независимо от географии, на «северные и южные», а вместе с ним и разделение квинтэссенции духовности – европейских литератур – также на «северные и южные». И эти размышления вовсе не были исключением в ее время, потому что, оказавшись волей судьбы в Германии и написав книгу о немецкой литературе, новой и незнакомой французам, романтической, она, как выяснилось, оказалась предательницей по отношению к литературе родной. Когда де Сталь изгоняли из Франции по настоянию Наполеона, министр полиции Савари написал ей: «Я счел, что воздух нашей страны Вам не подходит, мы же не дошли еще до того, чтобы брать за образцы народы, кои вас приводят в восхищение. Последнее ваше сочинение писано не французским пером»[62]62
  Там же. С. 25.


[Закрыть]. И это суждение было очень серьезным – по сути, автора обвиняли в отсутствии патриотизма в период его взлета во Франции.

В книге «О Германии» г-жа де Сталь вела речь далеко не только о литературе. Она рассматривала, и вполне в духе своего времени, национальный характер немцев и их национальную мораль. Выводы де Сталь встревожили Наполеона, поскольку писательница поставила северную литературу выше южной, немецкий романтизм выше французского классицизма. Германофильство, а до него еще и англофильство г-жи де Сталь воспринималось как политический вызов, совсем не будучи таковым. Французской писательнице нужна была интеллектуальная атмосфера Франции, в которой она выросла как французский автор, парижское общество, которое, как ей казалось, могло образовать даже людей неотесанных, и родной климат. Категория «национального» была для этой женщины совершенно необходима. Неоднократно она повторяла: нет ничего хуже, чем утратить звание нации.

Научили ли ее этому немцы? Отнюдь нет. О человеческих типах и характерах до нее рассуждали и Жан-Жак Руссо, и Лабрюйер, очень тонко выделявшие особенные черты характера не только французов из разных волостей, но и испанцев, англичан, итальянцев. На протяжении всего девятнадцатого века национальные типажи возникают во всех видах искусств и в литературе. По поводу каждого из европейских народов мы встречаем долгие рассуждения, достойные отдельного разговора. Они тем более любопытны, что в наше время к активному сравнению и изучению народов и народностей возвращаются специалисты по межкультурной коммуникации, выделяя черты современных европейцев с позиций ведения бизнеса и дипломатии, туристической активности и спортивных соревнований.

Кое-что стерлось из памяти о прошлом, но некоторые наблюдения эпохи романтизма до сих пор кажутся актуальными. Например, де Сталь пишет о французах и конкретно о подражании всему французскому у других народностей в книге «О Германии» (ч. 1, гл. 9), объявляя, что французам свойствен «разговор приятный и занимательный, почти из ничего возникающий, разговор, которому от прелести выражений сообщается заманчивость, который доставляет немалое удовольствие. Можно утвердительно сказать, никого не обижая, что одни только французы способны продолжать разговор такого рода»[63]63
  Там же. С. 32.


[Закрыть]. Рассуждая подобным образом, тихо и непредвзято, г-жа де Сталь много доброго сказала и о немцах, и еще более о русских в знаменитой в России русской части своей книги «Десять лет в изгнании». Прежде всего, как ей показалось, она изначально обманулась в расстановке акцентов на народы северные и южные. Русские вроде бы народ северный, у них так холодно зимой, и все же русские, с ее точки зрения, народ не слишком северный. Писательница сформулировала свое видение этих людей следующим образом: «Русские имеют вид южного народа, обреченного жить на севере». Эта мысль у нее повторяется неоднократно. При этом русские никак не похожи на французов, вот беда. И прежде всего ей кажется, что русские не способны на беседы, к которым она привыкла у себя в стране, потому что они-де недостаточно размышляют.

Думается, это суждение надо оставить под вопросом, а вот следующее общее суждение в ее интерпретации привести целиком: «К счастью для русских, они по-прежнему остались народом, который мы именуем варварским, иначе говоря, ими движет инстинкт – подчас благородный, всегда невольный и предполагающий раздумья при выборе средств, но не при рассмотрении цели; я сказала, к счастью для русских, не потому, что намерена восхвалять варварство, но потому, что под этим словом я разумею некую первобытную энергию, которая одна способна заменять нациям удивительную мощь, даруемую свободой»[64]64
  Там же. С. 36.


[Закрыть]. У русских «пламенная воля», для которой нет ничего невозможного. Для России вообще трудно найти место на философически-географической шкале. С точки зрения Жермены де Сталь, русские имеют более сходства с народами юга, чем с азиатами.

Исходя из этих общих суждений, из умозаключений о русской нации, г-жа де Сталь дает оценки отдельным русским, на ком ее память задержалась в книге воспоминаний. Из комментариев к мемуарам «Десять лет в изгнании», написанных ее сыном Огюстом (барон де Сталь Гольстейн), можно понять, что записи для этой книги были сделаны де Сталь в дни, часы и минуты пребывания в России. Она вела путевые заметки, но общее изложение увиденного и правку текста сделала позже. Вот почему в ее суждения невольно вкрались неточности, которые были и в первых переводах, но остались без комментария. В книге В. А. Мильчиной выверен каждый шаг писательницы, описаны все лица, встречавшиеся с ней.

Обратимся к некоторым из этих лиц, которые встречаются также в другом популярном издании на темы войны 1812 года – в книге Армана де Коленкура «Мемуары (Поход Наполеона в Россию)». Коленкур не рассуждает о нациях, не дает их противопоставлений, но его доброжелательность к русским и России у человека неподготовленного может вызвать удивление. Наполеоновский генерал, посол в России накануне войны 1812 года, участник военных событий с вражеской стороны, совершенно очевидный противник, даже враг, а пишет о России и русских, особенно об императоре Александре, с нежностью и мудростью человека, предвидевшего исход военного противостояния русских и французов. Все его беседы с Наполеоном свидетельствуют о том, что он ярко и точно излагал русскую точку зрения, русский подход к вопросу, русское его видение. И если ему не удавалось убедить Наполеона, то только потому, что эта харизматическая личность имела про себя, ни с кем не делясь, совсем другие планы, это был человек, видящий мир по-своему, то есть это был Наполеон, и этим всё сказано. Хочется подчеркнуть, что написанные постфактум по отношению к военным событиям мемуары Коленкура, конечно, лишены глубокого критического отношения автора к самому себе. Автор поневоле слегка себе льстит, но общая линия его поведения передана правильно. Кроме того, современники, как во Франции, так и в России, высоко отзывались о нем. Автор вступительной статьи к мемуарам Коленкура В. А. Волков приводит о нем слова Ф. де Сегюра: «Он склонен более к неустойчивости, чем к лести» – и суждение Александра I: «В его душе есть что-то рыцарское, это честный человек».

Мне представляется интересным сравнить некоторые лица в книге Жермены де Сталь с теми же лицами в книге Армана де Коленкура. Жермена де Сталь – писательница и жена посла Швеции во Франции, сама дипломат, умеющая выяснять всё, что ей нужно, в тонкой светской беседе. И в Москве, и в Петербурге было немало противников де Сталь, считавших ее не столько «отверженной» Наполеона, сколько его «шпионкой». Арман де Коленкур – профессиональный военный и дипломат, посол в России (1807–1812), лицо, приближенное к Наполеону, знавшее Россию очень пристально. Иначе говоря, это люди одного круга, умело держащие перо и весьма благосклонные к стране, о которой пишут.

Помимо Наполеона и Александра I (о видении каждым из этих авторов центральных исторических фигур речь впереди) есть еще немало русских людей, бывших в русском обществе на виду, на первом плане. Для начала сравним тех русских вельмож, дипломатов, военачальников, с которыми оба автора, де Сталь и Коленкур, встречались в официальной и неофициальной обстановке.

Александр Дмитриевич Балашов (1770–1837), с июля 1810-го по март 1812 года занимавший должности министра полиции и петербургского военного губернатора, в апреле 1812 года был с этих должностей уволен и в качестве адъютанта от Александра I прибыл с письмом в ставку Наполеона в окрестностях Вильны 26 июня означенного года. Он ожидал ответа на привезенное от русского государя письмо. Наполеон, как следует из источников, с ним беседовал дважды, один раз утром, другой вечером, и эти разговоры Наполеона с Балашовым были затем предметом острого обсуждения русских людей и иностранных дипломатов. О самом содержании беседы мадам де Сталь могла слышать как в московских, так и в петербургских салонах, либо находясь в Стокгольме. Что же касается Армана де Коленкура, то он лично присутствовал на этих встречах французского императора с русским гонцом.

Де Сталь: «В разговоре с г-ном Балашовым император Наполеон пустился в непостижимые откровенности, в которых мы могли бы увидеть следствие простодушия, если бы не знали, что для вящего устрашения император любит показывать, будто он выше любых расчетов. Неужели вы думаете, спросил он у Балашова, что мне есть дело до этих якобинцев-поляков? В самом деле, несколько лет назад г-н де Шампаньи письменно известил канцлера Румянцева о том, что Наполеон предлагает вычеркнуть из всех европейских трактатов слова „Польша“ и „поляки“. Какое несчастье для поляков, что император Александр не принял титул польского короля и не позволил всем великодушным существам сочувствовать интересам этой угнетенной нации.

Император в присутствии министра полиции осведомился у г-на Коленкура, бывал ли тот в Москве и что представляет собой этот город. Коленкур отвечал ему, что Москва скорее показалась ему похожей на большую деревню, нежели на столицу. А сколько в ней церквей? – продолжал свои расспросы Наполеон. Около тысячи шестисот, – отвечал г-н де Коленкур. Непостижимо, – изумился Наполеон, – разве в наши дни кто-то еще верит в Бога? – Да, ваше величество, – подтвердил г-н Балашов, – в него верят русские и испанцы. Прекрасный ответ, вселявший надежду, что москвичи станут „кастильцами“ Севера»[65]65
  Там же. С. 200.


[Закрыть]).

Коленкур: «Балашев (sic!) привез письмо от императора Александра, и ему было поручено сделать на словах заявления, соответствующие содержанию письма, а именно запросить о мотивах этого нашествия среди полного мира, без всякого объявления войны…

Балашев был хорошо принят императором, который пригласил его на обед вместе с князем Невшательским, герцогом Истрийским и мною. Я был более чем удивлен этой милостью, которая, впрочем, не могла относиться лично ко мне, так как император давно уже отучил меня от этих милостей. Император прекрасно отнесся к Балашеву и много разговаривал с ним. Во время послеобеденной беседы его величество сказал, обращаясь ко мне: „Император Александр хорошо обращается с послами. Он думает, что своими любезностями делает политику. Из Коленкура он сделал русского“. Это был обычный упрек…

Вскоре он отпустил Балашева.

Перед обедом император поручил мне повидать этого генерала и сообщить ему, что он даст ему своих лошадей для возвращения в расположение русской армии. Когда Балашев вышел от императора, его величество шутя сказал мне, что я напрасно рассердился на его слова о том, что я сделался русским; с его стороны это была лишь любезность с целью доказать императору Александру, что я не забыл знаки его благосклонности. Его армии не смеют дожидаться нас, они уже не спасают ни чести своего оружия, ни чести правительства. Не пройдет и двух месяцев, как русские вельможи принудят Александра просить у меня мира»[66]66
  Коленкур А. де. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. С. 131–132.


[Закрыть].

Известно, что г-жа де Сталь записала в своем «Путевом дневнике» (по сути, черновике «Десяти лет изгнания»), что речь у Балашова с императором шла о судьбе Валахии, столица которой еще была занята русскими войсками, однако России Бухарест уже не принадлежал и, согласно мирному договору, подписанному в Вене, вся Валахия отходила к Турции. Об этом опальная француженка знала из разговора с французскими дипломатами. Но русскому читателю, разумеется, интереснее знать, что думал Наполеон о России и ее православных верующих.

Сам Балашов, как это известно из его собственных записок и книги Н. Ф. Дубровина «Отечественная война в письмах современников 1812–1815 гг.» (СПб., 1882), уверил Наполеона, что в Москве 240 церквей. Однако сразу можно сказать, что это не так, разрыв с цифрами их предшественников и современников очень большой.

Подсчет московских церквей был проблемой, которая сильно интересовала многих иностранцев. В книге ганноверского резидента Фридриха Христиана Вебера «Преобразованная Россия» (Weber F. C. Das Verânderte Russland. V. 1. Frankfurt, 1721) автор, в частности, сообщал, что «в Москве уже есть полторы тысячи церквей, но местные жители хотят довести их число до 1600». В книге Леклерка (Leclerc N.-G. Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie moderne. Paris, 1785) их названо 270 и добавлено, что есть «множество часовен». У Кокса (Coxe W. Voyage en Pologne, Russie, Suède, Danemarc etc. Traduit en français par M. P.-H. Mallet. Genève, 1786) их названо «более тысячи».

По поводу силы православной веры русских г-жа де Сталь воскликнула: «Прекрасный ответ, внушавший надежду, что москвичи станут кастильцами Севера». Это значило, что русские будут оказывать французским войскам такое же сопротивление, какое оказывали им испанцы. С 1808 по 1813 год они вели против французов партизанскую войну, окончившуюся поражением последних.

Обмен устными репликами между Наполеоном и А. Д. Балашовым обсуждался во многих разговорах современников. В частности, существуют воспоминания А. Г. Хомутовой, написанные в 1830-х годах, задолго до публикации собственных записок А. Д. Балашова о его беседе с Наполеоном («Русский архив», 1891, кн. 3, с. 316). Из простого сопоставления цифр, дат, изданий, исследований о Московии можно сделать заключение, что неверны все цифры о количестве церквей, поскольку их разброс очень велик. Из поздних источников мы знаем, что в Москве было «сорок сороков», то есть 1600 церквей, но это фиксировали уже после пожара 1812 года, а так ли много церквей было накануне взятия Наполеоном Москвы, неизвестно. Единственное, что можно сказать уверенно, – что церквей и часовен было много, очень много.

В «Мемуарах» де Коленкура тот же герой дня, адъютант Александр Балашов, предстает в несколько ином контексте и с другими репликами. Его появление стало причиной разговора о «русскости» Коленкура, то есть о его знании русских изнутри и явной к ним симпатии, но также и в основном об откровенном желании Наполеона «отбросить русских в их льды», чтобы по крайней мере в течение 25 лет они не значили ровно ничего в политических делах Европы. Если в соприкосновение с цивилизацией русских Наполеона привел раздел Польши, то теперь нужно было, чтобы «Польша откинула их на свое место». Прошло то время, когда Екатерина II делила Польшу и могла напугать Людовика XV в Версале, при этом «ее превозносили все парижские болтуны». С точки зрения Наполеона, Александр I слишком возгордился, в особенности после Эрфурта. Приобретение Финляндии еще более вскружило Александру голову. «Если ему нужны победы, – сказал Наполеон, – пусть бьет персов».

Следует ко всему этому добавить, что при изучении материалов для создания романа «Война и мир» Лев Толстой узнал, что на вопрос Наполеона, обращенный к Балашову о «дороге, ведущей в Москву», тот будто бы произнес ту фразу, которую русский писатель решил привести в своем романе: «Русские, как и французы, говорят, что все дороги ведут в Рим. Можно выбрать любую дорогу на Москву. Карл Х11 выбрал дорогу через Полтаву». Таким образом, можно сделать заключение, что разговор Наполеона с Балашовым при закрытых дверях уже очень вскоре был растащен на фразы.

Теперь поговорим по поводу других вельмож, которые сдадут своего государя, по мнению Наполеона. Обратим взор на некоторых из них. Вот Александр Львович Нарышкин (1760–1826), обер-гофмаршал с 1798 года, обер-камергер с 1801-го, директор императорских театров (1799–1819). Про его дом-дачу, гостеприимство подробно рассказывает г-жа де Сталь в «Десяти годах изгнания», а про его сына (не называя его имени, обозначая его просто как «сына обер-камергера Нарышкина») достаточно подробно рассказывает Арман де Коленкур.

Де Сталь: «Целый день я провела в загородном доме обер-камергера г-на Нарышкина, человека любезного, покладистого и учтивого, но не могущего прожить ни дня без празднества; имея дело с ним, можно составить исчерпывающее представление о живости вкусов, объясняющей недостатки и достоинства русских. Дом г-на Нарышкина всегда открыт; если в нем не гостят два десятка человек, философическое уединение становится хозяину в тягость. Предупредительный с иностранцами, ни минуты не сидящий на месте и тем не менее в высшей степени способный к размышлениям, без которых невозможно правильно держать себя при дворе, готовый скорее раздарить свое состояние, чем расплатиться с кредиторами, жадный до радостей воображения и умеющий черпать их лишь из вещей, но не из книг, скучающий повсюду, кроме придворных зал, остроумный тогда, когда это ему выгодно, любящий роскошь более из щедрости, нежели из тщеславия, он ищет повсюду некоего азиатского великолепия, говорящего более о его богатстве и положении в обществе, нежели о достоинствах, принадлежащих ему лично…

Стол у г-на Нарышкина, по восточному обыкновению, ломился от фруктов, с той лишь разницей, что фрукты прибыли сюда из самых разных стран, что же касается мяса и овощей, то многочисленные слуги подносили их каждому гостю особо»[67]67
  Там же. С. 226–227.


[Закрыть].

Коленкур: «Сын обер-камергера Нарышкина, адъютант Винценгероде, стоял с несколькими казаками недалеко от наших постов. Видя, что Винценгероде не возвращается, он осведомился у местных жителей, что произошло с генералом. Они сказали, что его только что арестовали. Тогда, не возвещая о себе сигналами горниста, не вызывая какого-либо офицера или унтер-офицера для переговоров, он отправился к французскому посту, чтобы добровольно сдаться в плен, для того чтобы иметь честь не покидать своего начальника…

Винценгероде был признан военнопленным и отослан во Францию со своим адъютантом. Я снабдил Нарышкина деньгами, а на следующий день, побывав в нашем обозе, по слал ему пальто, так как на нем не было ничего, кроме мундира»[68]68
  Коленкур А. де. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. С. 311–313.


[Закрыть].

Комментируя эти два пассажа, посвященные отцу и сыну Нарышкиным, можно сказать следующее. Дачу, на которой побывала де Сталь, Александр Львович унаследовал от отца, обер-шталмейстера Екатерины II. Об этой мызе под названием «Га! Га!» интересно рассказывает М. И. Пыляев в «Старом Петербурге» (СПб., 1889). «Дача Нарышкина стояла недалеко от Финского моря или, иначе, от Финского залива у Петергофской дороги, в самом благоустроенном из пригородов Петербурга». В своем «Путевом дневнике» де Сталь особенно отметила «кроткое лицо Марии Алексеевны Нарышкиной, хозяйки дома». Психологический портрет этой четы можно увидеть также в «Записках» Ф. Ф. Вигеля (М., 2000), однако этот автор отметил у Марии Алексеевны не кротость, а «крутой нрав, благородные чувства, бережливость и аристократическую гордость».

О сыне этой пары в плену не случайно позаботился Коленкур: он знал, что Нарышкины – семейство, близкое Александру. Однако сам молодой Нарышкин, добровольно пошедший вслед за своим генералом в плен, действовал, очевидно, из чувства долга и патриотизма. Винценгероде обвиняли в шпионаже и подстрекательстве французских солдат к дезертирству, и обвинения эти, конечно, были недалеки от истины, но Винценгероде вел себя достойно. Наполеон, лично побеседовавший с ним, упрекал его в том, что он служит России, будучи «по рождению немцем и подданным страны, которая находится под верховенством Франции» или, «во всяком случае, в союзе с ней», и прибавил, что раз Винценгероде является по сути подданным Наполеона, то он предаст его военному суду по обвинению в шпионаже.

О манере французского императора беседовать, говорить вещи абсолютно противоположные, часто противоречащие одна другой, упоминают многие из знавших Наполеона близко. К тому же император от всех своих собеседников требовал, чтобы на каждое его речевое высказывание ему тотчас давали ответ, то есть он каждого пытался «прощупать на гибкость». С русскими, однако, часто случался прокол, он натыкался на стену. Они его удивляли.

А вот еще один вельможа, для которого нашлось достойное место в воспоминаниях де Сталь и Коленкура, граф Федор Васильевич Ростопчин (1763–1826), служивший в Коллегии иностранных дел с 1798 года. Павел I к нему очень благоволил. Павел мечтал о сближении с первым консулом Франции. Ростопчин тоже в молодые годы был активным сторонником союза с этой страной. При Александре I Ростопчин из коллегии был уволен и долгое время оставался не у дел из-за нерасположения к нему императора. Главнокомандующим в Москве он был назначен 29 мая 1812 года и занимал эту должность до августа 1814 года.

Де Сталь: «Знаменитый граф Ростопчин, чье имя постоянно упоминалось в бюллетенях императора, приехал ко мне с приглашением на обед. Разговор его, исполненный оригинальности, показывал, что, если обстоятельства того потребуют, он обнаружит характер весьма решительный. Я отправилась к нему в усадьбу, расположенную внутри городской черты; чтобы туда попасть, следовало проехать мимо озера через лес; при подходе Наполеона к Москве граф Ростопчин сам поджег эту усадьбу, одну из уютнейших во всей России. Казалось бы, подвиг столь славный не мог не вызвать восхищения даже у врагов. Император, однако же, уподобил Ростопчина Марату, забыв, что первый жертвовал собственным достоянием, второй же губил чужое»[69]69
  Сталь Ж. де. Десять лет в изгнании. С. 215.


[Закрыть].

Коленкур: «Значительная часть города была превращена в пепел: северная часть его, более близкая к Кремлю, уцелела, потому что ветер повернул на запад… Прекрасные дворцы, окружающие Москву, были спасены от разрушительных замыслов; только дворец губернатора Ростопчина был сожжен дотла его владельцем, который выставил напоказ свою решимость – он считал несомненно ее весьма патриотической, – объявив о ней в афише, прибитой на дорожном столбе в его подмосковном имении Воронцове. Афишу принесли императору, который высмеял этот поступок. Он много говорил о ней в этом духе и послал ее на посмешище в Париж, но там, как и в армии, результат был совершенно противоположный. Афиша произвела глубокое впечатление на всех мыслящих людей, и по крайней мере, поскольку речь шла о поступке Ростопчина, пожертвовавшего своим домом, она встретила больше одобрения, чем критики. Вот ее текст: „В течение восьми лет я жил здесь счастливо в лоне семьи. Жители этой земли, числом до 1720 душ, покидают ее при вашем приближении, а я поджигаю мой дом, дабы он не был запятнан вашим присутствием. Французы, я оставил вам два моих дома в Москве с обстановкой стоимостью в полмиллиона рублей; здесь вы найдете только пепел“»[70]70
  Коленкур А. де. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. С. 226.


[Закрыть].

В рассказах о Ростопчине оба французских мемуариста высказываются единодушно, но известно, что в «Путевых заметках», написанных в Москве, г-жа де Сталь так называемую афишу Ростопчина квалифицировала как «прокламацию деспотическую и жестокую». Она не описала подробно свое пребывание на обеде у Ростопчина, где в тот день были – это известно – Карамзин с женою (Погодин М. П. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. М., 1866). Писатель Карамзин был совершенно не в духе де Сталь, она знала его как неинтересного собеседника и сухого прозаика в стиле Мармонтеля и, вероятно, поэтому никак не отметила его присутствие.