Текст книги "Треугольник. История, семиотика, литература"

Существует описание разговора Карамзина с Ростопчиным, сделанное чуть позднее, в ситуации совершенно исключительной 27 августа (8 сентября) 1812 года, на следующий день после Бородинского сражения и «среди своих, без посторонних». Именно после этого разговора Карамзин стал называть Ростопчина «вождем нации». Однако Ростопчин, по примеру которого стали ликвидировать пожарные средства и поджигать дома в Москве, прослыл скорее «поджигателем». Он был необычной, артистичной натурой и писал все новые и новые воззвания к москвичам на задиристом русском языке: «Московский мещанин, бывший в ратниках, Карнюшка Чихирин, выпив лишний крючок на тычке, услышал, что будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился и, разругав скверными словами всех французов, вышел из питейного дома, заговорил орлом так: „Как! К нам?… Полно тебе фиглярить: ведь солдаты твои карлики да щегольки; ни тулупа, ни рукавиц, ни малахая, ни онуч не наденут. Ну, где им русское житье-бытье вынести? От капусты раздует, от каши перелопаются, от щей задохнутся, а которые в зиму-то останутся, так крещенские морозы поморят. Да знаешь, что такое наша матушка Москва? Вить это не город, а царство…“». Ростопчин пишет так, будто он толмач событий, «фольклорный царь», а не генерал-губернатор и главнокомандующий в Москве – народном центре России. Г-жа де Сталь знала о том, что Карамзин пишет историю России, и в одной из ее записных книжек есть следующая строчка: «Карамзин уберег свою историю от московского пожара». Эту информацию, как указывает В. А. Мильчина, она получила, скорее всего, от Д. Н. Блудова, советника русского посольства в Швеции.

Так в каком же доме Ростопчина была в гостях Жермена де Сталь? Скорей всего, французская писательница побывала на даче Ростопчина, располагавшейся у Сокольнической заставы. Помимо этого Ростопчину принадлежали дом на Большой Лубянке (оставшийся невредимым после ухода французов из Москвы) и подмосковная усадьба Вороново, расположенная на старой Калужской дороге, ныне существующая и заново отстроенная. Именно этот дом Ростопчин и сжег, прибив известную афишу на французском языке к церковной двери.

А. С. Пушкин, который вывел госпожу де Сталь как персонажа в повести «Рославлев», вероятно, довольно точно описал ее:

Воспоминания светской жизни обыкновенно слабы и ничтожны, даже в эпоху историческую. Однако появление в Москве одной путешественницы оставило во мне глубокое впечатление. Эта путешественница мадам де Сталь. Она приехала летом, когда большая часть московских жителей разъехалась по деревням. Русское гостеприимство засуетилось: не знали, как угостить славную иностранку. Разумеется, давали ей обеды. Мужчины и дамы съезжались поглазеть на нее и были по большей части недовольны ею. Они видели в ней пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам. Тон ее не понравился, речи показались слишком длинны, а рукава слишком коротки. Ждали от нее поминутно bon-mot; наконец вырвалось у ней двусмыслие, и даже довольно смелое. Все подхватили его, захохотали, поднялся шопот удивления, она сказала каламбур, который они поскакали развозить по городу[71]71
  Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 8 т. М., 1954. Т. 4. С. 415.


[Закрыть].

С. Н. Дурылин в статье «Г-жа де Сталь и ее русские отношения», опубликованной в журнале «Литературное наследство» (1939), отмечает, что настроения Ростопчина в отношении к Франции менялись от поклонения до полной его противоположности, и то же самое можно сказать о его отношении к г-же де Сталь. Получив письмо от киевского губернатора Милорадовича, уже принявшего в Киеве французскую писательницу, Ростопчин сам напишет ей: «Сударыня!.. всякий предупредительный человек поспешит доказать Вам права Ваши на его предупредительное участие». Однако очень вскоре она ему надоест, поскольку эта женщина бесконечно начинает твердить о том, что он должен защищать ее, только ее одну, от Наполеона («Вы не знаете этого человека, он способен на всё!») и дать ей в сопровождение в Петербург чуть ли не отряд кавалерии. Ему кажется, что она переоценивает себя, и вообще ему не до нее, он главнокомандующий Москвы. Когда он напишет свою «Картину Франции в 1823 году», он назовет ее «сорокой-заговорщицей» (Pie-conspiratrice), перефразировав название оперы Россини «Сорока-воровка» («Pie-voleuse»). Французский литератор Жуи, когда пытался воспроизвести беседу Ростопчина с г-жой де Сталь о русской нации, говорил, что это была непрерывная пикировка, постоянный спор о достоинствах и недостатках русских. Но по прочтении русской части «Десяти лет изгнания» каждый может убедиться, как позитивно в целом Жермена де Сталь оценивала русскую нацию. Упреки в ее адрес князя Ростопчина были вызваны, по-видимому, тем, что она более благоволила Кутузову, серьезному оппоненту мо сковского губернатора на театре военных действий. Два главнокомандующих, один из них только Москвы, но кому-то невольно виделось – и настоящей России, не раз сшибались лбами в сентябре 1812 года.

Коленкур, бывший сам свидетелем пожаров и принимавший участие вместе с конюхами и берейторами в тушении пожара голицынского дворца, как он пишет, в этот мрачный период (сентябрь-октябрь 1812 года), находясь в Москве, много читал, занимая две маленькие комнаты в Кремле. Мебели у него не было, но он отметил в своем дневнике, что в городе по дешевке можно было приобрести красивые вещи. За несколько наполеондоров он скупил портреты всех членов царской фамилии; «из этих портретов солдаты устраивали себе шалаши на бивуаках». Это был тот тягостный для французов момент, когда Бонапарт бесконечно жаловался на то, что он никак не может раздобыть сведения о том, что происходит в России, и нельзя было среди французов найти человека, который согласился бы поехать в Петербург или в русскую армию. В конце концов, как известно, уговорили Лористона.

Особого внимания у Коленкура и г-жи де Сталь удостаивается Михаил Илларионович Кутузов (1745–1813), единый главнокомандующий всеми армиями, назначенный еще до оставления французами Смоленска. Они смотрят на него почти так, как смотрят на него русский государь и Россия.

Де Сталь: «Хотя Барклай де Толли пользовался немалым уважением, неудачи в начале кампании отвратили от него общественное мнение, которое прочило ему на смену генерала весьма славного, князя Кутузова. Сей последний был назначен главнокомандующим за две недели до взятия Москвы и добрался до армии лишь за шесть дней до начала великого сражения, разыгравшегося близ этого города, сражения, которое получило название Бородинского. Манеры этого старца исполнены изящества, а лицо – живости, несмотря на то что за полвека, проведенных в сражениях, он не раз страдал от чудовищных ран и даже потерял один глаз. Признаюсь, глядя на него, я опасалась, что ему недостанет сил бороться с наступавшими на Россию молодыми жестокими воинами, пришлецами из всех концов Европы; однако русские, будучи царедворцами в Петербурге, в армии вновь обращаются в татар… Перед отъездом в армию генерал Кутузов отслужил молебен в Казанской церкви; народ, следовавший за ним по пятам, призывал его спасти Россию. Какое испытание для существа смертного! Преданность отечеству стоила Кутузову жизни. Но ему сладостно было принести ее в жертву: слишком велик был его энтузиазм, им владевший. Есть мгновения, когда ради утоления потребностей души человеку надо умереть»[72]72
  Сталь Ж. де. Десять лет в изгнании. С. 238.


[Закрыть].

Коленкур: «Медлительный характер Барклая изводил Наполеона. Это отступление, при котором ничего не оставалось, несмотря на невероятную энергию преследования, не давало надежды добиться от такого противника желанных результатов.

– Эта система, – говорил иногда император, – даст мне Москву, но хорошее сражение еще раньше бы положило конец войне, и мы бы имели мир, так как в конце концов придется ведь этим кончить.

Узнав о прибытии Кутузова, он тотчас же с довольным видом сделал отсюда вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление; он, наверное, даст нам бой, проиграет его и сдаст Москву, потому что находится слишком близко к этой столице, чтобы спасти ее; он говорил, что благодарен императору Александру за эту перемену в настоящий момент, так как она пришлась ему как нельзя более кстати. Он расхваливал ум Кутузова, он говорил, что с ослабленной деморализованной армией ему не остановить похода императора на Москву. Кутузов даст сражение, чтобы угодить дворянству, а через две недели император Александр окажется без столицы и без армии»[73]73
  Коленкур А. де. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. С. 181–182.


[Закрыть].

Оба источника, столь же художественные, сколь документальные, зафиксировали радостное известие о назначении Кутузова на высокую военную должность, причем любопытно, что оно обрадовало как русский народ, так и Наполеона и его приспешников, хотя причины были разные. Жермена де Сталь переняла настроение своих петербургских собеседников, желавших, чтобы Кутузов сменил Барклая на посту главнокомандующего. В своем «Путевом дневнике» она записала: «Князь Кутузов. Приятные манеры царедворца». В книге С. Н. Глинки «Записки о 1812 годе» (СПб., 1836) описывается встреча Кутузова с г-жой де Сталь, и в частности приводятся те любезности, которыми обмениваются оба. Она называет Кутузова человеком, «от которого зависят судьбы Европы», он отвечает ей: «Сударыня! Вы дарите меня венцом моего бессмертия». Известно также, что, когда полководец пожаловался ей на свой преклонный возраст и свое зрение, она произнесла фразу, смысл которой сводился к тому, что его зрения будет достаточно, чтобы «увидеть бегущих с поля римлян». Это была фраза из трагедии Расина «Митридат».

Коленкур тоже был убежден, что генерал Кутузов был назначен главнокомандующим армией под влиянием русского дворянства. Он указывает дату 29 августа, когда Кутузов прибывает к армии в Царево-Займище, между Гжатском и Вязьмой, которые уже были основательно сожжены. Наполеон в этот момент серьезно думал о мире, а в Петербурге и Москве раздавались воинственные призывы к истреблению врага. Французский дипломат рассказывает доподлинную историю о том, как к Наполеону пришли известия о новом главнокомандующем. В двух лье от Гжатска были захвачены казак и негр. Негр занимался мародерством, а казак вел себя весьма достойно. Именно он объяснил Наполеону, что в войсках должны случиться перемены из-за появления нового главнокомандующего. Если бы русские солдаты и в особенности генералы, говорил пленный, были похожи на казаков, то французам не пришлось бы «путешествовать по России». Французы дерутся хорошо, но они неосторожны и любят грабить. Задача казаков, по приказу Барклая, заключалась в том, чтобы хватать французов в тот момент, когда они мародерствуют. Если бы не было казаков, то французы уже были бы в Москве. Поскольку под пленным казаком убили лошадь и он очень об этом горевал, Наполеон распорядился, чтобы этому русскому выдали новую. Казаки как воины ему очень нравились.

И в завершение стоит обратить внимание на отношение двух сопоставляемых авторов к Наполеону – очень важный аспект анализируемых книг. В первой части «Десяти лет в изгнании» г-жа де Сталь много и подробно пишет о Наполеоне, о своих с ним встречах, первом обольщении этим человеком – как вождем нации и как мужчиной. Однако начались военные кампании, и г-жа де Сталь с ее острым умом и невоздержанностью в разговоре стала для Наполеона лишней фигурой на его шахматной доске. Эта женщина его ненавидит. А Наполеон, неоднократно отделывавшийся от своих оппонентов убийствами, неожиданными смертями и даже казнями по ложному доносу, решает избавиться от де Сталь вполне цивилизованно – он отправляет ее в изгнание. Прекрасно понимающая все происходящее на родине и ее любящая, де Сталь противостоит этому теперь уже очень страшному для нее человеку. Она готова самостоятельно искать тех, кто может его побороть. «Заветный ключ» она отыскала в России, ее пленил такой противник Наполеона, как М. И. Кутузов. В тот момент, когда она с ним познакомилась, он был полон жизни, но его победа была мало предсказуема.

Как когда-то Наполеону, так и Кутузову она желает победы или смерти. Не всякий офицер – тем более не всякая дама – может быть так категоричен. Однако среди историков есть мнение, что антифранцузскость г-жи де Сталь была сильно преувеличена. За каждым ее шагом как во Франции, так и в других странах следили наполеоновские ревнители, и именно они находили, что ее преданность своей родине (не Наполеону) была, в отличие от наполеоновской, совершенно в старинном рыцарском духе – «безупречна». Вспомним выражение «рыцарь без страха и упрека».

Да, ее отец финансист Неккер – гражданин Швейцарии, но он очень много сделал для Франции, обогащая и поддерживая страну после революции. А вот Наполеон – он, кстати, тоже не француз, а корсиканец, или итальянец, – завоевал звание французского гражданина лишь ценой тиранства. Родился он «вблизи дикой Африки», и хотя французская писательница не называет его варваром, она все равно боится его поступков, порочащих всю французскую нацию. Разве мог французский император терпеть рядом с собой такую женщину, которая говорит вольности, да еще умеет высмеять?

Отношения Коленкура и Наполеона по природе своей были другими. Маркиз из старинного аристократического семейства, одного из немногих оставшихся во Франции после низвержения династии Бурбонов, поступил на службу в армию в качестве капитана и как дворянин сразу же попал под подозрение. Чтобы вернуться в армию, быть ее достойным, ему пришлось начинать с солдатских чинов. Отличившись в боях, он был на хорошем счету у командиров, и его выделяли как храброго воина, боровшегося с врагами Франции. Сближение с Наполеоном у Коленкура произошло, когда он стал бригадным генералом. Ему дают щекотливые поручения и компрометируют в заговоре об убийстве герцога Энгиенского. Известно высказывание Наполеона: «Если Коленкур скомпрометирован, тут нет большой беды, он будет служить мне еще лучше». С 1804 года Коленкур – обер-шталмейстер, то есть заведующий конюшней и службой связи. Коленкур часто сопровождал Наполеона, в поездках подавал ему коня, придерживал стремя. Арман де Коленкур ревностно исполнял все поручения и даже однажды заслонил императора от неприятельской бомбы.

Как человек служивый, Коленкур не ропщет из-за того, что Наполеон не дает ему жениться на его возлюбленной г-же де Канизи, фрейлине императрицы Жозефины. Г-жа де Канизи была разведена, а Бонапарт никак не хотел принять этого «великого завоевания» революции. Он удалил Канизи от двора, а Коленкура в 1807 году направил послом в Россию, где тот сменил Р Савари. В Санкт-Петербурге Арман де Коленкур провел пять лет, проявив недюжинные таланты и заслужив от Наполеона титул герцога Винченского. В России его встретили сначала как «убийцу герцога Энгиенского», но со временем, когда русскому императору Александру были представлены оправдывающие Коленкура документы, отношение к этому французу переменилось. И Александр, и Наполеон называли его человеком искренним, он действительно хотел предотвратить конфликт между Францией и Россией. Для него открылись двери лучших петербургских салонов. В Эрфурте Коленкур познакомил Александра со своим давним другом и покровителем Талейраном, в лице которого русский император приобрел тайного союзника и личного шпиона «при французском дворе».

В Бородинском сражении Коленкур потерял своего брата Огюста-Жана, бригадного генерала, погибшего в последней решительной атаке на русские позиции. Арман де Коленкур был со своим императором до конца, а когда в декабре 1812 года Наполеон покинул жалкие остатки своих войск, возвратился инкогнито во Францию под именем господина де Рейнваля, личного секретаря герцога Винченского.

Иными словами, Арман де Коленкур был предан Наполеону до гробовой доски, и во время «Ста дней», и после поражения французских войск при Ватерлоо. Во время реставрации Бурбонов его хотели арестовать, но помогло заступничество Александра, пригласившего его жить в Петербурге. Однако он проживал как частное лицо в Париже. Незадолго до своей смерти он заявил при свидетелях: «Перед лицом смерти не обманывают. Клянусь честью, что я не имею никакого отношения к аресту и смерти герцога Энгиенского». Это подозрение в отношении себя он считал самым ужасным.

Думается, славная биография Коленкура, подчеркнутые многими его храбрость и искренность должны стать залогом того, что выдумки мало в его сочинении и всё, что им было сказано, вполне можно брать на веру.

В. В. Верещагин и В. В. Розанов о Наполеоне
«Воспоминания герцога де Фезенсака»

Объединяя два имени, художника и философа, и ориентируясь на их сочинения, я руководствовалась не тем, что и того и другого автора зовут Василий Васильевич (хотя это курьезно), а также не тем, что один из Череповца, а другой из Костромы, но тем особым отношением, которое они испытывают к России, их преданной любовью к родине, которой наполнено творчество художника и философа. При этом стоит отметить, что про Верещагина (1842–1904) не раз говорили, что его характер, ум, техника в жизни и в искусстве были «американизированные» (М. В. Нестеров). Художник Верещагин – великий путешественник, желавший в одиночку познать мир во всех его проявлениях. А неославянофил Розанов (1856–1919) – мистик и «путаник в вопросах социальной жизни», обладающий особой русской совестливостью мученика христианской веры. Случалось, последнего объявляли «антихристианином» в духе Ницше. В этом определении проявлялось заметное многим о нем судящим из разных пределов России тяготение мыслителя к крайностям, «характерная амбивалентность мышления» (Д. С. Мережковский).

Какое место в жизни каждого из них занимала история?

Если подойти к Верещагину с позиций этнолога и историка Л. Н. Гумилева, то его надо признать типичным «пассионарием», то есть человеком, обладающим повышенным желанием к действию, стремлением изменить окружающий мир, ищущим приключений, стремящимся оказаться в центре конфликтов, выразить делом и словом свое отношение к происходящему. Среди его авторитетов русский военачальник М. Д. Скобелев («Стою за правду и армию!»); изобретатель электролампочки и фонографа Томас Эдисон; автор «Трех мушкетеров» Дюма-отец. Все они укладываются в единое философское представление о «художничестве», то есть о творчестве, «которое превыше всего». Далекие путешествия, да еще без «шлейфа», без компаньонов, требовали от Верещагина помимо личного муже ства и уверенности в себе глубокого познания истории, мировой и национальной.

Розанова интересовала не собственно история, а скорее философия истории. Всё познаваемое распределено им в «понимании» (термин Розанова), содержится в его формах, но только еще закрытых, непознанных; «понимание» завершает деятельность разума и дает ему успокоение. Это, как ему кажется, заложено в запросах и требованиях современности («Религия и культура», 1899). Выступив со статьей «Место христианства в истории», Розанов обнаружил свою вполне определенную славянофильскую окраску в духе К. Н. Леонтьева. В его статьях о браке (1898) было сказано много такого, что повергло в неподдельное изумление как единомышленников, так и противников философа (по его мнению, например, день Ходынской катастрофы есть вместе с тем и счастливый день русской истории). И все же нельзя не признать, что встречающееся у Розанова своеобразное освещение исторических событий может расшевелить любого читателя.

К концу Х1Х века тема Наполеона была уже всесторонне освоена русским культурным сознанием. Большой популярностью пользовались мемуары участников Отечественной войны Дениса Давыдова, Федора Глинки, Ивана Лажечникова, Надежды Дуровой. Вышли фундаментальные труды историков А. И. Михайловского-Данилевского, М. И. Богдановича, М. В. Довнар-Запольского, Н. К. Шильдера. Сотнями исчислялись поэтические вариации на темы Наполеона, десятками – исторические романы о нем. Уже написаны «Ночной смотр» В. А. Жуковского, «Воздушный корабль» М. Ю. Лермонтова, «Наполеон» А. С. Пушкина. Личность Наполеона стала предметом художественного изучения едва ли не во всех возможных вариантах: «великий полководец», «бич Европы», «орудие иллюминатского заговора», «ничтожество, вознесенное волей судьбы», «романтический бунтарь-одиночка»… Варьировались оценки наполеоновского похода на Россию – кто он: «изувер-завоеватель» или «благородный противник»? «Гений, совершивший непростительную ошибку» или «орудие Провидения»?[74]74
  Кошелев В.А., Чернов А.В. После битвы нет врагов, есть только люди // Художник Верещагин. «Наполеон в России 1812». Тверь, 1993. С. 14.


[Закрыть]

Русское культурное сознание уже с самого начала Х1Х столетия имело дело не столько с реальным Наполеоном, сколько с наполеоновским мифом. Наполеон стал частью отечественной мифологии. Даже когда он осознавался «злым гением», он был русским «злым гением». По отношению к Наполеону определялись писатели и публицисты, политики и историки. Наполеон – не только следствие якобинского террора, но и духовная эманация русского свободомыслия, наших представлений о сверхчеловеке и его роли в истории. Одновременно образ инфернального чудища в том или ином лексическом решении прошел в сознании русского человека через всю войну 1812 года и продолжает двигаться в последующие годы. Враг России воплощал в себе адовы силы, и потому конфликт с ним носит вселенский, космический характер.

Среди литературных трудов, изданных художником Верещагиным, – «На войне в Азии и Европе. Воспоминания художника В. В. Верещагина»; автобиографические повести «Литератор» и «Детство и отрочество художника В. В. Верещагина»; «Иллюстрированные автобиографии нескольких незамечательных русских людей»; «На Северной Двине. По деревянным церквам», а также «1812. Пожар Москвы. Казаки. Великая армия. Маршалы. Наполеон I» (1895).

«Жизнь Наполеона I за 20 лет, – пишет Верещагин, – представляла ряд фактов, до такой степени поражавших воображение, что люди склонялись придавать им значение свыше предопределенных событий, а в самом великом полководце видеть исполнителя неотразимых приговоров судьбы. Позже, в кампанию двенадцатого года Наполеон до того увлекся, что сразу вступил в борьбу с климатом и пространствами Севера и пал, но облик его через это не потерял обаяния, а, напротив, украсившись ореолом страдальчества, стал еще более интересен для всякого мыслящего человека, философа, политика или военного»[75]75
  Верещагин В.В. Повести. Очерки. Воспоминания / Сост., вступ. ст. А.В. Кошелева, А.В. Чернова. Тверь, 1990. С. 297.


[Закрыть]. Тут может показаться, что художник оценивает Наполеона нейтрально и скорее положительно.

Однако как автор книги «Наполеон I в России» и цикла живописных работ, посвященных Отечественной войне 1812 года, Верещагин продемонстрировал свое резко отрицательное отношение к Наполеону и наполеоновскому нашествию. События, о которых он поведал, произошли задолго до его рождения; русские история и литература уже достаточно глубоко представили и сами события, и личность Наполеона, все это было в основных чертах понятно следующему поколению. Но, с точки зрения Верещагина, это еще не сумела представить живопись.

Действительно, если вообразить себе, как визуально был обозначен Наполеон и его сражения, то вспоминаются в первую очередь картины Жака Луи Давида «Наполеон переходит Альпы» и художника Антуана-Жана Гро «Бонапарт на Аркольском мосту», «Чумные в Яффе», «Поле битвы при Эйлау». Французский историк Франсуа Гизо отмечал, что манера «Гро, быть может, лучше всякой другой пригодна для сюжетов национальных». В более поздние времена во Франции официально признанным баталистом высокого уровня стал считаться Эрнст Мейсонье (1815–1891). Это французский живописец, график, скульптор, который учился у Л. Конье. Известность он приобрел, выполняя декоративные виньетки и сделав иллюстрации к произведениям Бернардена де Сен-Пьера (1831), что пристрастило его к изучению исторического костюма. Считается, что он испытал на себе также влияние голландских жанристов XVII века, поскольку писал бытовые и батальные сцены, наряжая персонажей в эффектные исторические костюмы различных эпох, покоряя зрителя тщательной отделкой деталей, приятным колоритом, занимательным сюжетом[76]76
  История XIX века / Под ред. Лависса и Рамбо. М., 1938. Т. 1. С. 340.


[Закрыть]. При Наполеоне III и при его покровительстве он создал две работы о Наполеоне I (в 1814 и 1864 годах; обе находятся в Париже в Музее Орсе). Верещагин, находясь в Париже, познакомился с Мейсонье и однажды спросил, как тот писал снежную дорогу в 1812 году; ответ был примерно таков: «Намесил глины на небольшой платформе и несколько раз протолкал взад-вперед пушку, потом копытом с подковой намял следы лошадиных ног, посыпал мукой, опять протолкнул пушку и проч., пока не получилось некое подобие дороги, потом посыпал соли, и дорога была готова.

– Зачем соли?

– Для блеска, который, как вы знаете, всегда есть в снегу»[77]77
  Верещагин В.В. Повести. Очерки. Воспоминания. С. 256.


[Закрыть].

Верещагин к своей наполеоновской серии готовился самым тщательным образом. Исходя из представления, что художник должен быть непосредственным участником того, что он изображает, ему необходимо создать свою собственную историю, в которой бы по-своему преображались общепринятые источники: воспоминания современников, документы, старые публикации. Ведь все это подсказывает атмосферу времени, воспроизводит настроение прошлого. Сначала Верещагин материализовал историю в слове, то есть написал свой «1812 год» и лишь потом воссоздал его в пластических образах. Но в серии написанных картин не было, как в некоторых предыдущих его произведениях, глобальных философских обобщений, а также схем сражений или летописи событий.

«До Верещагина, – пишет А. Бенуа, автор нашумевшей в свое время книги „История русской живописи“, – все батальные картины, какие только можно было видеть у нас во дворцах, на выставках, в сущности, изображали шикарные парады и маневры, среди которых мчался на великолепном коне фельдмаршал со свитой. Здесь и там на этих картинах, в очень умеренном количестве и непременно в красивых позах, были разбросаны proforma несколько чистеньких убитых. Самая природа, окружавшая эти сцены, была причесана и приглажена так, как в действительности этого не могло быть даже в самые тихие и спокойные дни, и при этом еще все такие картины и картинищи были всегда исполнены в той сладенькой манере, которую занесли к нам во времена Николая Первого Ладюрнер, Зауервейд и некоторое время проживавший у нас Раффе. Эту розовую манеру с успехом сумели перенять все наши доморощенные баталисты (Тимм, Коцебу, Филиппов, Грузинский, Виллевальде и др.), написавшие бесчисленные, очень вылощенные, очень вкусненькие и убийственно однообразные картины, что никому и в голову не приходило, что на самом деле все выглядит не так. Толстой в своем „Севастополе“ и в „Войне и мире“ разрушил эти иллюзии, а Верещагин повторил затем в живописи то, что было сделано Толстым в литературе»[78]78
  Бенуа А. История русской живописи в XIX веке. М., 1958.


[Закрыть].

Из этой общей, выдержанной и весьма благосклонной оценки, за исключением последнего абзаца, баталиста Верещагина плохо видно, как Бенуа конкретно отзывался о его цикле на темы войны 1812 года, а он был суров: «Как? Как можно изобразить Наполеона „пузатеньким низеньким человеком в каком-то шутовском ярком наряде“?[79]79
  Стасов В.В. Верещагин. Картины // Стасов В.В. Избранное. М., 1950. С. 376.


[Закрыть] Это так контрастирует со словами Лермонтова: „на нем треугольная шляпа и серый походный сюртук“».

Верещагин в статье «О прогрессе в искусстве» писал о необходимости отыскания характерных мелочей, на которые он лично как писатель и репортер потратил немало времени. В исторических хрониках, прочитанных художником, было запечатлено убийство купеческого сына Верещагина (это не предок, а просто однофамилец), привязанного за ноги к лошадиному хвосту, за которым бежала, глумясь, чернь. Это лишь отдельный, микроскопический в его книге эпизод в непрерывной трагедии других, подобных. При посещении, например, Колочского мужского монастыря, где художник тщетно разыскивал надпись, якобы оставленную на стене Наполеоном, ему удалось записать рассказы монахов: «Мы только что сели обедать, как они набежали, он вошел, как был в шапке, пожелал нам по-польски доброго аппетита, и – как раз против меня было пустое место, – перешагнув через скамейку, взял ложку и стал есть наши щи. Съел немного, сказал: „Добрые щи!“ – и ушел.»[80]80
  Верещагин В.В. Повести. Очерки. Воспоминания. С. 242.


[Закрыть] Не исключено, что это кем-то сочиненный исторический анекдот, если вспомнить листки Ростопчина, где было написано, что французы на русской земле «от щей задохнутся».

Подобных историй и заметок у Верещагина великое множество. Вот некоторые из них, попавшие в раздел «Пожар в Москве»:

«Как описать все в городе, отданном на грабеж, – говорит очевидец, – солдаты, маркитанты, преступники из тюрем и публичные женщины бегали по улицам, врывались в покинутые дома и выхватывали оттуда все, что могло им приглянуться. Одни накутывали на себя шелковые с золотом одежды, другие взваливали на плечи, сколько могли, без разбора всяких мехов, там одевались в женские и детские шубки, солдаты и всякая уличная сволочь разодевались в придворные одежды. Толпы бросались к погребам, выбивали двери и, перепившись, шатаясь, уносили награбленное. Это безобразие не ограничивалось только покинутыми домами: солдаты врывались во все жилые квартиры и насиловали всех попадавшихся женщин. Когда генералы получили приказание выехать из Москвы, распущенность достигла крайнего предела: солдаты, не сдерживаемые присутствием начальства, дошли до чудовищного безобразия, не жалели ничьих убежищ, не щадили ни церковных, никаких других украшений и богатств»[81]81
  Там же. С. 39–40.


[Закрыть].

«Церковная утварь, образа и все священные вещи верующих, – говорит аббат, – были пограблены или позорно выброшены на улицы. Священные места были превращены в казармы, бойни и конюшни, и даже неприкосновенность гробниц была нарушена»[82]82
  Там же. С. 44.


[Закрыть].

«Мы встретили еврея, – рассказывает Бургонь, – который рвал на себе бороду и пейсы при виде горевшей синагоги, которой он был раввином, так как он болтал немного по-немецки, то мы поняли, что вместе со своими одноверцами он снес в храм все, что имел наиболее ценного… Когда мы вошли с ним в самый еврейский квартал, оказалось, что в нем все выгорело дотла – приятель наш при виде этого вскрикнул и упал без чувств. Через минуту он открыл, однако, глаза, и мы, давши ему оправиться, стали спрашивать, чего он так испугался: он дал понять, что дом его сгорел, а с ним, вероятно, и вся его семья. Сказавши это, он снова впал в беспамятство»[83]83
  Там же. С. 40–41.


[Закрыть].

«В Рождественском монастыре придумали молодых монахинь сажей вымазать… Идут они двором, а навстречу французы – тотчас их окружили, старухи-то начали отплевываться и показывать, что клирошанки гадкие, черные. Рассмеялись французы. Стояла тут бочка с водой, один из них налил воды в ковш и показывает им, чтобы умывались. Они сробели и хотели бежать. Французы их догнали и начали их умывать. Девочки кричат, и старухи кричат, а французы помирают со смеху. Как их вымыли, начали говорить: жоли филь»[84]84
  Там же. С. 42.


[Закрыть].