Текст книги "Мальчики, вы звери"

Оксана Тимофеева
Мальчики, вы звери

© Оксана Тимофеева, 2024

© Яна Маркова, перевод, 2024

© Хаим Сокол, изображение, 2019

© ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Individuum®

Предисловие

Тема этой книги – насилие и сексуальность после Фрейда. Обращаясь главным образом к трем знаменитым фрейдовским клиническим случаям, в которых важное место занимают животные – маленький Ганс, Человек-крыса, Человек-волк, – я размышляю о роли, которую животные играют в мужской гендерной социализации. Моя гипотеза заключается в том, что по ту сторону сексуальности – которая, согласно Фрейду, во многом определяет нашу душевную жизнь, – существует механизм насилия, производящий то, что мы считаем социальной нормой. Я называю этот механизм машиной маскулинности: жертвой его оказываются животные или те, кто приравнивается к животным. Это подвижная конфигурация, которую можно рассматривать на разных уровнях: психологическом, антропологическом, теологическом, политическом. На нескольких любопытных и неоднозначных примерах, с помощью Фрейда или вопреки ему, я пытаюсь показать, как она работает.

Некоторые считают, что Фрейд устарел и обращаться к его текстам, чтобы понять современность, нельзя. Наверное, с точки зрения клинической психологии подобные высказывания имеют смысл, но в философии не устаревает вообще никто и никогда, и, хотя Фрейд не был философом в строгом смысле, его творчество открывает очень широкий спекулятивный горизонт, навстречу которому можно идти бесконечно. Только предубеждения могут помешать как работать с его случаями, так и привлекать его к работе уже с нашими, сегодняшними историями и ситуациями разной степени безумия.

Однако же это не академическое исследование, посвященное одному автору, а, скорее, довольно сильно уклоняющееся и уводящее в разные стороны от его учения упражнение в рефлексии, которым я занималась на протяжении нескольких последних лет, хоть и не слишком регулярно. Отталкиваясь от рассуждений Фрейда по поводу девочек с сексуальными фантазиями или мальчиков с животными фобиями, я размечаю контуры пусть пока очень предварительной и далекой от систематической завершенности, но все же собственной версии философской антропологии – в той ее части, которая касается анализа (и самоанализа) человеческой души. Слово «человеческая», конечно, очень условно, и употребляется здесь лишь затем, чтобы каждый мог примерить этот анализ на себя. Речь идет вовсе не о том, что существует такая вещь, как человеческая душа, и что она отлична от психики любого другого существа. Лучше было бы говорить о животной душе – о самоанализе нашей животной души – не самой по себе, а в контексте культуры с характерными для нее сценариями психической драмы, снова и снова проигрываемой на пересечении фантазии и реальности.

До 2023 года я еще не знала, что работаю над этой книгой, а просто время от времени обращалась к психоанализу с некоторыми философскими вопросами, так что ее история складывается сейчас задним числом. Меня всегда интересовало то, как психическое и социальное переходят друг в друга, какие бессознательные культурные паттерны мы воспроизводим и почему – в сексе, в политике, везде. Первым и уже совсем давним шагом был небольшой доклад про случай Человека-волка, с которым я выступила на семинаре в академии Яна ван Эйка в Маастрихте в 2011 году[1]1
  См.: Тимофеева О. Число Зверей // Лаканалия, 2011, № 6. С. 118–122.


[Закрыть]. Именно из этого когда-то совсем хаотичного доклада, в центре которого была тема подсчета зверей не только в психоанализе, но и, например, в Библии – в ветхозаветной легенде о Ноевом ковчеге и новозаветной об изгнании бесов, – в конце концов выросла последняя глава, «Число зверей».

Позже, в 2016–2017 годах, стали появляться наброски главы, которая здесь стоит первой и называется «Театр души»[2]2
  Они были частично опубликованы в сборнике: Тимофеева О. Это не то, СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2022. С. 78–92.


[Закрыть]. Она не про мальчиков, а про девочек. В ней – в том числе на личном примере – я пытаюсь разобраться, как устроен тот психосексуальный узел из травм, насилия, фантазии, стыда и высоких моральных устоев, в котором безнадежно запуталось наше общество. Мне было трудно писать эту главу, она нарушает границы – прежде всего мои собственные, – но я хочу, чтобы она послужила чем-то вроде пролегомены к философии девочки, которую, может быть, когда-нибудь создаст тот (та, те), кто меня прочитает и поймет. Тут нужен дисклеймер: в моих работах любой автобиографический материал выполняет определенные концептуальные задачи, но это и моменты вторжения жизни, которые теорию не столько склеивают, сколько ломают (не вижу никаких причин для теории быть слегка поломанной – в конце концов, так она будет ближе к тому, что она описывает).

В 2020–2021 годах, во время пандемии ковида, ставшей для всего мира чудовищным потрясением, я вновь вернулась к Фрейду – на этот раз за анализом невроза навязчивости в случае Человека-крысы. Я обратила внимание на параллели между некоторыми общественными и психическими процессами, которые происходят при столкновении с угрозой извне, – например, угрозой заражения (но это может быть и угроза нападения – структурно это примерно одно и то же; неслучайно борьбу с вирусом описывали как войну с невидимым врагом). Да, страх заразиться смертельно опасной болезнью рационален, но если мытье рук и другие способы создания вокруг себя защитных барьеров превращаются в ритуалы, доводящие нас до исступления, значит, причина нашего страха не вирус, а что-то иное, что мы пытаемся забыть, вытеснить, подвергнуть цензуре. Забытое или вытесненное оставляет в нашей реальности своего агента – какого-нибудь маленького зверька, который зовет и увлекает за собой в темноту бессознательного. Его-то и обвиняют во всех грехах, в том, что он несет заразу, чуму и хаос: начинается охота на крыс (волков, ведьм, панголинов, агентов внешнего влияния). Этой теме была посвящена статья «Крысиная нора: Фуко, Фрейд и проблема изоляции», опубликованная в 2021 году в одном российском журнале по философии, с сайта которого в 2023 году в рамках неких гигиенических процедур редакция удалила мое имя (тем самым наглядно продемонстрировав обсуждаемые в этой публикации механизмы), как если бы я была маленьким заразным зверьком.

Наконец, к написанию второй главы, «Лошадь бьют», посвященной маленькому Гансу – мальчику, боявшемуся лошадей, – я приступила, уже когда в моей голове возникла композиция из этих трех случаев и родилось название книги – Freud’s Beasty Boys («Мальчики-звери Фрейда»). Я писала ее по-английски. Это несколько сложнее, чем писать на родном языке, но зато такая практика дает чувство дистанции по отношению к собственной речи. В процессе авторизованного перевода текст буквально проходит через другого (другую) и так подвергается своего рода двойному отрицанию; отбрасываются лишние декоративные элементы, и остается только существенное.

Кто хорошо знаком с творчеством Фрейда, сразу догадается, что название «Лошадь бьют» – это парафраз заголовка его знаменитого эссе «Ребенка бьют», к которому я напрямую не обращаюсь, но все же между ним и теми случаями, которые здесь анализируются, безусловно, есть связь. Маленький Ганс видит, как бьют беззащитное животное, и испытывает сострадание, как если бы лошадь была его матерью, другом, сестрой – или же сам он был этой лошадью. Но сострадание пройдет, вскоре он вырастет и сам станет бить свою лошадку (женщину, другого мальчика, кого-нибудь беззащитного) – таков ритуал. Мы не осознаём это как ритуал, но он есть (Рене Жирар использовал по отношению к нему термин «заместительная жертва»). Машина маскулинности приводится в действие неким учредительным актом насилия, к которому мы имеем отношение как зрители или как участники: это наша плата за вхождение во взрослый мир, которым заправляют серьезные мужчины с оружием и деньгами.

Я рассматриваю этот механизм в контексте не только психоанализа, но и антропологии и истории религии, выделяя в каждом индивидуальном психосценарии «тотемический момент», то есть момент встречи и коммуникации (травматичной или нет) со «своим» животным. Речь идет о символической или реальной встрече, вызывающей в нас потрясение, вводящей в состояние аффекта. Тотемический момент – это сцена обмена перспективой, когда мы, сами того не понимая, отождествляемся с животным, узнаём себя в нем, – как если бы в его облике явилась нам откуда-то извне наша собственная душа. Как магические посредники, лошади, крысы или волки соединяют нас с миром мертвых, то есть с традицией, историей нашего народа и культуры, в которой монотеизм вытесняет тотемические практики, но какая-то базовая психосоциальная матрица превращения любви в насилие не перестает воспроизводить себя.

Театр души

Эта книга писалась на второй год войны, которая всех рвала на части: кто-то потерял работу, кто-то – семью, а кто-то – сам себя. Мы не были готовы к войне; она застала нас врасплох, сведя все многообразие жизни к простоте смерти. Население поделилось на мужчин и женщин, и каждая группа получила свою роль: мужчинам – убивать и быть убитыми, женщинам – рожать новых мужчин. Другие группы были запрещены, и те, кто был не согласен или выпадал из этого двоичного кода, оказались вне закона. Мой текст не о войне, но она присутствует здесь как серый фон. А еще за этой рефлексией стоит кошмарный эпизод личной биографии, память о котором не дает мне ни понять, ни тем более принять как судьбу половое различие в виде навязываемой идеологическими аппаратами государства дурной бесконечности Эроса и Танатоса.

В подростковом возрасте я подверглась сексуальному насилию[3]3
  Об этом эпизоде упоминается в моей книге «Родина» (Сигма, 2020).


[Закрыть]. На тот момент я еще не имела представления о сексуальности и не вполне понимала, что произошло. О преступлении заявили в полицию, и после длительного судебного процесса, в ходе которого мне приходилось бесконечно давать показания об этом травматичном эпизоде, мужчина отправился в тюрьму на тринадцать лет. Я всегда думала, что этот срок для него слишком короткий. Более того, я считала, что любой срок был бы слишком коротким и даже пожизненное заключение было бы недостаточным наказанием за причиненное мне зло. Такие вещи сложно прощать; в прощении есть что-то неестественное. Всю свою жизнь я была вынуждена молчать об этом эпизоде, потому что моральные нормы страны, в которой я жила, были таковы, что при любом стечении обстоятельств виноватой все равно считалась жертва. Репутация плохой девочки могла запросто испортить мне жизнь и разрушить мое будущее.

Этот эпизод, конечно, не был чем-то уникальным – многие из моих подруг пережили подобное. В 2006 году американская активистка Тарана Бёрк впервые использовала фразу Me too («Я тоже»), которая стала лозунгом солидарности и сестринства для всех женщин с похожим опытом и с 2017 года использовалась в качестве хэштега социального движения против сексуализированного насилия, харассмента и абьюза. Незадолго до непосредственного начала кампании #MeToo, в 2016 году, Анастасия Мельниченко инициировала массовую акцию в соцсетях с другим хэштегом – #яНеБоюсьСказать. В ходе этих кампаний тысячи людей публично заявили о своем опыте столкновения с сексуальным насилием или домогательствами и поделились воспоминаниями о пережитых в прошлом травматических ситуациях разной степени тяжести – от сальных взглядов на улице или в общественном транспорте до реального изнасилования или попыток его совершить со стороны незнакомцев, супругов, родителей, друзей, родственников, друзей родственников и родственников друзей.

Реакция на волну этих жестоких признаний оказалась неоднородной. Некоторые отмечали, что такой откровенный разговор давно назрел, что уровень агрессии в обществе невероятно высок, что необходимо говорить о психических травмах, которые есть у каждой второй женщины, и что выносить их обсуждение в публичную сферу – это позитивный, освобождающий акт, способствующий демократизации общества и направленный против консервативных патриархальных устоев тех государств, где насилие против женщин является нормой. Другие призывали видеть в этих акциях не сеанс групповой терапии, а, наоборот, засасывающую в себя все большее количество людей «воронку травмы», и предупреждали об опасности еще большего насилия, которое она за собой якобы повлечет. А кто-то иронизировал, рассуждал о мужененавистничестве участниц акции или высказывал экстравагантные конспирологические идеи.

Акция оказалась действительно массовой: люди наконец-то смогли рассказать то, о чем молчали всю жизнь. Женщина, думавшая, что беда произошла с ней одной, и долгие годы скрывавшая свою тяжелую тайну от окружающих, вдруг узнала, что она не просто не в одиночестве, но даже не в меньшинстве. Оказалось, что изнасиловали – или пытались изнасиловать, или домогались, или унизили – всех или почти всех, что чрезвычайная ситуация, в которую она когда-то попала, не исключение, а правило, а вина и стыд, которые она испытывает, – это результат несправедливой стигматизации жертв сексуального насилия в российском обществе, и с этим нужно бороться.

Признания имели лавинообразный эффект: даже те, с кем ничего подобного никогда не случалось, находили в своей биографии неприятные или сомнительные эпизоды, чтобы добавить их в этот коллективный архив. Разнообразие негативных сексуальных сценариев вылилось во множество хорошо или плохо написанных рассказов, которые одних приводили в возмущение, а других – в возбуждение. Дело в том, что набор выразительных средств, предназначенных говорить о насилии, жертва заимствует из обыденного языка, зараженного этим насилием и более приспособленного то ли для порно, то ли для показаний, которые она должна дать перед судом, как бы оправдывая себя. Давали ли вы когда-нибудь такие показания? Приходилось ли вам их выслушивать?

Жертва насилия молчит не только потому, что боится преследований, но еще и потому, что боль, которую она испытала, превратила ее речь в неартикулированный животный крик или вовсе лишила речи, и теперь, чтобы заговорить, ей приходится использовать тот самый чужой язык, который однажды пытался влезть ей в рот или шептал мерзости на ухо. Терапевтический эффект публичной исповеди зависит от того, сможет ли она вновь присвоить себе этот язык, станет ли он теперь ее союзником, поможет ли отреагировать, проговорить и таким образом преодолеть травму, однажды пережитую ею и затем вытесненную на периферию душевной жизни. Но откуда даже у тех, кто не пережил в реальности никакого насилия, эта воля к признанию, откуда память о том, чего не было или что было не со мной?

Теоретическая дискуссия о психической травме, возникающей в результате сексуального насилия, началась в конце XIX века. В частности, в книге «Исследования истерии», написанной в 1895 году Фрейдом совместно с Йозефом Брейером, собраны несколько ярких историй болезни. Она начинается с описания «случая Анны О.» – на самом деле это была выдающаяся феминистка Берта Паппенгейм, пациентка Брейера. Именно она дала названия talking cure («лечение разговором») и chimney sweeping («прочистка труб») на тот момент совершенно новому, экспериментальному методу психотерапии[4]4
  Фрейд З. Собр. соч. в 26 т. Т. 1. Исследования истерии // Пер. с нем. С. Панкова. СПб.: Восточно-Европейский институт психоанализа, 2012. С. 49.


[Закрыть]. С древности феномен истерии объясняли, в соответствии с этимологией этого слова, «блужданием матки»[5]5
  ὑστέρα – др. греч. «матка».


[Закрыть] и другими физиологическими причинами. Как пишет Пол Верхаге в своей книге, посвященной психоанализу и истерии:

Эта теория была зафиксирована уже в 2000 г. до н. э., в Кахунском папирусе, получившем название в честь места, где он был обнаружен. Матка описывается там как отдельное живое существо. Если ее недостаточно орошать, она становится легче и может начать блуждать по телу, что приводит к истерии. Помимо нескольких весьма прагматичных приемов, способных вернуть матку на положенное место, жрецы-лекари рекомендовали замужество как способ гарантировать достаточное «орошение», в результате которого она бы оставалась на своем месте[6]6
  Verhaeghe P. Does the Woman Exist? From Freud’s Hysteric to Lacan’s Feminine. New York: Other Press, 1999. P. 17.


[Закрыть].

Во времена Фрейда истерия была популярным диагнозом, и многие врачи, включая самого Фрейда (до изобретения психоанализа), пытались лечить ее электротерапией и гипнозом. Психоанализ же рождается из творческого союза между пациенткой и аналитиком: из ее желания выговориться, излить душу и его готовности выслушать и понять. Местоимения «ее» и «его» здесь использованы условно, как обозначение крайне неустойчивых ролей, ведь психоанализ – это интерактивная практика, в которой пациенты часто сами становятся аналитиками, что сразу же отменяет исходный гендерный дисбаланс конца XIX века, когда диагноз «истерия» считался женским, а профессия доктора – мужской.

Авторы «Исследований истерии» предлагают искать источник этого расстройства не в физиологии, а в психической жизни личности: как только пациентка признаётся в качестве полноправного субъекта речи, выясняется, что ее в теле блуждает не матка – в нем блуждает воспоминание о событии настолько неприемлемом, что оно не может быть допущено до сознания, – воспоминание вытесненное или подавленное. Согласно первоначальной гипотезе Фрейда о возникновении истерических симптомов, именно это воспоминание косвенным образом приводит к боли в руках и ногах, к судорогам, обморокам, тремору и другим симптомам: «Психическая травма или воспоминание о ней действует подобно чужеродному телу, которое после проникновения вовнутрь еще долго остается действующим фактором»[7]7
  Фрейд З. Исследования истерии. С. 20.


[Закрыть]. Психическая травма, как возбудитель болезни, поселяется в теле надолго: «Истерики страдают по большей части от воспоминаний»[8]8
  Там же. С. 22.


[Закрыть].

Как отмечает Верхаге, «другие уже обращали внимание, что истерия имеет травматическую этиологию. Фрейд был первым, кто прислушался к этой травме и интерпретировал ее как то, что влияет на душу и таким образом на тело»[9]9
  Verhaeghe P. Op. cit. P. 9.


[Закрыть]. Проанализировав восемнадцать случаев истерии, Фрейд заключил, что терзающие тело воспоминания отсылают к психическим травмам сексуального характера и как-то связаны со страхом или возбуждением, вызванным раздражением гениталий в раннем детстве. Так возникла теория соблазнения (Verführungstheorie), в соответствии с которой истоки истерии следует искать в сексуальном насилии над детьми, причем за образом совратителя – подозрительного «дяди» – в воспоминаниях первых пациенток Фрейда маячит фигура отца.

Один из случаев, рассмотренных в «Исследованиях истерии», Фрейд называет «типичным». Его описание занимает всего несколько страниц, поскольку анализ был незапланированным и длился не дольше одной сессии. Собственно, это была даже не психоаналитическая сессия, а просто откровенный разговор с девушкой, которую Фрейд случайно встретил в австрийском горном курорте Высокий Тауэрн, куда приехал на отдых, «дабы отвлечься ненадолго от медицины и особенно от неврозов»[10]10
  Фрейд З. Исследования истерии. С. 157.


[Закрыть]. Узнав, что он врач, Катарина (Аурелия Кроних) сама заговорила с Фрейдом и пожаловалась на приступы удушья, от которых страдала последние два года. Во время беседы Фрейд как бы наудачу предположил: «Однажды, тогда, два года назад вы увидели или услышали нечто такое, что вызвало у вас чувство неловкости, что вы предпочли бы не видеть»[11]11
  Там же. С. 159.


[Закрыть]. Катарина подтвердила, что около двух лет назад, когда ей было шестнадцать, она застала своего дядю со своей кузиной, и отметила, что первый приступ удушья случился в это же время. Она рассказала об инциденте тете, после чего между дядей и тетей (по версии Фрейда, на самом деле это были отец и мать девушки) последовали скандал и развод. «Тетя» с Катариной переехали в другое место, оставив «дядю» с уже забеременевшей к тому моменту кузиной. Воспоминание об этом событии неожиданно воскресило в памяти Катарины другое, относящееся к еще более раннему периоду. В возрасте четырнадцати лет она, как оказалась, сама подверглась сексуальным домогательствам со стороны «дяди». Воспользовавшись случаем, однажды ночью он забрался в постель к девочке, которая «почуяла его тело в кровати»[12]12
  Там же. С. 162.


[Закрыть] и испугалась, не вполне понимая, что именно происходит.

Это описание демонстрирует особую темпоральность возникновения истерии. Именно «запаздывание» симптома по отношению к первой по времени сексуальной травме делает случай Катарины типичным в глазах Фрейда. Истерия проявляется не сразу же после того, как девочка подвергается домогательствам, а лишь впоследствии, когда она узнаёт о сексуальности: «В ходе анализа любого случая истерии, в основе которой лежит сексуальная травма, обнаруживаются впечатления предсексуальной поры, никак не повлиявшие на ребенка, а затем, уже будучи воспоминаниями, обретшие силу травматического воздействия, когда девушка или женщина впервые узнала о том, что такое половая жизнь»[13]13
  Там же. С. 166.


[Закрыть]