Текст книги "Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров"

СВИТОК ВТОРОЙ. ТРАПЕЗУНДСКАЯ ИМПЕРИЯ

Осень 1307 года

Сумрачные горы, поросшие темными лесами и кустарниками, высились перед нами. Казалось, будто бы воинство древних титанов в незапамятные времена выступило из этих суровых земель на покорение Божьего мира, но было поражено дланью Всевышнего, и кровь великанов застыла в их жилах, а плоть обратилась в гранитную твердь.

Серые клочья туманов медленно стекали в ущелья с их могучих плеч, с изъеденных ветрами и дождем шлемов и потускневших доспехов.

Трое воинов из разъезда взялись проводить нас по ущельям до крепости, называвшейся Кигана, в которой сидел наместник Трапезундского императора и откуда он правил этим неприветливым краем.

Мы долго продвигались по узким извилистым дорогам, и порой наши провожатые торопились вперед и на некоторое время скрывались за поворотом. Свои внезапные вылазки они объясняли тем, что необходимо обезвредить разные хитроумные ловушки, выставленные для непрошеных гостей из Рума и укрепить особыми штырями и подвязками некоторые мосты.

– Хитрые греки, – с улыбкой вздыхал Эд де Морей.

Переступая в опасных местах через безобидные остовы упавших сверху деревьев или объезжая ничем не примечательные валуны, мы не могли догадаться, где здесь способна таиться смерть. Только однажды, когда мы выразили вслух недоверие ко всем угрозам, греки похвалились своими выдумками и показали, как обычный и внушающий полное уважение мостик без всякой жалости сбрасывает своего очередного господина вместе с его свитой, когда идущий первым достигает другого конца моста. Разумеется, ловушка просыпалась только в том случае, если непрошеный гость следовал с юга на север, то есть двигался со стороны Рума.

– Греки – любители тихой и благополучной жизни, мессир, – сказал мне рыцарь Эд, заметив на моем лице мину презрения. – Древний, уставший народ. Вроде старика. Воинская доблесть им уже давно не по нраву. Едва ли не десять веков подряд их лучшими полководцами были кастраты из сообразительных евнухов дворца. Вот чем все и объясняется. Здесь же, на этих границах, их постоянно тревожат своими набегами туркмены. Греки считают, что христианину недостойно погибать в схватке с иноверцем, поэтому и почитают хитрость и увертливость едва ли не главными признаками сошедшей на них благодати. Так что не судите их слишком строго, мессир.

– Не осуждаю, – соврал я, – но невыносимо постоянно держать в уме всю тяжесть своих собственных капканов и думать, как бы не угодить в них самому.

– Уверяю вас, мессир, что последнее как раз и не доставляет для греков никакого труда, – с усмешкой отвечал мне комтур. – Это, как уверял меня однажды наместник, даже нравится им, обостряет мысли, подобно перцу, украшающему вкус и ускоряющему сварение желудка. Если кто из своих попадет в ловушку, то они скажут, что одним худым греком стало меньше, а значит, крепких рассудком и хитроумием осталось больше. Однако, мессир, признаюсь, что мне не жаль ни греков, ни туркмен, но я опасаюсь за своего Калибурна.

И он весьма многозначительно посмотрел на меня.

– Выходит, брат Эд, что за его всадника вы не опасаетесь, – сказал я, разумеется, желая задеть его чувства.

– Вам тем более нечего за него опасаться, мессир, – сухо ответил мне рыцарь Эд, отбив мой выпад, после чего некоторое время мы ехали молча.

– Простите меня, брат Эд, – наконец повинился я, справившись с гневом своего юного сердца, ведь в ту пору я действительно еще был юнцом, хотя, как и все юнцы, не, подозревал об этом. – Я подумал весьма дурно, брат Эд.

– Напротив, мессир, долг принести извинения за мной, а не за вами, – с радостью откликнулся рыцарь Эд, и даже конь его двинулся вперед веселее. – Простите меня, мессир. Я до сих пор считаю себя рыцарем Храма, но я уже – не рыцарь Храма, раз цитадель моего сердца сдалась без боя и на самых позорных условиях.

– Может, я по причине своего беспамятства и ошибаюсь, однако нахожу условия сдачи не только не позорными, но и весьма почетными, – уверил я рыцаря Эда, стараясь оправдать сдачу не столько той крепости, которой командовал он, сколько своей собственной. – И при том полагаю, что чутье, с коим не совладать хитроумию всех греков, вместе взятых, поможет загадочному всаднику спастись не только самому, но и сохранить жизнь вашему верному Калибурну.

Последние слова я произносил уже довольно осипшим голосом, ибо сырой и зябкий туман, какого я не встречал в Руме, сползал с горных вершин не только в ущелья, но – и в мое горло и даже во внутренности.

– Мессир, запахните грудь плащом, – заботливо проговорил рыцарь Эд. – Мы движемся как-никак на север. И я должен доставить вас до назначенного места живым и здоровым.

Как ни торопились мы вместе с нашими провожатыми, однако, лишь когда стало уже заметно темнеть, высоко впереди появилась первая цель нашего путешествия по дорогам Трапезунда.

Я присмотрелся вдаль сквозь туман, обещавший вот-вот превратиться в настоящие чернила, и различил на одном из окаменевших великанов грозный шлем предводителя древнего воинства.

– Кигана, – указав на него, произнес рыцарь Эд. – Скоро теплый ночлег, мессир. Вы увидели дворец великого кефала Льва Кавасита. Здесь столица Халдии, южной провинции Трапезунда. Мой старый знакомый, Лев Кавасит, правит этими горами уже двенадцать лет. Не сомневаюсь, что он устроит в нашу честь такой прием, на который не хватило бы средств даже у румского султана, упокой Бог его неверную душу.

– Прием уже начался с самых изысканных угощений, – развеселился я в предвкушении очага и горячего питья. – Их подавали одно за другим, но, слава Богу, проносили мимо.

Скакавшие впереди нас греки озарили сырой сумрак светом факелов, так что дальше мы двигались, окруженные облаком красноватого сияния, по-видимому ничем не отличаясь от духов здешних расщелин и пропастей.

Наконец, за очередным поворотом, узкая дорога как бы растеклась вширь, образовав ровную площадку перед отвесной стеной гранита.

Я догадался, что передо мной не скала, а цитадель Кигана только тогда, когда за решеткой крепостных ворот тоже замелькали огни. Затем раздались негромкие голоса, которые сразу заглушил тяжелый скрип и лязг цепей. Так врата с некоторым недовольством, но все же проявили гостеприимство, и из них навстречу нам двумя ровными рядами выступили факельщики в полном боевом снаряжении, в доспехах, а также с копьями и мечами.

Между ними, грузно прихрамывая, двигался человек, как мне показалось очень больших размеров. Подойдя к нему ближе, я заметил, что он облачен в очень широкие одеяния, которые рыцарь Эд назвал мне потом тогой римских цезарей.

Повелитель мрачной крепости и не менее мрачного края встречал нас, широко и радушно раскинув руки.

– О, несокрушимый Аякс, блистающий доблестью меча и золотом чести, великолепный друг мой Эд, краса франкского воинства! – густым и звонким голосом приветствовал Лев Кавасит предводителя румских тамплиеров, довольно сносно выговаривая франкские слова. – Несказанно рад видеть тебя в подвластных василевсу и мне землях!

Эд де Морей ответил ему на греческом и, как я узнал потом, сказал следующее:

– Здравствуй, Цезарь, всю жизнь идущий на смерть приветствует тебя!

Лев Кавасит поколебал окрестные скалы громовым хохотом, вторя своему древнему греческому богу Зевсу, и заключил рыцаря в учтивые объятия.

– Сколько лет мы не виделись с тобой, доблестный комтур, – вздохнул хозяин Киганы. – Ах, сколько лет! Лишь только я получил известие о том, что ты нагрянешь проездом в эти края, как взыграло мое сердце! Я сам охотился целую неделю и набил к нашей встрече самой отборной халдийской дичи. О, сам василевс предпочитает моих козлят тухлятине всяких низин. Сегодня будет праздник, какого давно чаяло мое уставшее сердце.

– Когда ты получил известие обо мне, дорогой Лев? – с изумлением переспросил рыцарь Эд.

– Неделю назад, – ответил великий кефал. – Тебя что-то удивляет?

– И с какой стороны света пришло оно? – задал еще один вопрос Эд де Морей.

– Прямо из Трапезунда, – был ответ. – С императорской печатью. Алые чернила. Без сомнения, писано в Большой консистории.

– Признаюсь, что удивлен, – не стал таиться комтур. – Обстоятельства позволяют мне предположить, что некто сидит на вершине самой высокой горы и наблюдает оттуда за каждым моим шагом.

Лев Кавасит бросил на меня короткий, внимательный взгляд и усмехнулся, явно пытаясь на время отогнать от себя всякие подозрения и загадки.

– Но ведь так оно и есть на самом деле, мой Ахиллес, – с несколько натянутой улыбкой проговорил он. – Поверь мне, старику. Я сижу в этом дупле, как сыч, и только изредка оглядываюсь по сторонам, однако и мне становится известным многое такое, что даже до дворца доходит через год или больше того. Но ведь и я не главный соглядатай в этом хитроумно устроенном мире, и сижу я, как видишь, не на самой высокой горе.

– Верно, – кивнул рыцарь Эд. – Но, говорят, богу Пану было известно в глухой чаще больше, чем его повелителям на Олимпе.

Лев Кавасит вновь захохотал, распугав огонь факелов и пустив обвалы по далеким ущельям, и широким жестом пригласил нас в ворота своего дома.

– Оставим эти важные разговоры для последней свечи, – сказал он. – А пока предадимся истинному наслаждению дружеской встречи. Поверь, славный мой друг Эд де Морей, этот день – больший подарок для меня, нежели перстень и поцелуй василевса. Я знаю из полученного письма, что ты сопровождаешь некого сановного посланника. Не этот ли скромный молодой человек с благородной осанкой и глазами, в коих я вижу неугасимое пламя доблести знатного рода, является таковым? Тогда нет тебе прощения за твою медлительность, комтур рыцарей Храма. Скорей представь меня ему.

Я вновь узнал о всех чинах и достоинствах наместника Халдии, а после того, как он учтиво и не роняя чести своего преклонного возраста опустил голову, услышал много нового и любопытного о себе самом. Оказалось, что я должен называться в этих краях неким Робером де Форе, выходцем из династии рыцарей Кипра.

– Робер – славное имя, – говорил наместник Халдии, близоруко присматриваясь ко мне и стараясь встать передо мной так, чтобы не загораживать собой света. – Ваши черты мне кажутся знакомыми, сир Робер. Однако здесь властвует ночь. Давайте же поторопимся туда, где для добрых друзей припасено много огня, тепла и вина. И какого вина, мой дорогой Патрокл! – воскликнул он, обратившись уже к рыцарю Эду. – Ведь я помню: твое любимое – апулийское, трехлетней выдержки. Верно?

– Святые исповедники! – с жаром воскликнул рыцарь Эд. – Ты все помнишь, Лев, царь зверей и гор!

– Я достал апулийское, для нашей встречи, – важно похвалился хозяин Киганы.

– У меня слезы подступают к горлу, – хрипло проговорил рыцарь Эд. – Если что и стоит ценить в этой жизни, так только старую дружбу.

Так, еще перед воротами горной цитадели отступил от нас зябкий и болезнетворный туман. Старые приятели, состязаясь в красноречии, еще долго препирались, кому первому следует ступить за порог, а потом, миновав крохотный дворик, двинулись вверх по крутой лестнице, хваля друг друга и не забывая о моих достоинствах, которых с каждой ступенью становилось все больше и больше, а моя родовитость как бы поднималась вместе со мной все выше и выше.

Наконец мы достигли двери, украшенной львиным оскалом. Настенный светильник почти оживлял зверя оливковым пламенем, так что глаза и клыки бронзового хищника грозно сверкали.

– Теперь, доблестные мои гости, вздохните поглубже, – хитро проговорил наместник Халдии, – ибо я не сомневаюсь, что сердца ваши надолго остановятся.

Он хлопнул в ладоши, и дверь стала сама, как по волшебству, раскрываться.

– Прошу вас, проходите первыми, – вкрадчиво добавил великий кефал, – ибо я не имею права загородить от вас хотя бы кусочек того, что вы сможете увидеть.

В то же мгновение из-за двери стали доноситься прелестные звуки струн, и навстречу потянулся аромат изысканных благовоний.

Как и полагается доблестным воинам, мы вошли в покои решительным шагом, а, войдя, замерли, как вкопанные, потеряв дар речи и дыхания, что и предсказывал любитель хитроумных ловушек грек Лев Кавасит. Окажись на нашем месте хоть султан Рума, и тот остолбенел бы, открыв в этой горной гробнице такую бездну роскоши и райской неги.

Помню, я даже испугался, не стал ли жертвой нового приступа наваждений, и схватил за руку брата Эда. Страх отступил, как только сам рыцарь Эд растерянно прошептал рядом со мной:

– Вот так наваждение, тысяча прокаженных дьяволов!

Перед нашими глазами раскрылись настоящие императорские покои. Кругом сверкали золотые блюда. Поражали взор диковинными узорами высокие вазы, привезенные не иначе, как из Индии и Китая. Тяжелые парчовые занавеси спускались с серебряных струн, натянутых у потолка, и, собранные в складки, обнажали неописуемой красоты мозаики, коими изобиловали как стены, так и потолки. На одной стороне мы видели дионисийские празднества и танцующих нимф, на другой – гордо вышагивавшего по лесной поляне единорога, над которым стаями порхали разноцветные птахи. Потолок же был усеян золотыми звездами, среди которых парили, неся свои длинные трубы, златокудрые ангелы. К той невиданной красоте надо добавить и пол, выложенный прекрасно отшлифованным серпентином, лаконийским зеленым мрамором, и несколько тонких колонн, что поддерживали свод и были выточены из розового камня. Удивителен был и небольшой водоем, помещенный в оправу из голубого порфира: в нем нежились и сверкали боками серебристые рыбки.

Но посреди всего этого великолепия нас ожидал стол, описывать который уже нет никакой возможности, ибо мне пришлось бы потратить понапрасну – ведь тех изысканных блюд уже не поставишь против своего желудка – весь пергамент и все имеющиеся у меня в запасе чернила. Скажу только, что больше всего мне запомнились печеные яйца горных куропаток, фаршированные кусочками форели, вымоченной в винном соусе.

Но и того показалось нашему искусителю недостаточно, ибо рядом со столом на небольшом возвышении восседали три довольно смазливые девы, одетые нимфами, и услаждали наш слух тихими звуками арф.

В восполнение всех радостей жизни здесь было попросту тепло и сухо. Мне казалось, что подземный жар поднимается снизу, проникая через мои ступни.

– Каково, мой доблестный Тезей? – раздался вкрадчивый голос грека за нашими плечами. – Ты был здесь последний раз восемь лет назад. Я заставил расцвести эти голые камни. Разве я не демиург?

В то мгновение я вдруг подумал о полных искусительной отравы садах Старца Горы и о плодах, что приносили те роскошные сады, о кровавых жертвах, зревших на их райских ветвях. Какая-то грозная тяжесть, подобная подземным драконам, зашевелилась в глубинах моей запретной памяти, и взгляды веселых дев показались мне полными смертельной отравы. Рыцарь Эд разом развеял налетевшие на меня страхи своим недоуменным вопросом, который я скорее ожидал бы услышать от купца Вардана, нежели от рыцаря Храма.

– Невероятное волшебство, достопочтенный кефал, но на какие средства?

– Во всем остальном я веду довольно умеренную жизнь, – признался наместник Халдии Лев Кавасит. – К тому же я свободен от городской суеты и волен не тратиться по мелочам. В горах немало людей, просящих моей защиты и не всегда неблагодарных. Всю жизнь я мечтал быть первым в своем маленьком Риме и нашел для него самое лучшее место, скрытое от завистливых глаз. Однако давно пора перейти от слов к делу. Стол накрыт, мои самые драгоценные гости. Посему, возблагодарив Господа за ниспосланную с небес манну, приступим к трапезе. И заметьте, друзья мои, что вокруг нет всяких вонючих жаровен. Я провел черепичные желоба под полом и подаю в них горячую воду от топок. Вы еще понежитесь, как дельфины, в моем водоеме.

Полученные при не менее благоприятных обстоятельствах уроки научили меня сдерживать варварские порывы желудка, и я заставил себя чинно прикасаться к блюдам и брать по маленьким кусочкам, тщательно их прожевывая и опасливо прислушиваясь к себе, не возникнет ли ощущения какого-то уж слишком беспечного блаженства.

– С трудом верится, что славный молодой человек происходит из простого рыцарского рода, – проговорил наместник, держа в руке сверкавшую жиром баранью ляжку. – Его жесты легко выдают в нем по меньшей мере владетельного герцога или, страшно подумать, принца крови. Что-то ты скрываешь от меня, мой Геркулес.

– Скрываю, – ничуть не смутившись, кивнул рыцарь Эд, налив в блюдо своего любимого апулийского и теперь макая в него кусочки форели.

– Тем лучше, – добродушно усмехнулся Лев Кавасит. – Тайна будет обострять наши чувства, как хорошее вино.

Потом наместник Халдии поглощал неимоверные количества «манны небесной» и с не меньшим удовольствием повествовал нам об интригах при императорском дворе Трапезунда, о юном василевсе Алексее Комнине, о его неопытности в государственных делах, восполняемых здравым рассудком и добрым сердцем. Он расписывал также достоинства его красавицы-супруги, дочери грузинского царя, затем перешел к ужасным козням, исходящим не от какого-нибудь повелителя неверных, а, можно сказать, из самых что ни на есть родственных земель, из Константинополя, от хитрого, как сирийский торговец, императора Андроника Палеолога.

– Увы, легко мне здесь тешить себя разными выдумками и устраивать всякие забавные ловушки, – вздыхал наместник, – которые кочевник-туркмен принимает за козни самого шайтана. Там же теперь развлекаются такими ловушками, в любую из которых я угодил бы сам, как желторотый птенец.

Так говорил великий кефал Халдии Лев Кавасит, все чаще поглядывая на меня и улыбаясь, когда я отпивал вино крохотными глоточками.

– Досточтимый сир Робер, – наконец обратился он ко мне напрямую, – позвольте мне быть искренним и раскрыть перед вами свои чувства.

– Почту за высокую честь, – ответил я, невольно переглянувшись с рыцарем Эдом, который сохранил совершенно невозмутимое выражение лица.

– Теперь я могу сказать определенно, кого вы мне напоминаете, сир, и будите во мне много дорогих мне воспоминаний, – продолжил Лев Кавасит. – Вашему провожатому на этих землях, славному рыцарю Эду, увы, не привелось встретиться с этим человеком. Судьба развела их всего на пару миль и годов.

– Мне кажется, я могу угадать, о ком ты поведешь речь, дорогой Лев, – сказал рыцарь Эд, уже заметно раскрасневшись от апулийского, которое он применял в самых разных видах: и как питье, и как подливу, и даже как воду для обмывания пальцев. – Не о том ли печальном рыцаре Милоне Безродном?

– Именно о нем, – подтвердил наместник. – Я опасаюсь, правда, что только одно его прозвище может как-то задеть честь нашего дорогого посланника.

– Пусть вас не беспокоит такая чепуха, достопочтенный хозяин, – сказал я к явному удовольствию наместника. – Рассказывайте. Мне крайне любопытно услышать любую весть о человеке, которого я как-то напоминаю своими чертами.

Здесь я ничуть не покривил душою.

– Минуло много лет, – задумчиво проговорил наместник. – Так что, пожалуй, рассказ займет и тебя, славный мой Гектор, поскольку тебе станет известно кое-что, о чем я раньше предпочитал молчать.

И предварив свою оказавшуюся, однако, довольно краткой историю, столь загадочным предисловием, наместник Халдии, допил до дна свой бокал из алого венецианского стекла.

РАССКАЗ ЛЬВА КАВАСИТА, ВЕЛИКОГО КЕФАЛА ХАЛДИИ

Увы, стану в своих же глазах бессовестным лгуном, если начну словами: «Давным-давно, во времена веселой и безмятежной юности». Что с тех пор минуло немало времени – то верно, но уже в те годы я был далеко не птенцом, похвалявшимся своими мокрыми перышками. Даже напротив: плешь, которая ныне захватила всю главную башню моей цитадели, уже тогда, не торопясь, приступила к осаде.

Короче говоря, в ту пору мне было уже сильно за тридцать, и жизнь побросала меня, как кошка мышку, по всему двору. Судьба то возносила меня к самому подножию императорского трона в Константинополе – ведь мне приходилось быть правой рукой великого логофета, то есть главнокомандующего войсками, – то отшвыривала в самые грязные углы, и благодарю Бога, что мне удалось избежать Нумер, страшной дворцовой темницы, в подземельях которой гнили заживо многие из сильных мира сего.

И вот, подвергшись изгнанию и радуясь, что удалось унести свою шкуру целой, я поскитался по миру и наконец очутился в Акре, последнем оплоте не только Ордена Храма, но и всего христианства на Святой Земле. Случилось это в году, как мне помнится, одна тысяча двести восемьдесят пятом от воплощения Господа нашего Иисуса Христа.

Тут Лев Кавасит перекрестился от правого плеча до левого, и я вспомнил, что он, как и все греки, происходит из схизматиков. Наместник, между тем, продолжил свой рассказ.

Надо еще заметить, что я в молодости учился в Коринфе, в той самой школе технитов, что сохранилась еще со времен Сократа. Теперь, увы, исчезла, подобно миражу, и она. Это означает, что я весьма недурно разбирался и, кажется, разбираюсь доныне в механике и постройке разнообразных машин.

Попав в Акру, я увидел, что там никуда не годятся механизмы открытия ворот, подачи пресной воды на башни и многое другое – все попросту обветшало. Тогда я предложил свои услуги комтуру тамплиеров Акры, за три месяца наладил все машины и стал пользоваться заслуженным почетом, трапезуя с комтуром и маршалом Ордена.

Признаться, уже в то время я был наслышан об ужасных оргиях и колдовстве, которым якобы тайно предаются предводители Ордена. Однако в Акре, живя бок о бок с главой рыцарского гарнизона, я не примечал никаких кощунств, хотя и верно то, что славные рыцари любили друг друга любовью, которая куда крепче братской. Впрочем, такая любовь помогала и спартанцам стоять в битвах насмерть.

Следом за мной появился в Акре и рыцарь Милон. Он тоже был далеко не молод. Мне тогда он показался попросту стариком. Хотя если его признать в ту пору стариком, то меня теперь следует считать прямо-таки Авраамом.

Он был весьма молчаливым тамплиером и отвергал едва ли не всякое общество. Единственный человек, которому он доверил всего одну драгоценную песчинку своей таинственной жизни, был ваш покорный слуга, да и то потому, что я по натуре беззлобен и люблю разбираться в человеческих сердцах, как и в механизмах. Он представлялся всем только по имени и по этой причине заработал себе прозвище Безродный.

Добавлю о его достоинствах еще немного. Рыцарь Милон был всегда очень учтив и предупредителен. Его учтивость соперничала с его огромной силой, которая и стала поводом к нашему близкому знакомству. Я создал новый механизм для поднятия больших камней на высоту стены, укреплением которой и занимался. Однажды с подъемного круга сорвались ремни, и груз был достаточно тяжел, чтобы переломать все главные рычаги моего механизма. Невольно я бросился спасать свое создание и, потеряв рассудок, схватился там, где меня как раз поджидала смерть. Я уперся ногами в стену, ожидая, что меня вот-вот сбросит вниз. Нужно было выбирать между механизмом и жизнью. По своей жадности я не хотел отдавать ни того, ни другого. Тут-то и подоспел на помощь рыцарь Милон: ему ничего не стоило заменить собой всю машину и вытянуть наверх глыбу гранита.

Этим он покорил меня, а другим своим талантом он покорил братьев-рыцарей, которые поначалу отнеслись к нему с большой настороженностью и неприязнью, как к непрошеному гостю. Меч в его руках мелькал, подобно крылу стрижа. Он знал столько невиданных ранее приемов и способов удара, что сначала один, потом другой, а потом уже все тамплиеры Акры стали упражняться с ним на оружейном дворе, отгоняя от всех щелей непосвященных, даже своих оруженосцев. Я видел плоды его ученья в том роковом девяносто первом году: каждый тамплиер уложил не менее двух десятков сарацин прежде, чем ослабеть от ран и потери крови.

Поначалу же, как вы заметили, он не пользовался любовью, и на то была также своя причина. Дело в том, что всех снедало любопытство, кто он и откуда взялся. Но он крепко хранил свою тайну, отвечая на все намеки и насмешки только мрачным, пугающим взором. И ладно бы одна тайна, но тайну усугубляло то, что комтур, которому он при встрече показал некий знак, долго беседовал с ним в присутствии маршала, а затем оба стали обращаться с рыцарем Милоном, как с человеком, по меньшей мере равного с ними звания.

Сразу подрублю под корень ваше любопытство: кто был в действительности рыцарь Милон и какую тайну скрывал он от мира, мне так и не удалось узнать, зато я стал хранителем другой его великой тайны, которая, к моей невольной гордости, осталась неведома как комтуру, так и маршалу Акры.

Итак, вздохните поглубже, ибо я не сомневаюсь, что ваши сердца на несколько мгновений перестанут биться, замерев от удивления.

В одну из ночей, коих осталось уже немного до печального дня, когда погибла славная Акра, я услыхал тихий стук в свою дверь. Спросив, что за гость явился ко мне в столь поздний или, даже наоборот, в столь ранний час, я изумился, различив голос рыцаря Милона, а когда открыл дверь, то просто остолбенел.

Рыцарь Милон стоял передо мной с бледным лицом, бережно и неловко держа на своих руках, привыкших к мечу, нечто, этим мощным рукам совершенно чуждое: крохотное человеческое создание, нагое, как лягушонок. Оно беспомощно шевелило ножками и ручками, чмокало, а я смотрел на него, не веря своим глазам и страшась тронуть его пальцем, дабы убедиться, что глаза не врут и передо мной не один из самых странных видов миража.

«Пресвятая Дева! – наконец обретя дар речи, прошептал я. – Что это?!»

«Мой ребенок», – просто ответил рыцарь Милон, и я вновь онемел, а заодно, казалось, оглох и ослеп.

«Лев, – обратился ко мне рыцарь Милон, сохраняя завидное самообладание, и, вероятно, ему пришлось повторить мое имя еще не один раз прежде, чем я нашел в себе силы воспринимать дальнейшие слова и события. – Лев, сейчас нет времени для объяснений. Только ты один можешь помочь мне и спасти это дитя. Я буду обязан тебе до скончания века. Мать ребенка тяжело заболела после родов и час назад скончалась. Только ты, Лев, сможешь вынести его из города, не привлекая ничьего любопытства. К тому же только тебе одному ведомы здесь все щели. Прошу тебя, как брата, сделай это немедля, иначе я не сумею уберечь дитя. Вынеси ребенка к Овечьему холму. Там дожидаются родственники матери. Они из неверных, так что ничему не удивляйся. Я не смогу тебе заплатить».

«Какая плата! – возмутился я. – Ты и так уже один раз спас мою жизнь».

Конечно же, я знал в Акре все щели, и, конечно же, мне было лестно участвовать в хоть каком-то таинственном заговоре, который, как мне представлялось, никак не должен был кончиться выкалыванием глаз и замуровыванием в стену, чего легко было добиться в Константинополе.

Тайна крепко жгла мне душу, но я тоже взял себя в руки и стал рыскать по комнате в поисках подходящего куска полотна. Однако рыцарь Милон покачал головой и сказал:

«Ничего не годится. Прошу тебя, Лев, подержи дитя на своих руках».

Я принял на руки это невиданное сокровище и, зерно, держал его не ловчее рыцаря Милона, ибо в моих руках побывало все, что угодно – золото, женщины, оскалы, машины и даже раковины царицы Савской, – но недельного младенца судьба отдавала в мои руки впервые.

Между тем, рыцарь Милон неторопливо снял со своих плеч священный белый плащ Ордена с алым тавром, свернул его вчетверо и протянул его так, что сверху можно было положить младенца.

Невольно я опустил ребенка на плащ и стал дожидаться, что будет дальше.

Рыцарь Милон бережно укутал его и протянул мне со словами:

«Неси так, Лев».

«Но ведь это твой плащ, Милон, – так и обомлел я. – Ведь ты станешь изгоем. И многие порадуются этому».

«Ничего не поделаешь, – твердо ответил рыцарь Милон. – Иначе они не поверят, что ты принес именно моего ребенка. Я как-нибудь выкручусь. В конце концов всему наступает конец».

«Но как звали мать? – теряясь в догадках, спросил я. – Вдруг они меня спросят».

«Гюйгуль, – едва слышно проговорил рыцарь Милон. – Просто рабыня Гюйгуль. Но это тайна, Лев».

«Знал бы ты, Милон, какое я ходячее кладбище тайн, – весело сказал я тамплиеру, пытаясь оживить его обреченный взгляд. – Одна лишняя гробница останется попросту незамеченной».

Не буду объяснять как – это все равно, что подробно рассказывать устройство механизма для двойного встречного сверления бревен, – но я выбрался из города незамеченным и достиг того самого Овечьего холма.

Признаться, конечная цель моей вылазки напугала меня больше, чем вся охрана Акры, вместе взятая. Я ожидал найти во мраке пару нищих стариков, с которыми придется для вежливости прослезиться, а обнаружил невесть откуда взявшийся – ибо еще вечером окрестности холма пустовали – варварский лагерь, где горели костры, точились клинки и возвышались шатры, какие бывают лишь у весьма знатных сарацин.

Я долго ходил от шатра к шатру, и, представьте себе, от меня отмахивались руками. Наконец какой-то сарацин с обнаженной саблей подошел ко мне и, пощупав край белой материи, повел за собой. Вскоре я оказался перед шатром, из которого высунулся какой-то старик. В шатре было так светло, будто там горело никак не меньше двух десятков огней. Внутрь меня не пустили.

Старик взглянул на меня, вышел наружу и, не говоря ни слова, по-хозяйски взял у меня с рук завернутого в плащ младенца. Очень хорошо помню, как он приподнял край материи и сказал удивленным голосом:

«Девочка?!»

Честно говоря, сам я даже не обратил внимание на главный знак отличия таинственного малыша и могу довериться теперь только тому слов старика, оброненному в ночи.

Потом старик еще раз тщательно, словно покупал шелка на базаре, ощупал материю и добавил:

«На все воля Всемогущего».

«Отец мудрости, – обратился я к нему с глубоким почтением, – а нельзя ли вернуть плащ отцу ребенка?»

Старик ничего не ответил, а только, уже уходя в шатер, кивнул моему неласковому проводнику, и тот, поигрывая саблей, указал мне рукой направление, чтобы я чего доброго не заблудился.

«Что это за люди?» – спросил я рыцаря Милона, который до моего возвращения не покидал моей комнаты, хотя по Уставу Ордена был обязан давно уж пребывать в своей келье, возбуждая дух молитвой.

«Не знаю», – невозмутимо ответил рыцарь Милон.

«Но ведь ты сам назвал всю эту разбойничью шайку родственниками!» – все сильнее недоумевал я, решив, однако, скрыть от рыцаря некоторые подробности моего путешествия.

«Так назвал их не я, а Али-Скворец», – уточнил рыцарь Милон, преумножив мои опасения тем, что страшная тайна известна еще одному лицу, и не кому-нибудь, а личному арабскому писцу комтура Акры.