Текст книги "Генерал-адъютант Николай Николаевич Обручев (1830–1904). Портрет на фоне эпохи"

Восточная политика России в 1875–1876 годах

Россия менее всего была заинтересована в разрастании Восточного кризиса. 1 декабря 1875 года А. М. Горчаков в разговоре с британским послом в Германии лордом Одо Расселом предельно точно и правдиво изложил свой взгляд: «Имеются два пути для разрешения Восточного вопроса: во-первых, путь полной реконструкции и, во-вторых, путь замазывания слабых мест, чтобы существующее положение продолжалось некоторое время. Никто не может желать полного урегулирования – каждый должен стремиться отложить, насколько возможно, решение этого вопроса»⁵⁶⁷. Горчаков предлагал первый путь, но следовать ему можно было только при условии единодушной позиции Европы. Вернувшись после длительного отдыха в Петербург, он взял под личный контроль политику в отношении балканского кризиса вместо управлявшего до этого МИДом Жомини. Горчаков надеялся на то, что его руководство позволит избежать военного вмешательства в «герцеговинские дела»⁵⁶⁸.

30 декабря 1875 года последовала реакция страны, косвенно затронутой восстанием. Это была «нота Андраши», направленная канцлером Австро-Венгрии графом Дьюлой Андраши австрийскому послу в Великобритании графу Фридриху фон Бейсту. Канцлер предлагал программу реформ в Боснии и Герцеговине, излагая ее в виде благих пожеланий – свобода вероисповедания, запрет на откупа, предоставление небольших административных прав христианским общинам, закрепление земельной собственности за крестьянами, создание выборной администрации и независимого суда по конфессионально-пропорциональному принципу, употребление взимаемых налогов на нужду областей, где они собирались⁵⁶⁹. Обращение Андраши в посольство в Англии, безусловно, также было весьма символично – это был зондаж возможной реакции со стороны Лондона, который готов был поддержать эту программу. Схожую позицию занял и Париж. Нота Андраши заложила основу для выработки общеевропейской позиции по кризису на Балканах, 31 января 1876 года она была представлена османскому правительству, которое внешне согласилось с этой программой, но отказалось принять ее в полном объеме.

«Между тем общие дела политические запутываются, – отмечал 3 (15) февраля 1876 года Милютин. – Сегодня докладе государь говорил, что, несмотря на советы наши князья сербский и черногорский вошли между собой и отправили агентов в Грецию, чтобы заключить с нею оборонительный и наступательный союз. По-видимому, инсургенты не намерены положить оружие, и с весною может вспыхнуть войну на всем полуострове Балканском. Русское правительство заявило обоим князьям, что все последствия падут на их ответственность и чтобы они не рассчитывали на помощь России»⁵⁷⁰.

Надежды на соглашение с Грецией скоро рассеялись. К 1875 греки были готовы пойти на небольшие уступки, признав право болгар на северную часть Македонии. Законность греческих претензий на остальную ее часть, как и на Фракию с Филиппополем, в Афинах не вызывала сомнения⁵⁷¹. В это время греческое общественное мнение главного своего врага видело в «панславизме» и никоим образом не настроено было в пользу повстанцев. Сербо-греческие переговоры ни к чему не привели, Греция заявила о своем нейтралитете⁵⁷².

Балканские события не остались без ответа в России. Началось движение в поддержку славян, которое сразу же приобрело массовый характер. В нем принимали участие самые разные слои русского общества – от города до деревни⁵⁷³. В августе 1875 года возникли славянские комитеты, объявившие подписку в пользу повстанцев, практически по всей стране шел кружечный сбор средств в церквах и общественных местах. Эта деятельность не получила одобрения императорского правительства, которое с подозрением смотрело на активность общественности. По распоряжению Александра II также собирались деньги, но не в пользу повстанцев, а для «жертв восстания»⁵⁷⁴. Германский посол в Петербурге генерал фон Швейниц не сомневался в том, что официальная Россия «страстно желала мира», как, впрочем, и в том, что усилия по успокоению восставших сербов и поддерживавших их княжеств Сербии и Черногории будут бесплодны⁵⁷⁵. «Я докладывал, – писал он в начале марта 1876 года, – сразу по вступлении в должность (посла. – О. А.), что в Санкт-Петербурге я не обнаружил не только партии войны, но и ни одного государственного деятеля и генерала, который хотел бы войны»⁵⁷⁶.

Тем временем программа Андраши была отвергнута и повстанцами, которых она не устраивала, так как не предусматривала автономию провинций и, самое главное, не имела положений, гарантировавших ее выполнение. Как отмечал 5 (17) февраля 1876 года Милютин, «…теперь задача – как склонить самих инсургентов к прекращению военных действий и как привести в исполнение требуемые от Турции реформы в восставших областях»⁵⁷⁷. Это была невыполнимая задача. Не только повстанцы, но и большинство европейских политиков не верили в возможность осуществления турками обещанных преобразований. «Стоят ли обещанные Турцией реформы той бумаги, на которой они пишутся?» – скептически спрашивал Бисмарк⁵⁷⁸.

Вскоре безвыходность положения понял и русский Военный министр. «Очевидно, – отмечал он 28 февраля (10 марта), – что нота Андраши, поддержанная почти всеми европейскими кабинетами, и вынужденная уступчивость Порты не поведут к спокойному разрешению турецкого вопроса. Инсургенты не верят никаким обещаниям турок, да и не могут удовольствоваться никакой полюбовной сделкой с своими исконными притеснителями. С своей стороны и турки, даже при самом искреннем желании примирения, не могут исполнить своих обещаний. Уладить запутанные дела Турции – не зависит от одной лишь доброй воли султана и его министров. Тут в основе лежат такие затруднения, присущие самому организму мусульманской державы, которых нет возможности преодолеть иначе, как государственным и социальным переворотом. Надобно рассечь мечом гордиев узел (подчеркнуто мной. – О. А.)»⁵⁷⁹. Вслед за словами последовали действия.

Их необходимость усиливали подозрения, что Сербия и Черногория все же начнут войну, что резко усложнит для Петербурга возможность и далее придерживаться политики нейтралитета. «Можно опасаться, – записывает 2 (14) марта в дневнике Милютин, – что с весной разыграется кровавая драма. Наше положение в отношении к славянам будет самое фальшивое»⁵⁸⁰. Армия мирного времени находилась в состоянии, которое полностью исключало возможность сосредоточения на границах с Турцией сил, достаточных для сколько-нибудь серьезного давления на султана. На 1 (13) января 1876 года под знаменами находилось всего 737 528 чел.⁵⁸¹ В связи с этим Военный министр принял решение о составлении проекта действий на случай обострения ситуации. Однако, когда его близким сотрудником – генерал-лейтенантом Н. Н. Обручевым была составлена записка о необходимости составления плана мобилизации, увязанного с конкретными целями возможной войны, то император отказался рассматривать ее. Как отмечает 25 марта (6 апреля) 1876 года Милютин: «…едва я завел об этом речь, полагая представить государю записку Обручева для прочтения, его величество прервал меня приблизительно такими словами: «Могу тебе сказать только одно – что я признаю войну в близком будущем невозможной и совершенно уверен, что мы избегнем ее»⁵⁸².

В марте 1876 года при посредничестве австрийцев в Герцеговине, а затем и в Боснии было заключено 12-дневное перемирие между повстанцами и турецкими властями. Оно стало возможным после того, как султан объявил амнистию участникам восстания и предложил им сдаться. В ответ они выставили свои условия: 1) передачу трети земель в собственность христиан; 2) вывод турецких войск из провинций, за исключением гарнизонов шести городов; 3) восстановление правительством разрушенных церквей и домов, освобождение на три года от налогов; 4) одновременное разоружение христиан и мусульман при условии предварительного проведения реформ; 5) реформы должны проводиться на основе проекта Андраши при участии руководителей восстания; 6) финансы провинций должны быть поставлены под контроль европейской комиссии, которая должна ведать сбором и распределением налогов; 7) назначение во все шесть городов, в которых останутся турецкие гарнизоны, австрийских и русских консулов для наблюдения за точным исполнением программы реформ. Турки отказались от этих предложений, и военные действия возобновились⁵⁸³.

После этого Александр II впервые начал высказывать сомнение в отношении реальности австрийской программы и склоняться к необходимости открытого требования автономии для христианских областей Турции по образцу той, которая имелась у Сербии. Это еще не означало его отказа от мирного решения проблемы, ключ к которому он в начале апреля 1876 года намеревался найти в Берлине на встрече трех императоров⁵⁸⁴. В отличие от монарха, общественное мнение России было настроено воинственно прославянски и не верило в мирное решение кризиса. Пресса усиливала нападки на Министерство иностранных дел и на канцлера. Горчаков, несколько излишне внимательный к подобного рода критике, нервничал. «Наша пресса сейчас становится беспокойной и нападает на меня лично, – сказал он в разговоре со Швейницем 19 апреля 1876 года, – моя нынешняя политика не соответствует ни моим склонностям, ни моим привычкам. Я всегда был за четкие и ясные меры. Но если меня хватает за одну руку военный министр, а министр финансов – за другую, то что я могу сделать?»⁵⁸⁵ Подобные колебания миролюбивой еще власти создавали ситуацию неопределенности, в которой сама власть выглядела нерешительной. Это лишь усиливало ее критику.

Следующий этап кровавых балканских событий начался в конце апреля 1876 года в Болгарии. Он сделал внутреннее положение России еще более сложным, прежде всего из-за того, как турецкое правительство отреагировало на апрельское восстание 1876 года.

Было собрано до 5 тыс. солдат и значительное количество башибузуков, кадры которых составили местные турки, черкесы, помаки (болгары-потурченцы) и беженцы-мусульмане из Боснии и Герцеговины. Именно эти отряды действовали при подавлении восстания с особенной жестокостью. Изолированные очаги восстания были разгромлены один за другим, было сожжено 80 и разгромлено более 200 населенных пунктов⁵⁸⁶. Истреблялись все христиане и все христианские деревни, которые имели несчастье оказаться на пути карателей. Во многих случаях уничтожались ни в чем не повинные люди, в том числе и не участвовавшие в восстании и проявившие лояльность по отношению к власти султана⁵⁸⁷. Христианское население вынуждено было спасаться бегством, ища себе убежище в горах. «Нельзя без содрогания думать о тех испытаниях, – докладывал Александру II Н. П. Игнатьев 27 апреля (9 мая) 1876 года из Константинополя, – которым подвергнутся несчастные болгарские семьи, застигнутые зимой в ущельях Балкан… Опасность и боязнь резни возникает во всех пунктах Болгарии, где находятся турки. Положение очень напряженное»⁵⁸⁸.

Напряжение росло с каждым днем. 6 мая в Салониках толпой фанатиков были убиты германский и французский консулы, которые попытались заступиться за молодую гречанку, похищенную из дома родителей для насильственного обращения в ислам⁵⁸⁹. Волнения не ограничились этим городом, возникла опасность для посольств в Константинополе⁵⁹⁰. 7 мая по улицам турецкой столицы прошли демонстрации вооруженных учащихся медресе, командующий гарнизоном привел в состояние повышенной готовности султанскую гвардию и войска, в гавани напротив дворца были поставлены на якорь броненосцы. В случае необходимости они должны были открыть огонь по мятежникам. Их численность оценивалась по-разному – от 20 до 5–6 тыс. чел. Демонстранты требовали смены целого ряда лиц в руководстве страной, и кое в чем преуспели – султан сменил верховного муфтия и военного министра. Протесты учащихся не остановились на этом, но теперь все чаще звучало требование смены великого визиря⁵⁹¹. Тем временем резня в Болгарии продолжалась.

25 мая 1876 года управляющий русским консульством в Адрианополе князь А. Н. Церетелев докладывал о действиях турецких властей: «…с первого момента отовсюду были призваны башибузуки, оружие было роздано всем мусульманам, подонкам турецкого населения, цыганам, черкесам, которых в течение многих лет разоружали. Наконец, этих людей направили не против повстанцев, которые и не появлялись, а против цветущих деревень и мирных городов. Войска получили приказ уничтожать все при малейшем сопротивлении. Сначала таковым считалось противодействие грабежу и притеснениям, совершаемым башибузуками, затем не считались даже и с этими предлогами, и достаточно было лишь быть болгарином. Речь шла не о том, чтобы искать виновных, а об истреблении христиан, об удовлетворении ненависти, сдерживаемой в течение долгого времени. Сотни, тысячи болгар всех возрастов и обоего пола погибли при самых страшных обстоятельствах; подробности совершенных жестокостей ужасны; в Перуштице, Батаке, Ветрене вырезано все население. Недавно деревня Бояджик около Ямбола испытала ту же судьбу. Женщин и девушек насиловали, убивали и уводили в рабство, убивали детей, убивали крестьян, убегающих при приближении войска, убивали и тех, кто оставался при них, убивали тех, кто прятался, и тех, что сдавали оружие, – за то, что оно у них было; и тех, у которых его не было, – за то, что они его не сдавали; стреляли из вагонов по служащим на линии железной дороге… вооруженные банды бродят по стране, отнимая у крестьян все, что можно отнять, и регулярные войска появляются при малейшем сопротивлении, чтобы предать все огню и мечу»⁵⁹².

Удивительно, но в оценке действий властей британские дипломаты не расходились с русскими. Вопреки утверждениям о том, что представители Лондона советовали подавить восстание, «не разбирая средств»⁵⁹³, они пытались препятствовать этой неразборчивости. «Нет извинения действиям турок, – писал 26 мая 1876 года британский посол в Турции Г. Дж. Эллиот генеральному консулу своей страны в Белграде В. Уайту, – которые вооружили башибузуков, черкесов и цыган, насилие которых загоняет мирных селян в отчаяние и мятеж. Я делаю, что могу, для того чтобы остановить это»⁵⁹⁴. Остановить «это» не удалось. В том числе и потому, что британский посол не выносил своего личного отношения на публику. «Он старается, – докладывал 12 (24) августа 1876 года Нелидов Горчакову, – по наущению великого визиря, объяснить, если не оправдать, поведение турок; совершенные в Болгарии варварства лишили турок симпатий и доброжелательности английской нации, но они могут считать себя спокойными, установив, что не потеряли таковых сэра Генри Эллиота»⁵⁹⁵.

Между тем действовал принцип коллективной ответственности райи, то есть христиан, от которого пострадали не только болгарские крестьяне. После убийств в Салониках под угрозой оказались и жизни подданных европейских государств. Правительство султана с трудом контролировало ситуацию под окнами своих кабинетов, даже в Константинополе ожидали нападений на европейские посольства. Атмосфера была исключительно напряженной⁵⁹⁶. Подавление восстания сопровождалось казнями и пытками захваченных в плен, пережившие пытки и суд ссылались в Диарбекир, на Кипр, в Палестину⁵⁹⁷. Поначалу никого особенно не беспокоило количество жертв в Болгарии. По данным официального отчета турецких властей, при подавлении восстания было убито 3100 христиан и 400 мусульман. Первая цифра, конечно, была занижена. Британский консул официально определил количество христианских жертв в 12 тыс. чел. (хотя в отчете, сделанном для посла, называлась бóльшая цифра – 12 тыс. жертв только в Филиппополе), его американский коллега – в 15 тыс. чел., более поздние болгарские исследования дают оценочные цифры трагедии – от 30 до 60 тыс. чел.⁵⁹⁸

Если организация восстания закончилась военным поражением болгарских революционеров, то организация его подавления привела к политическому поражению турецких властей. Их поддержала только группа польских революционеров в Лемберге (совр. Львов), которые создали «Конфедерацию польского народа», от лица которой объявили России войну⁵⁹⁹. Что касается Болгарии в апреле и мае 1876 года, то американский и немецкий журналисты, исследовавшие картину турецких преступлений, были потрясены, увидев только в одной из деревень свыше 3 тыс. трупов и сотни отрезанных детских голов⁶⁰⁰. С особым остервенением башибузуки разрушали школы и церкви. Неоднократно были зафиксированы случаи массового сожжения женщин и детей живьем. Сколько-нибудь серьезных попыток остановить их правительство не предпринимало⁶⁰¹. Подобного рода новости из первых рук начали приходить в Европу уже в июле 1876 года. Поначалу в них попросту отказывались верить, но когда сведения были подтверждены, они сыграли, по словам английского дипломата, роль последней капли в чаше терпения⁶⁰². Международная реакция на турецкие зверства в Болгарии была крайне острой.

Единственным твердым защитником Оттоманской империи был граф Биконсфилд – Дизраэли. Он ставил под вопрос количество жертв, отрицал факты продажи болгарских девушек и молодых женщин в рабство, ссылаясь на то, что об этом нет свидетельств в донесениях британского посла в Константинополе Эллиота⁶⁰³. На упреки в том, что правительство поддерживает политику обезлюживания Болгарии, последовал весьма типичный и оригинальный ответ: «Хорошо, конечно, резня 12 тыс. человек, не важно, турок или болгар, невинных крестьян или бандитов – ужасное событие, о котором никто не может думать без эмоций. Но когда я вспоминаю, что население Болгарии – 3 700 000 человек и что это очень большая страна, не является ли слишком экстравагантным злоупотреблением риторики утверждение, что резня столь значительного количества людей, как 12 000 человек является депопуляцией провинции?»⁶⁰⁴. Впрочем, даже в постоянно поддерживавшей султана Англии началось широкое движение против Турции. Памфлет «Болгарские ужасы и Восточный вопрос», написанный лидером либеральной оппозиции В. Гладстоном, разошелся в 50 тыс. экземплярах за несколько дней. Пресса требовала немедленных действий по прекращению турецкого террора на Балканах.

В защиту болгарского народа выступили Дж. Гарибальди, В. Гюго, Ч. Дарвин, И. С. Тургенев и многие другие деятели европейской культуры и политики. Разумеется, в России резня вызвала бурю возмущения. Уже 5 мая 1876 года Московский славянский комитет выступил с призывом о сборе пожертвований в пользу болгар: «Многое уже сделано русским обществом: велика в своей сложности высланная славянам русская земская милостыня, которой две трети, по крайней мере, составились из подаяний простого народа при содействии приходского духовенства. Эти лепты созидают историческое будущее всего славянского мира. Благодаря этому гласному заявлению народного мнения подержалась связь сочувствия между Россией и славянскими племенами, и они не упали духом. Благодаря оказанной из России помощи семейства наших несчастных единоплеменников и единоверцев не умерли с голоду и холоду и просуществовали, хоть кое-как, целую зиму, не утратив веры в окончательный успех того дела, за которое подвизаются их отцы, мужья, сыновья, братья – все мужчины, способные носить оружие. Тяжелое бремя легло, конечно, на русское общество; трудна историческая повинность, выпавшая на его долю, но зато велико и призвание России, и братский долг ею еще не совершен»⁶⁰⁵.

Вопрос, который в этой обстановке пытался решить Петербург, состоял в выборе средств оказания помощи восставшим, и, прежде всего, должна ли Россия участвовать в освобождении Болгарии напрямую, то есть военным путем. Известно, что А. М. Горчаков и М. Х. Рейтерн, поддерживаемые великим князем Константином Николаевичем, последовательно выступали против войны. Позиция Д. А. Милютина была сложнее – он понимал и относительную неподготовленность армии к войне, и невозможность для России воздержаться от прямой помощи славянам Балкан. В этой ситуации, в самодержавном государстве, где решающая роль в вопросе о войне и мире принадлежала императору, особое значение имела борьба за симпатии Александра II – человека мягкого, подверженного колебаниям.

«Он (Александр II. – О. А.) был человеком школы Николая Павловича, но коренные его душевные свойства были им унаследованы не от отца, а от матери. Душевно он гораздо больше Гогенцоллерн, чем правнук Екатерины II, внук Фридриха-Вильгельма III, племянник Вильгельма I, сын принцессы Шарлотты, отпрыск гогенцоллернских поздних поколений, не талантливых, скорее даже ограниченных, но достаточно толковых и гибких, умевших идти с веком, без творчества, но и без донкихотства, всегда готовых самоограничиваться и склоняться одинаково перед сильными фактами и перед сильными людьми, подчиняясь им, с достоинством, но и без крикливого протеста, поколений Йены и Ватерлоо, Ольмюца и Садовой, Штейна и Бисмарка», – таким, по мнению историка Б. Э. Нольде, был Александр Николаевич⁶⁰⁶.

Действительно, император был подвержен внешнему влиянию, сказывалось то, что он формировался как личность под сильным влиянием отца, не допускавшим инициативы ни у кого, не исключая и наследника-цесаревича. Вместе с тем Александр II был безусловно лично храбрым, мужественным человеком. «Он должен быть военный в душе, без чего он будет потерян в нынешнем веке», – эта задача, которую Николай I поставил перед военным воспитателем Александра Николаевича К. К. Мердером⁶⁰⁷, была полностью выполнена. В душе император всю жизнь оставался военным человеком, а между тем за душу Александра II, то есть за его понимание чести, достоинства и обязательств перед Россией и велась борьба.

Весной 1876 года были еще надежды на совместное выступление с Австрией и Германией, что нашло отражение в Берлинском меморандуме 1876 года. Почти одновременно с началом восстания в Болгарии состоялась встреча трех императоров в столице Германии. Поскольку точной информации о резне еще не было, на ней в основном обсуждалась проблема Боснии и Герцеговины. Горчаков накануне поездки в Берлин стал склоняться к идее внешней гарантии автономии провинций, допускалась даже временная, «на определенных, точных условиях» австрийская оккупация Боснии. Канцлер надеялся на «безусловную поддержку со стороны Пруссии»⁶⁰⁸.

В результате 1 (13) мая 1876 года во время пребывания Александра II в Берлине Горчаковым, Андраши и Бисмарком был подписан меморандум, к которому позже присоединились Италия и Франция. Меморандум требовал от турецкого правительства заключить на два месяца перемирие с повстанцами, оказать помощь в восстановлении их разоренных храмов, жилищ и хозяйств, признать за повстанцами право сохранения оружия. Турецкие войска должны были быть сосредоточены в нескольких определенных особым соглашением пунктах, наблюдение за выполнением условий меморандума в случае его признания возлагалось на консулов европейских держав⁶⁰⁹. Русское правительство поначалу склонялось к более активной поддержке повстанцев, но под давлением Австро-Венгрии было вынуждено отказаться от этих планов⁶¹⁰.

19 мая на предложения трех империй последовал ответ Лондона. Лорд Дерби считал требование заключение перемирия иллюзорным и вредным, а положение о материальной компенсации за разрушения – в принципе невыполнимым⁶¹¹. Единое выступление Европы было сорвано Лондоном. Отказ Великобритании поддержать Берлинский меморандум, требование Дерби разоружать только христиан, а также категорические возражения против международного контроля над турецкими властями в сложившихся условиях фактически означали признание Лондоном за турками права на бесконтрольные репрессии⁶¹². Позиция британской дипломатии произвела весьма негативное впечатление на Александра II и Горчакова, но они еще надеялись, что позиция пяти великих держав будет достаточно убедительной⁶¹³.

Весной 1876 года некоторые полагали, что судьбы балканских славян будут решены их собственными силами. В России славянское движение вспыхнуло с новой силой, продолжился сбор денег, в Сербию отправилось несколько тысяч добровольцев⁶¹⁴. В их числе был и ген. М. Г. Черняев – «лев Ташкента», появление которого в Москве вызвало всплеск славянофильских эмоций, близкий к истерике⁶¹⁵. Генерал еще в марте 1876 года предложил свои услуги князю Милану Обреновичу⁶¹⁶ и в апреле того же года прибыл в Сербию совершенно неожиданно для русских властей⁶¹⁷. В конце мая он отказался выполнить приказ императора вернуться из княжества в Россию⁶¹⁸. Более того, 12 (24) мая он вступил в сербское подданство и был принят на службу в чине генерала⁶¹⁹. Александр II был в ярости и даже хотел лишить Черняева ордена Святого Георгия. Императора уговорили не идти на этот шаг только потому, что он добавит опальному генералу популярности⁶²⁰. Среди приехавших русских добровольцев были врачи, в том числе и женщины, проходившие обучение в Швейцарии. Они составили отдельный медицинский отряд⁶²¹. В Белград из Эмса, где лечился на водах Александр, ушла телеграмма, извещавшая власти о том, что император не желает войны⁶²². Ничего не изменилось.

13 июня 1876 года Сербия заключила военно-политический союз с Черногорией. 18 (30) июня 1876 года Белград начал войну с Турцией, 20 июня (2 июля) к княжеству присоединилась и Черногория. Объявление войны поддержало абсолютное большинство населения княжеств. Главнокомандующим Милан назначил Черняева⁶²³. Кадровая опора сербской армии была очень слаба. В начале шестидесятых годов в Белграде сделали ставку на создание милиции, то есть вооруженного, но не прошедшего тщательную военную подготовку мужского населения соответствующего возраста. Постоянная армия поначалу равнялась 3100 чел., милиция – 50 500 чел. Эти ополченцы являлись на службу со своим оружием и одеждой, получая от правительства боеприпасы. В мирное время кавалеристы и пехотинцы проходили обучение один раз в неделю, артиллеристы – два раза в месяц. Все категории дополнительно проходили ежегодные двухнедельные сборы⁶²⁴.

В результате к началу 1870-х Сербия получила сильную количеством (на бумаге до 80 тыс. бойцов в возрасте от 21 до 30 лет, и до 70 тыс. – в возрасте от 30 до 45 лет), но не качеством, то есть подготовкой, армию военного времени. Общая численность кадровой армии в мирное время равнялась 4500 чел., в случае мобилизации она получала 18 шестиорудийных батарей полевой артиллерии (по количеству военных округов, каждый из которых формировал в военное время бригаду), в резерве имелось еще 14 батарей⁶²⁵. По оптимистичным расчетам, страна с населением в 1215 тыс. жителей, из которых 626 тыс. были мужчинами, могла выставить армию до 153 500 чел. при 204 орудиях при поддержке корпуса волонтеров-сербов из Австро-Венгрии, которых ожидали до 4 тыс. чел.⁶²⁶ Сербия нуждалась в профессиональных военных, которые могли укрепить ее армию на поле боя.

Лозунг помощи балканским братьям привел в России общенациональному подъему, с которым не могло не считаться императорское правительство. 27 июля (9 августа) 1876 года на маневрах в Красном Селе Александр II заявил о разрешении офицерам русской армии временно выходить в отставку, чтобы отправиться затем в Сербию добровольцами с обещанием, что каждый возвратится затем в свой полк, не потеряв потом своего старшинства⁶²⁷. «Таким образом, – записал в этот день в своем дневнике Д. А. Милютин, – то, что до сих пор допускалось только негласно, на что смотрели сквозь пальцы, обратилось теперь в открытое, официальное разрешение непосредственно от самого императора»⁶²⁸. Это был отход от политики строгого нейтралитета. Во внешней политике он наметился ранее.

Подобные колебания миролюбивой еще власти создавали ситуацию неопределенности, в которой сама власть выглядела нерешительной. Это лишь усиливало ее критику. «Для одержимого бесом братушколюбия, как я, – вспоминал кн. В. П. Мещерский, – события в Европе, создавшиеся при участии нашей дипломатии, казались до такой степени в разладе с тогдашним чисто воинственным настроением в России, что я готов был в эти минуты объявить врагом России всякого, кто не хотел, как я, и войны, и освобождения всех славян, и заодно взятия Константинополя»⁶²⁹.

Не стоит преувеличивать влияние общественного мнения на правительство России, но и исключать влияние этой воинственной атмосферы на людей, ею окруженных, ее вдыхавших, пусть даже и против своей воли, также нельзя. Неустойчивое равновесие всегда порождает желание нарушить его – ведь это так легко сделать. Цитируемый выше кн. Мещерский в качестве журналиста отправился летом 1876 года в Сербию. Почти через четверть века он посвятил этой поездке роман «Один из наших Мольтке». С удивительной, почти документальной точностью ополчается русский консерватор на свои собственные убеждения образца 1876 года, описывает настроения, царившие среди сербов и русских добровольцев. Главный герой этой книги полковник ГШ Лев Николаевич Войнович отправляется через Вену в Сербию, где встречается с рядом сербских государственных деятелей, русскими добровольцами самого разного толка. Его потрясает несоответствие реалий на Балканах петербургским представлениям о них. Мне хочется привести небольшой отрывок из книги Мещерского. Это разговор полк. Войновича с генералом Черняевым на позициях у Делиграда в августе 1876 года:

«Войнович: В таком случае я, извините меня, генерал, не могу понять, к чему вся эта комедия!

Черняев: Как к чему! Разгадка очень простая. Понятно, что тут не может быть и речи о военно-стратегических соображениях.

В.: Так тогда в чем же дело?

Ч.: Дело, граф, в том, чтобы тянуть время.

В.: Ну а затем…

Ч.: Затем… вызвать войну, которая стала историческою необходимостью…

В.: Позвольте, генерал, это ваше предположение, а если не будет ее?

Ч.: Она не может не быть… То, что вы видите здесь, это только пролог… а затем начнется самая драма. Ведь это ясно как день… Я, по крайней мере, в этом убежден. И я действую, соображаясь с этим убеждением… Я тяну время, я стараюсь всеми силами поддерживать охватившее такую массу людей настроение, я держусь строго оборонительного положения, и мне кажется, что я поступаю благоразумно; предприми я безумную атаку и будь я разбит наголову, меня стали бы обвинять, турки имели бы за собой преимущества атакованной стороны; настроение умов могло бы ослабеть. Турки могли бы войти в роль великодушного победителя и предложить уступки, которая вся Европа поспешила бы растрезвонить. Мы поддались бы на эту удочку и весь пожар мог бы быть нами же потушен. Разве это не была бы политическая ошибка? Тогда как, если, наоборот, турки на нас насядут, они против себя восстановят общественное мнение – наше поражение будет неизбежно, но зато за нас неизбежно вступится русское правительство»⁶³⁰.