Текст книги "Самые сильные силы"

Глава 5

Домников почувствовал, что ему стало окончательно легко, мышцы расслабились после длительного напряжения, а в голову начали приходить мысли о фобиях. «Современный мир породил десятки новых страхов… Все они, безусловно, вызваны ожиданием смерти в катастрофах, связанных с техникой… Последний год я перестал летать куда-либо самолетами, хотя в советское время летал очень часто, а иногда по два раза в неделю… Большое количество жутких подробностей об авиакатастрофах заставило меня отказаться от полетов… Тогда этих сообщений я не замечал – власти ограничивали их появление, и только крушения самолетов за рубежом освещались широко… Теперь же каждая катастрофа в стране попадала с непереносимыми деталями на телевидение, на радио и в газеты. Особенно повлияли на меня репортажи журналистов, крупно выхватывающих объективами телекамер лица встречающих родственников в аэропорту тотчас после известия о том, что ожидаемый самолет потерпел крушение… Именно гримасы ужаса этих несчастных людей, пораженных внезапно огромным горем в первые секунды после страшного известия, сыграли главную роль в моем решении отказаться от самолетов…» – рассуждал он.

Домников понимал, что можно погибнуть и за рулем своего автомобиля, и в поезде, и утонуть на морском судне, но там имелся больший шанс остаться живым, чем в самолете. По статистике авиаперевозки считались самыми безопасными, как он помнил еще с уроков обществоведения в школе, однако это не успокаивало, так как в самолете очень часто погибали почти все пассажиры. Человек в авиалайнере, терпящем бедствие, не мог принять участие в своем спасении, кроме как пристегнуться ремнями, надеть кислородную маску, выполнить ряд инструкций стюардессы, молиться Богу и ждать смерти в полном сознании и здравии.

Филипп опять мысленно вернулся в действительность. Он не мог решить, стоит ли ему стучать в дверь лифта и пытаться быстрее вызвать помощь. Домников опасался, что это может раньше времени дать Татьяне очнуться и вновь ввергнуть ее в состояние ужасного страха. Если больная придет в себя в темноте и не поймет, что происходит, то это снова вернет ей паническое настроение. Домников вспомнил, что когда его сосед на впереди стоящей парте в школе приходил в себя после приступа, то первые секунды не мог понять, что с ним произошло. Нечастный удивленно смотрел на всех одноклассников, которые окружали его плотным кольцом и как завороженные глядели на него и молчали. Больной мальчик с бледным лицом быстро понимал, что именно с ним произошло. Он спешно вытирал ладошкой под носом густые сопли, а запачканной ладонью проводил по рукаву школьного пиджака и начинал вымученно улыбаться, глядя на всех. Как ни в чем не бывало, пришедший в себя от неловкости шумно хлопал крышкой парты, доставал портфель и пытался что-то в нем найти, потом вынимал учебник другого урока, открывал его и начинал мнимо читать, шевеля губами. Этот ученик хотел поскорее отвлечь от себя десятки пар любопытных глаз.

Филипп услышал, что Катя снова заплакала, и поспешил успокоить ее.

– Катя, не стоит плакать… Скоро дадут свет, и мы благополучно спустимся вниз. Лифт надежно держится и ничто не может его заставить рухнуть вниз. Это предусмотрено конструкцией, – искренне на этот раз постарался объяснить Филипп. Филипп боялся даже представить, что истерика случится и со второй девушкой.

– Я знаю… – ответила тихо Катя и спустя некоторое время добавила: – Мне жалко Таню… – Подруга, оказывается, больше переживала о том, что Татьяна серьезно больна и это могло сказаться на ее дальнейшей судьбе. Филиппа вдруг осенило предположение, что большинство фобий у людей имели природу недостаточной осведомленности. Катя знала, что лифт не может упасть ни при каких обстоятельствах, и это позволило ей избежать паники. Но тут же, на своем примере, Домников нашел противоречие своему предположению. Может быть, и он не имел бы боязни летать самолетами, если бы, не анализируя, взял на веру успокаивающую любого нормального человека статистику, что шанс погибнуть в авиакатастрофе равен соотношению, примерно, одного к десяти миллионам. Но именно его знания, как он считал, породили у него страх летать. Домников рассуждал следующим образом: представлял мысленно знаменитую «русскую рулетку», где в револьвер, рассчитанного на шесть патронов, смельчак вставлял только один и крутил барабан, проводя по руке, затем подводил к виску дуло и спускал курок. У отчаянного человека имелся один шанс из шести, что он погибнет. Здесь же нужно представить револьвер с барабаном на десять миллионов зарядов, где вставлен так же один патрон. Нарваться на единственную пулю в таком огромном барабане представлялось действительно маловероятным. Но если посчитать, что за всю жизнь вы можете совершить сто и более полетов, то барабан револьвера уменьшался с десяти миллионов до ста тысяч. А если представить, что вы живете в вечно кризисной России из-за ее огромных размеров и малочисленного населения, которая, как проклятая своей ролью противовеса в мире, не может себе позволить разделиться на маленькие и хорошо организованные национальные государства, подобно государствам Европы. В России вы вынуждены часто летать на старых самолетах, или где ваш летательный аппарат отремонтируют не на должном уровне, или ваш самолет могут заправить некачественным топливом, то ваш барабан уменьшится более значительно. Эти «если» можно, наверное, добавлять и еще, и вероятность их сосредоточения в каждом следующем полете в России неумолимо возрастает, а это уже причина для фобии. Значит, не только неосведомленность может вызывать фобию, но и чрезмерная осведомленность внушает нам страх.

Домников отогнал от себя все рассуждения, но теперь в его голову пришел навязчивый, неприятный и колючий вопрос, который за все это время, что он находился в лифте, приходил тотчас, как только он переставал думать о чем-либо ином. Подобно вымокшему бревну на реке при сплаве леса, вопрос этот то тонул в сознании, то всплывал вновь. «Почему я избегаю спросить себя прямо?.. Если мой ответ будет неприличным, то никто об этом, кроме меня, не узнает… Никто! Разве я не могу честно себе ответить на вопрос: был бы я таким же чутким и участливым, если бы в моих руках оказалась больная или больной, которые не так приятны мне, как эта несчастная, но молодая и красивая девушка?». Филипп понимал, почему ему пришел в голову именно этот вопрос. Домников помнил, что немедленно после остановки лифта и после того как больная бросилась к нему со словами о помощи, он как бы услышал давно знакомый и удивительно настойчивый зов. Этот «зов тела», как он определял его для себя, подсказывал ему, что это шанс заполучить ее как женщину с меньшими ухаживаниями, в знак благодарности за оказанную помощь, после того как они благополучно выберутся из застрявшего лифта. Тогда Филипп отогнал эту приятную, как ему показалось, подсказку, но она сидела в его голове и никак не исчезала, и только с каждой минутой, проведенной в темноте, все больше и больше казалась ему крамольной. Домникову было дьявольски сладостно осознавать, что это корыстное и неуместное в данной ситуации желание сидело в нем. Большее удовольствие приносило Филиппу то, что он понимал, что подобное желание могло реально осуществиться. Филипп, возможно, ненавязчиво постарается не упустить этого шанса. Никакая болезнь и страдания несчастной, но привлекательной девушки не могли поколебать его желания или ослабить силу этого желания. Филипп не нуждался особенно в женщинах, но каждая новая красивая девушка лишала его терпения, приличия и совести. Домников осознал, впервые за время, проведенное в неподвижном лифте, что где-то глубоко в душе первые минуты был рад случившейся остановке. Сила желания не давала ему замечать этот кошмар, несмотря на порванную и измазанную рубаху, несмотря на окровавленную спину, несмотря на то, что пришлось терпеть грязь, духоту, боль и неудобства, несмотря на то, что он не выполнит сегодня намеченных планов. Теперь Филиппу вдруг стало понятно, почему ничто не мешает плодиться народам в нищих странах Африки и Южной Азии. Нищета, голод, неустроенность не могут влиять на возможности тех сил, что сидят в нас. Домников где-то читал свидетельства военнопленных первой мировой войны, которые рассказывали, что зимой в лагерях, под холодным дождем, голодные, грязные и вшивые солдаты еженощно занимались онанизмом, а некоторые парочки мужеложством.

Филипп впервые со стыдом вспомнил, что улыбался первое время после остановки лифта и не мог не улыбаться, и благодарен был темноте, потому что девушки не видели его нескрываемой удовлетворенности на лице. Теперь только одно принесло ему моральное утешение – он честно и искренне утвердительно ответил себе на поставленный вопрос. «Да! Я помог бы в этой ситуации любому человеку, невзирая на его пол и внешнюю привлекательность! Но почему все мое тело испытывало приятное волнение от предстоящего возможного успеха у девочек?.. Почему позывы моего сытого и сильного тела подавляют мой человеческий дух?.. Почему нет равновесия между телом и духом?.. А возможно, это равновесие препятствовало бы жизненно необходимому приросту людей на Земле? Не увеличиваясь числом, род человеческий не смог бы развиваться и как следствие – выжить… Наверное, поэтому во мне, в молодом мужчине, должна, прежде всего находить выход моя способность „рисовать“ себе подобных?.. Не знаю».

Глава 6

Эти размышления заставили Домникова вспомнить, как он считал, сомнительные, неприличные и даже преступные поступки за прожитую недолгую жизнь.

В старшей группе детского садика он подружился с девочкой, которая явно его выделяла из всех мальчиков в группе. Если всем ребятам она не позволяла принимать участие в ее играх с подругами, то Филиппа она всегда принимала в компанию играющих во «взрослую семью» девочек. Эта девочка и Филипп один миг смотрели друг другу в глаза, и им все становилось понятно. Девочка будто говорила ему своим взглядом: «Ты можешь всегда приходить… Я не могу тебя не пустить в игру, потому что очень рада тебе». Филипп уже тогда чувствовал свою силу над девочкой и во время прогулок на игровой площадке пользовался этим решительно. Филипп незаметно отделялся от компании мальчиков, уверенно звал влюбленную в него девочку уединиться с ним в какой-нибудь разукрашенный большими божьими коровками фанерный домик и наперед знал, что девчонка обязательно пойдет, и она действительно, как на веревочке, покорно шла за ним. Там Филипп садился на лавочку, прибитую вдоль стены, и просил поклонницу подойти к нему близко. Девочка знала, зачем он ее зовет, и подходила к нему вплотную и покорно стояла……

По понятной причине издатель рекомендовал автору удалить из данной главы сцены проявления первой сексуальности, которые часто имеют место между воспитанниками детских садов.

Глава 7

Поразительно схожую дрожь в руках и трепетный холодок в груди, помимо случая в детском саду с девочкой, Домников испытывал по другому и совсем непохожему поводу. В гостях у родной тети, младшей сестры матери, он с бабушкой как-то остался ночевать, и сын тети, его двоюродный брат Валера, похвастался Филиппу, что у его матери много денег в кармане пальто. Отец Валерия работал на железной дороге машинистом и зарабатывал много. Валера открыл шифоньер, потянул на себя пальто и сунул руку в карман. Двоюродный брат с восхищением достал толстую пачку не первый год называвшихся «новыми» после реформы 1961 года дорогих денег и показал Филиппу. Филиппу тогда шел десятый год, и он никогда не видел такого большого количества бумажных денег. Валерий, довольный тем, что удивил брата, положил все обратно, закрыл шифоньер, приложил указательный палец к пухлым губам и ушел в другую комнату спать. Взрослые – бабушка и тетя с мужем – сидели долго в зале за столом и о чем-то весело разговаривали. Филипп, находясь под впечатлением от увиденной кучи бумажных купюр, тотчас вспомнил, что ему очень хотелось иметь спортивные тоненькие лыжи. Домников видел такие лыжи в магазине спортивных товаров, они стоили очень дорого по тем временам – десять рублей двадцать копеек! В школе на уроках физкультуры зимой выдавали громоздкие, тяжелые и неудобные лыжи, которые крепились к обуви кожаными ремнями. Кататься на таких лыжах было мучением, потому что ремни во время бега ослабевали, и лыжи начинали болтаться на ноге и часто вылетали из лыжни, после чего обязательно случались падения. Это всегда задерживало приезд Филиппа к финишу. У преподавателя физкультуры на ногах красовались легкие и тонкие лыжи с ботинками и с жестким креплением. Филиппу казалось, что эти лыжи делали преподавателя физкультуры красивым и уверенным, и что тот осознавал это, так как, опираясь на тонкие, изящные палки, подолгу стоял и шутил с молодыми учительницами, и явно красовался перед ними. Затем на глазах восхищенных женщин физрук ловко и с серьезным лицом, словно вспомнил что-то важное, в два движения на месте разворачивался и резво убегал прочь. Преподаватель физкультуры делал вид, что так разворачиваться для него обычное дело, и преподаватели, смотрящие на него, совершенно не важны для него. Именно такие лыжи хотел всегда Филипп, но родители ему не покупали, а у бабушки свободных денег не было. Филипп с удовольствием представил, что все девчонки в классе будут восторженно смотреть на его лыжи, а друзья мальчишки будут признавать его исключительность.

Домников прислушался к разговорам взрослых в соседней комнате и понял, что может незаметно взять из кармана пальто тети десять рублей, пропажу которых никто не заметит из-за большого количества денег. Филипп неслышно поднялся с кровати, не включая свет, приоткрыл медленно шифоньер, опасаясь скрипа дверцы. Несмотря на осторожность, дверь все-таки дважды еле слышно скрипнула. Каждый скрип дверцы сильно пугал Филиппа. Филипп останавливался и снова прислушивался к взрослым за стеной. Сердце его в темноте билось неимоверно сильно, и ему казалось, что стук сердца могут услышать родные в соседней комнате. Домников засунул по локоть дрожащую руку в глубокий карман пальто тети. Филипп почувствовал запах духов и холод гладкого шелка, из которого был сшит внутренний карман, а на дне толстую, плотную пачку денег. Руки в этот момент не дрожали, а буквально тряслись. Деньги не были перевязаны и лежали в кармане кипой. Филипп достал одну новенькую хрустнувшую купюру и дрожащей рукой поднес ее близко к глазам, одновременно он продолжал прислушиваться к взрослым в соседней комнате, опасаясь возможного прихода кого-нибудь в этот момент в спальню. Из-за слабого света от уличных фонарей, попадающего в окно, Филипп с большим трудом смог различить, что это не десять рублей, а пять. Филипп сказал себе, что ему нужна десятка, а не пятерка, но обратно в карман пятерку не положил, а оставил себе, чтобы, как он успокаивал себя, повторно не вытянуть ее. Филипп уже знал, что никогда не вернет в карман любую вынутую купюру. Филипп желал, чтобы десятка дольше не попадалась ему в руку. Он полез опять в карман и на этот раз достал так же купюру в пять рублей. «Нет! – сказал Филипп себе притворно решительно в темноте. – Пока не вытащу десятку – не остановлюсь!». Домников ясно видел, что, когда Валера показывал ему деньги, то там имелись красные десятки. Филипп оставлял себе каждую новую пятерку, которых набрал уже семь штук. Его уже начал одолевать огромный страх, и Филипп стал сомневаться, а стоит ли дальше таким образом искать десять рублей. Восьмая бумажка, наконец, оказалась десяткой. Вытаскивая каждый раз не ту купюру, Филипп ощущал все возрастающую дрожь в руках и приятный холодок в груди, потому что знал, что не вернет обратно в карман семь пятерок, и каждая новая не та купюра заставляла его трястись всем телом все сильнее и сильнее.

Наутро никто не хватился денег, а тетя проводила Филиппа. Тетка в прихожей помогла Филиппу одеться – держала для него теплое зимнее пальто, а он вставил только руки в рукава. Затем тетя надела на него шапку, расправила уши на ней и связала их у него под подбородком, подняла воротник и повязала шарф. Все это время рядом стояла бабушка, которая с умилением и влажными глазами смотрела на любимого внука. Бабушка осталась и дальше гостить у младшей дочери. Тетя любила Филиппа и на прощание дала ему целую горсть белой мелочи на мороженое и кино, а потом крепко расцеловала, удерживая силой при этом племянника за воротник. Тетя смотрела на него ласково и любя, и всегда видела в детском лице Филиппа удивительную схожесть с чертами своего отца и деда Филиппа, который умер от того, что замерз пьяный по дороге в тундре, где многодетная семья жила в голодные годы после Второй мировой войны. У Филиппа тетка видела тот же вздернутый нос, что у отца. Филипп то и дело опускал свои глаза, как только любящая тетя, улыбаясь и радуясь, целовала его. Филиппу стало нестерпимо стыдно от того, что он натворил ночью, и поэтому не мог прямо смотреть на родного человека. Тете же казалось, что Филипп очень застенчивый, раз то и дело скромно отводил взгляд, когда она после поцелуя смотрела на него. Филиппу вдруг жутко, до слез захотелось признаться во всем и вернуть деньги, но что-то останавливало его. Племянник представил, как тетя изменится в лице, если он откроется, и уже все равно будет нелюбим. Пройти опять в спальню и положить в пальто в шифоньере деньги Филипп не мог, так как это не могло остаться незамеченным.

На улице стоял утренний мороз. Филипп снял варежки, высыпал из них мелочь на ладонь и лениво пересчитал. Ладонь чуть парила теплом квартиры родной тети. Филиппа удивило то, что мелочи оказалось больше четырех рублей. Он быстро определил, что этих монет ему хватит на тридцать порций мороженого, или сорок раз сходить в кино на детские сеансы, или купить почти килограмм его любимых дорогих конфет «Кара-Кум», но это открытие не радовало его. Разведенные родители не давали Филиппу столько денег, а тетя оказалась намного щедрее. Кроме мелочи у мальчика в кармане было сорок пять рублей, украденных у доброй тети. Бабушка Филиппа получала сорок два рубля пенсии в месяц, и ей хватало на все, включая оплату своей маленькой коммунальной квартиры, на продукты, на конфеты и мороженое для Филиппа. Филипп шел до остановки автобуса и никак не мог избавиться от неприятного ощущения. Грядущее разоблачение и позор представлялись Филиппу во всех подробностях и не давали успокоиться. Однако Филипп не мог вернуться и отдать деньги. У него не было сил и возможности сделать это. Домников Филипп понимал, что это все равно не спасало бы его. Филипп подумал, что не нужно было брать семь пятерок, а стоило ограничиться одной десяткой, тогда, возможно, пропажу денег не заметили бы.

Все-таки желание купить лыжи делало его готовым на кражу. Филипп сейчас, на улице, склонен был согласиться с тем, что столько денег брать не стоило, но в десяти рублях не мог себе отказать. Тревога в его детской душе не давала испытывать счастья от полного кармана денег. Филипп чувствовал, что никогда больше не приедет в гости к тете. Он перестал думать о возможных последствиях и начал мысленно перебирать, что он может накупить на украденные деньги, кроме желанных лыж. Филипп подумал о том, насколько будут поражены друзья по двору его богатству и щедрости, но память настойчиво возвращала ему доброе и красивое лицо родной тети при расставании.

В пустом воскресном автобусе кондуктор вместо протянутых Филиппом пяти копеек за проезд разрешила ему ехать без оплаты. Женщина погладила Филиппа по шапке рукой в перчатке. Перчатка на концах пальцев была обрезана, для удобства считать мелочь, а из дыр торчали ее бледные, мерзнущие в холодном салоне автобуса пальцы, и кондукторша то и дело подносила их ко рту и дышала на них, чтобы согреть. Филиппу казалось, что все как сговорились и наказывали его своей добротой за ту мерзость, что он совершил вчера вечером. Если бы все его не любили и презирали, то ему сейчас было бы намного легче. Незаслуженная любовь к нему стольких людей приносила ему только боль. Скоро это все кончится, и он не может никак ничего изменить. Все его любили, и все желали ему сделать приятное, начиная от бабушки, доброй родной тети и заканчивая сердобольной женщиной-кондуктором. Вся эта любовь к нему не могла перевесить его желания понравиться некоторым девочкам в классе красными и стремительными лыжами. Этот день являлся последним в его жизни, когда о нем говорили все открыто и за глаза исключительно приятное и хорошее.