Текст книги "Побег. Роман в шести частях"

– В чем дело?

– Минута прошла, – отвечал я, вынув часы из кармана.

– Какая пунктуальность! – вы всегда так точны?

– Я не точен, но нетерпелив.

– Ах-ах-ах! Скажите на милость! – «он нетерпелив». Да на что вы рассчитываете? А? За кого меня принимаете?.. «Не точен»…

Черт возьми, почему же она меня не узнает? Обиделась, что ли? – и я начал:

– Вы… я бу…

– Да вы что?!

– …я будто бы знаком с вами? – сказал я нерешительно.

– Нет, что вы…

Я пожал плечами: она не врала, но все мне здесь было неясно.

– Нет? – тогда я просто потерял голову…

– Поищите ее в другом месте.

– Она здесь, под ванной. – Читатель, я балагурю от смущения.

– Ничего, вам без головы-то лучше.

– На ней остались мои глаза.

– Я их уже не стесняюсь.

– Так я могу остаться?

– Оставайтесь – я ухожу!

И она вышла, накидывая купальный халат. Я за ней. Она спросила:

– А скажите, зачем вы, собственно, сюда пришли? Вы ведь не вор?

– Да, как вам сказать, – ответил я, подходя к столу. На нем лежало распечатанное письмо. Я прочитал имя адресата: «Марине Стефанне Щекотихиной».

Читатель, стой!!! – не верь ни единому слову! – ведь я увидел ее вовсе не в ванне…

Где? – а куда я направлялся, читатель, ты помнишь?.. Вот именно! – там.

Мария Стефанна сидела с сосредоточенным от внутреннего напряжения лицом, выкатив глаза в пространство, и с губ ее готов был сорваться мучительно-сладостный стон. Она распространяла амбре. Мне показалось даже, что она нетерпеливо перебирает бедрами, словно бы присела на златоглавый фаллос Ивана Великого.

– Здравствуйте, – сказал я.

– Здравствуйте, вы заставляете ждать, – отвечала она, вставая.

– Я точен – ровно семь.

– Ладно, мог и пораньше прийти, – сказала она, и мы вышли из метро.

Но ужели же все это правда? – думал я, когда мы под руку шли к ней домой, – неужели действительно есть эта неземная цивилизация и богиня ее небосклона? Неужели я тоже?.. Черт возьми! – вот как шествуют рядом Меркурий с Венерой. Но теперь мне придется просить, хлопотать за звездного странника, влюбившегося в земную девушку, – как он ловко, хитрец, подсунул мне в электричке Марину Стефанну и все остальное… – зачем? – и главное: если мы боги, то почему? В чем наша божественность? Почему все-таки бог я, а не, скажем, Марлинский?

Почему? – да потому, что Марлинский всегда знает: где сон, а где явь.

Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка, счастливая бабочка, которая радуется, что достигла исполнения желаний и которая не знает, что она Чжуан Чжоу. Внезапно он проснулся и тогда с испугом увидел, что он Чжуан Чжоу. Неизвестно, Чжуан Чжоу снилось, что он бабочка, или же бабочке снилось, что она Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, существует различие. Это называется превращением вещей.

Но большинство отличает сон от яви, ибо есть момент пробуждения, – между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, существует отличие, а вот я не всегда знаю это, напротив, слишком часто путаюсь.

Здесь ты скажешь:

– Я тоже часто не различаю, где что, особенно, если пьян или под наркозом, – значит, я бог?

И тогда я отвечу, что это вполне вероятно, но вот твой сосед по квартире: о нем ты не можешь того же сказать – ведь это тебе неизвестно.

Но есть и второе условие: ты должен быть избран. Не из всякого дерева можно вырезать Меркурия, не все из людей, обладающих замечательным свойством неразличения границ, – есть боги. Нет! – богов не так много, а остальные (из тех, кто мог богом стать) не боги, а шизофреники, мой бредовый читатель. Много званых, да мало избранных.

Понятно теперь, что за устройство бог: он любой бред воспринимает как реальность, и, в зависимости от оценки этого бреда (реальности) то – есть мольбы! – эта мольба имеет последствия или не имеет.

Бог вовсе не должен ведь знать, что когда он видит превращение кожи на лице человека в дермантин и говорит себе: «что это?» – или: «во дает», или: «забавно», – он этим самым удовлетворяет (не удовлетворяет) мольбу неземного страдальца, состоящую в том, для примера, чтоб где-то (неведомо где), предположим, ну тридцать чего-то (чего мы не знаем) сделали то, для чего у нас нет никакого понятия.

Кстати, ведь точно так же, как небесная цивилизация, понимает богов и Библия (когда речь заходит о чужих богах) – она понимает их инструментально, то есть как некие устройства, отражаясь в которых мольбы реализуются. Но то – рукотворные боги. Может быть, тот факт, что нас выбирают, аналогичен этой рукотворности.

У древних лучшие боги получались из людей: их специально отлавливали (охота за черепами), выдерживали в определенных (пыточных) условиях, с тем, чтобы они приобрели нужные свойства – набрались энергии, дошли, – затем медленно убивали, потрошили, золотили – созидали себе кумиров. Но мы, слава Аллаху, живые люди и только живыми можем функционировать как боги. Нас, может быть, тоже помещают в какие-нибудь экстремальные условия в процессе становления; но, раз уж мы стали богами, мы – боги!

Мы боги! – подумал я на пороге. А через мгновение станем четою богов.

В квартире звонил телефон. Марина Стефанна заспешила к нему, а я, отмахиваясь от попугая, кричащего: «Сию минуточку», – прошел в комнату и сел пока в кресло.

Щекотихина, разговаривая по телефону, слегка наклонила корпус вперед. Став в профиль ко мне, она стала совсем похожа на купчиху с картины Федотова «Сватовство майора».

– Да-да, – говорила она, – нет, никак не могу: у меня гости – ну, гость! – почему артист? – а, трагик?! – Она взглянула улыбаясь: – Ну, может, и трагик, посмотрим! – как? серьезно? – это меняет дело…

Сидя в кресле, я смотрел на аппетитную купчиху: ее поза, ее голос, ее ласковый взгляд и улыбка и слово «трагик», произнесенное на немецкий манер, не могли оставить меня равнодушным и не оставили им – плоть моя всколыхнулась и бахнула вспыхнувшей бочкою спирта в зенит, то есть, как только Марина Стефанна повесила трубку, я, как демон, полез на нее.

Скажу положа руку на сердце: никто до сих пор не сумел устоять под моим бурным натиском – все: молодые и старые, толстые и тонкие, красивые и уродки, замужние и одинокие, черные и белые, холодные и горячие, хохотушки и серьезницы, сухие и влажные, потаскушки и простушки, иностранки и россиянки, девчушки и матронны, лесбиянки и скотоложницы, мужчины и женщины, звери и птицы, живые или мертвые – все отдавались мне безоговорочно и беззаветно. Одна лишь Марина Стефанна устояла. Все мои усилия разбились об этот лед:

– Нет-нет, пожалуйста, не надо! Как-нибудь в другой раз – ой! – нет, ну успокойтесь… Мне надо идти! Подождите! Вы слышите меня? Да послушайте же: если хотите, подождите меня здесь; нет, – выйдем вместе! Поняли?

Нет, я ничего не мог понять:

– Куда идти?

– По делу.

– Я остаюсь.

Глава VII. Метаморфозы

Вот вы уже прочли изрядный кусок моего текста, уже примерно поняли, чего в принципе можно ожидать от моей истории – случайность царит в ней: совершенно случайно оказался я на бульваре и повстречал там Смирнова, случай свел меня после этого с Сидоровым (а еще раньше с его женой), на следующее утро я случайно познакомился с племянницей Смирнова, а к вечеру уже с неземной цивилизацией и т. д.

Я бы, конечно, не стал так напирать на это, если бы не знал, что обязательно найдутся недалекие любители, которые забрюзжат, обнаружив так много случайного: все, мол, здесь случайно, и так не бывает. Это, конечно, глупость, ибо случай – лишь второе имя судьбы, – все это выглядит цепью случайностей лишь потому, что я случайно выбрал точку отсчета, – а выбери я ее более расчетливо, читатель не нашел бы здесь вообще ничего похожего на случайность.

Всякий читающий эти строки сможет сам выбрать точку отсчета, прочитав всю книгу. Я же не сумел сделать этого потому, что еще не читал свою историю как книгу: в те дни я даже и не подозревал, что нахожусь в истории. Или, по крайней мере, до поры до времени, для меня эти события ничего особенного не означали: они были просто событиями, совпадениями (совместными падениями), случайными пересечениями моего бытия с бытиями Лики, Сары Сидоровой, Марины Стефанны, Томочки и так далее.

Но вот уже сейчас, оставшись в полном одиночестве в этой пустой квартире, я задумался над тем, что происходит, и стал помаленьку убеждаться в том, что, пожалуй, все-таки попал в историю и что не так уж все здесь случайно, – напротив, очень многое подстроено, и, видимо, сопротивляться этому бесполезно. Как по сходному поводу говорится у Чехова в «Палате №6»: «…вы попали в заколдованный круг, из которого уже не выйдете. Будете стараться выйти и еще больше заблудитесь».

Время шло, а моя богиня все не возвращалась. В тоске я бродил по квартире, когда на глаза мне попался дымчато-серый кот. Кис-кис-кис! Он посмотрел на меня, подошел, потерся об ногу – и вот авантюрные мысли взыграли во мне: захотелось кошачьего мяса! Как вам это понравится? Отвратительно, гадко и тошно! Кот завыл. Чтобы не искушать себя, я взял в руки какой-то журнал и сел на диван.

Черт возьми, человеку подчас приходят ужасные мысли. Великое благо, что мы не имеем возможности знать мысли и чувства другого. Жизнь стала бы невозможна без гениальной идеи природы – непроницаемого экрана. Этот воющий кот наверняка не имеет его, а людей экран делает индивидуальностями: он не дает им смешиваться с себе подобными, растворяться в мире, он тешит их чувством одиночества, он дает им гарантию неприкосновенности. Ведь, читатель, от одной мысли, что никто не может узнать, что я думаю, глядя на этого несчастного кота, становится теплей и спокойней. Мне совершенно не нужна общность с вами, я не хочу знать, что вы думаете, я не хочу вами быть (ибо знание вашей подноготной едва ли не превращает меня в вас), я хочу быть собой (но и вы не будьте мною), я у себя дома (что хочу, то и думаю), я ведь не съел этого кота.

И вдруг зазвонил телефон. Я чуть не выронил журнал…

– Пишете? – раздался женский голос.

– Скорей, читаю, – ответил я.

– Пиши́те! – И далее мне продиктовали мой адрес. Не этот, а мой – на Колхозной.

– И что? – спросил я, – куда вы звоните?

– На «скорую помощь»…

Читатель, я не обременен семьей, живу в отдельной однокомнатной квартире – беспокоиться не о чем. Разве могло у меня теперь возникнуть сомнение в том, что это шутка небесного скитальца, что действие моего романа развивается по его неудачному сценарию.

Но зачем это нужно? – зачем ему понадобилось в жизни проводить отработанные литературные формы? – ведь это так похоже на дурную литературу!

Или это опять его дурацкие мольбы? – не проще ли было тогда задержать здесь Марину Стефанну, а уж я бы сумел убедить ее оставить в покое майора Ковалева, – впрочем, она женщина бешеная и не поддается мольбам…

Но зачем это шутовство с телефоном? – этот прямо какой-то символ. Какое изысканное совпадение: я здесь томлюсь, и мне на квартиру вызывают «скорую помощь» (уж не сестру ли милосердия Щекотихину? – голос, однако, не ее).

Впрочем, вы ведь, наверное, замечали, что и без всяких неземных цивилизаций наша жизнь набита всякими символами. Иногда даже, кажется, что жизнь просто пользуется литературными приемами, вбирает в себя штампы, строится (не нами, а сама собой) по литературным законам и – теряет тем самым свою плотность.

Возможно, конечно, что это просто мы так литературно воспринимаем жизнь; но, в любом случае, ведь жизнью называются события, которые мы видим перед собой, а видим (выбираем для этого виденья), – видим мы слишком часто только литературный прием; то есть – как ни крути! – жизнь вокруг нас пользуется литературными штампами. Потому что она так доходчивей!

Но мир, воспользовавшийся литературным приемом, теряет в своей экзистенциальности, в своем весе – становится неустойчивым и призрачным. Естественно: жизненные ценности, пройдя через горнило литературы, став общепонятными и общедоступными, превращаются в дым и пепел.

Мы убеждаемся в том, что литературный прием, проведенный в жизни – дело сомнительное, ибо он превращает эту жизнь в сон; но ведь точно также и литературная форма не выдерживает натиска жизни, – ломаясь, она делается нереальной.

Кот панически выл, раздражая меня, – он выл, прижав уши, беспомощно подняв левую лапу… Я подошел, изловчившись, схватил его за шиворот – кому ты нужен!? – поднял, стал рассматривать, пытаясь понять его страх, на минуту влезть в шкуру зверька: он, конечно же, чувствовал мысль съесть его, он напуган, бедняга, – еще бы! – ведь для него растворение в мире – есть смерть, как для нас… Ий, мой милый, значит ты тоже индивидуальность? значит ты тоже любишь одиночество и боишься исчезновения в другом? А я-то, смотри-ка, думал, что ты уже и так растворен в мире; чувствуешь каждую мысль, каждое движение души того, кто имеет дело с тобой. Нет конечно! – всем знаком страх смерти, никому не нравится исчезновение в другом.

Вот, читатель, к каким выводам прихожу я, глядя на этого кота, пытаясь встать на его место, – я понимаю, что наша индивидуальность зиждется на страхе смерти, а страх смерти – на индивидуальности. Индивидуальность и страх смерти – это одно и то же; это примитивный инстинкт у кошек, это тончайшее чувство у людей.

Однако же ведь как-то удалось угадать этому серому, что я хочу его съесть. Да ведь и я, будучи существом божественным, свободно мыслю мыслями неземной цивилизации, хотя между нами «несомненно существует отличие», – думал я, пережевывая кошатину.

Я шел посредине ночной улицы в сторону бульваров – хвост трубой, громко, призывно, победно мявкая, – и думал о том, что человеческая порода уж слишком выродилась и что стыдно уважающему себя существу появляться в свете на двух ногах.

Свернув в переулок, почуял манящий запах съестного. Но, конечно, не стал рыться в баке с пищевыми отходами, как компания занюханных кошек. Я впрыгнул в первую попавшуюся фортку, огляделся впотьмах: в клетке спала канарейка – облизнулся, но до нее не добраться. Открыл лапами холодильник и основательно подкрепился. Затем лег, заурчал, стал тереться головой об пол и помахивать хвостом. В ярком свете, идущем из распахнутого холодильника, уснул. И мне приснилось, что я вкладываю один за другим кусочки сахара в морозилку, холодильника. Потом появляется встревоженная Марина Стефанна, которую я тут же обнимаю кошачьими лапами, и она в моих объятиях постепенно превращается в кошку…

Мой сон прервал удар: хозяйка квартиры (это была Лапшина), увидав безобразье на кухне, подкралась и хлестнула меня ремнем. Со сна я бросился на свет, дверца хлопнула – я оказался заперт в холодильнике и завыл дурным мявом: «Мя-яя! Маа! May!!!»

Но надо было что-то предпринять! – снаружи, видимо, основательно готовились к расправе со мной. Я изо всех сил толкнул дверь, и, издав клич, от которого у всех спящих в околотке волосы встали дыбом, вылетел вместе с лучами света из морозной тьмы. Лапшина в ночной рубахе, с глазами, полными сна, в бигудях – моя Лапшина! – стояла посреди кухни, как хоккейный вратарь, со шваброй в руках.

От неожиданности она и двинуться не успела – я пролетел мимо швабры и, скользнув меж ее раскоряченных ног, вышел в тыл. Сумел оценить ситуацию: фортка открыта! – увернуться от швабры, на стол, и на улицу. И я бросился на противника («Нападение лучший вид обороны», – Суворов), взвился по ночной рубахе вверх – на плечо, – взмыл, расцарапывая когтями мощные ягодицы и груди, – вверх! – с плеча махнул на стол – к окну, и был таков. Надо мной, над домами, расправляя кривые крылья, резанул воздух отчаянный поросячий визг. Виктория, читатель!

Побродил немного один. Около слабо тлеющегося окошка присел умыться. Вдруг, изнутри послышалось коровье мычание.

– У-у-у, у-у-уй… бо-о-льно… Это тыы, тыы мне целку сломал.

– Не… эт не яяя…

А кто же? – подумал я, вспрыгивая на подоконник. В забордаченной комнате копошились два слизняка, прямо против меня, за стеклом, спала, свернувшись клубочком прехорошенькая белая кошечка. Я царапнул когтями раму. Кошечка вздрогнула, подняла головку и взглянула на меня. Я вскочил – хвост к небесам, спина выгнута, шерсть на загривке ежиком, – я вскочил и стоял перед нею, вздрагивая всем телом, помявкивая почти беззвучно. Она осталась равнодушна. В чем дело? Я пожал плечами – любая женщина на месте этой кошурки давно бы сомлела, а тут хоть бы что, и я заорал, застенал, заплакал (знакомая мелодия, читатель), и я исчез из мира, выдыхая свою песнь песней: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна»… – как вдруг меня окатили холодной водой.

Кот не меньше человека, – подумал я, встряхиваясь, – а поет не хуже соловья, так за что же так?.. Впрочем, моя красоточка оценила такую самоотверженность и выскочила ко мне.

О, упоительнейшая ночь! – весь остаток ее мы провели на крыше и вместе приветствовали восходящее солнце иступленными воплями, рвущимися из неисповедимых непроглядных глубин кошачьей души. Вот настоящая любовь, – думал я растроганно, – чистая, возвышенная любовь, восторженное чувство, подлинная куртуазность. Между нами ничего не было – ни объяснений, ни объятий, ни поцелуев, – кошурка не подпустила меня даже близко к себе, мы только без конца друг пред другом скакали по крышам и пели – все пели и пели! – отдохнем и опять вновь пойдем куролесить, а душа все поет и поет, и сердце рождает напевы…

Половые отношения между людьми куда проще и, я бы сказал, примитивнее, чем между кошками. Кошачья душа богаче, – думал подкрадываясь к зазевавшейся птичке, – возвышеннее, чище… Тут я прыгнул и, промахнувшись, полетел вниз, парашютируя хвостом.

Кошачья душа богаче, – думал я, прогоняя разомлевшего, мурлычащего кота со своих колен, – богаче, возвышеннее и чище, но пора уже и честь знать. О, лживая Марина Стефановна! Ночная мгла уже сменилась призрачным утром, и, хлопнув дверью, я направился в сторону метро. Я думал о чарах богини Щекотихиной. Ведь что, собственно, такое боги? Ответим теперь на это с точки зрения физики. Боги – это источники поля – особого поля, божественного (и это не каламбур!) – фундаментального поля, а не каких-то производных: электромагнитного, гравитационного, биологического, колхозного.

Забудь сейчас, читатель, о том, чему тебя учили в школе, взгляни на дело непредвзято, как будто бы и вообще первый раз слышишь это слово – поле. Итак, вообрази: есть бог – богиня любви Марина Стефанна Щекотихина, и она создает поле любви. Что это значит? А это значит, что, если есть поклонник (небесная цивилизация), то он испытывает на себе действие этого поля – в нем возникают силы, которые движут им. Напишем простое соотношение:

F = KE.

То есть, F сила (в данном случае половая сила) небесного поклонника пропорциональная, с одной стороны, напряженности божественного поля Е (того поля, которое в данный момент создает Марина Стефанна), а с другой – постоянной величине К, которая просто выражает некое врожденное свойство нашего поклонника – его потенцию. Естественно, при К=0 половая сила ни при каких условиях не может отличаться от нуля. Но также и если Марина Стефанна бездействует (т.е. не создает никакой напряженности), половая F влюбленного странника равна нулю.

Но вот как раз этим сексуальным полем был я. Ведь Гермес, если читатель вспомнит античную мифологию, – собственно говоря, и есть поле – поле вообще: поле общения, эфир, который все соединяет, посланец богов и сопроводитель души (психопомп). Марина Стефанна – стихия пола, а я – стихия поля (не путайте этого).

Колоссальная напряженность поля Щ, аберрации в нем (т.е. в конечном счете – во мне), вызванные потерянным носом майора Ковалева, его (поля – т.е. моя) странная непроницаемость для молитв звездного скитальца – все это привело к тому, что связь странника с предметом его страсти стала просто невозможна, и ему (поклоннику) пришлось теперь уже не молитвами, а какими-то другими (уже известными нам) средствами воздействовать на поле (т.е. обращаться непосредственно ко мне) для достижения своих заветных целей. Вот физический смысл моей встречи с НЛО.

Впрочем, это, пожалуй, метафорическое выражение истинного положения вещей, но ведь и вся наша физика – есть одна сплошная развернутая метафора. Как обстоят дела на самом деле и какова физика у неземной цивилизации, сказать пока трудно.

Однако не возникает никакого сомнения в том, что страдания неземному существу были причинены потерявшимся носом. Именно майор Ковалев повинен в повысившейся сверх всякой меры напряженности поля Марины Стефанны, а следственно в том, что она (Астарта Щекотихина) не слышит домогательств любви обезумевшего звездного странника.

Так я попал между молотом и наковальней: богиня индуцировала немыслимую напряженность (Е) полового поля, и небесный странник превратился в полового маньяка, но ведь и со мной происходили невообразимые вещи – я попал в поле озабоченности.

«Я сегодня очень-очень сексуально озабочен», – мурлыкал я себе под нос песенку, входя в метро. Было раннее утро, и народу – кот наплакал. Сел, взглянул в окно напротив. В черном базальте стекла себя не обнаружил: справа – милая миниатюрная женщина, слева – старичок (вон они отражаются), а между ними – здоровенный мужик, усатый гренадер, двухметроворостный красавец… Я встряхнул головой и пожал плечами, гренадер – тоже: встряхнулся и поднял плечи. Я провел рукой по небритой щеке (а где борода? и что это за шрам под скулой?) – незнакомец в раме удивленно ощупывает свое лицо… Неужели!!! – я взглянул на свои руки – не мои руки, и брюки не мои, и рубашка тоже – боже! – этого еще не хватало! Когда же это произошло? – как я здесь очутился, черт возьми! Я беспомощно оглядывался по сторонам: справа эта маленькая женщина пахнет… – о-го-го! – я ощутил такой позыв, что дернулся о-го-го! – схватил ее за руку… Но нет, нет – успокойся, возьми себя в руки! Кого? – разве это возможно? – разве этого сперматозавра можно взять в руки?