Текст книги "Побег. Роман в шести частях"

– Да, действительно, – перебила она, – мой приятель еще спросил меня у той двери, в какую сторону текла вода?

– Вот видишь?! – вскричал я и подумал: знала бы только она, как красиво можно истолковать эту дверь по Фрейду, – подумал и продолжал: – собственно, никто конечно не умрет, а ты просто в этом сне испугалась своей собственной смерти – пустяки, успокойся.

Очень хотелось бы мне знать, дорогой мой читатель, как это так получается, что события в нашей жизни пригнаны одно к другому, будто их нарочно кто-то подбирает и ставит рядом с таким расчетом, чтобы они (совсем как в каком-нибудь романе), отбрасывая друг на друга тени, создавали диковинные узоры. Смотрите: после фильма, где люди спят на собственных трупах; ходят по каким-то трубам, кончающимся железными дверями; где вообще полно всяких чудес; где есть чудесная комната, в которой исполняются сокровенные желания, и все это – результат деятельности каких-то пришельцев; так вот, насмотревшись этого в кино, девушка вдруг наяву оказывается в таком месте, где воды подземной реки текут одновременно вперед и назад, где есть и туннель, и странная железная дверь, и неземная цивилизация, насилующая девушку в темной каморке. «Очень странное место», – сказала бы Алиса (в стране чудес). И действительно, очень странное место, но еще более странным покажется вам то, что приключится со мной и этой девушкой в дальнейшем.

Расставшись с Ликой и (откровенно сказать) тут же и позабыв о ней, до вечера я прошатался по улицам, вспоминая лицо своей незнакомки. Она мне теперь представлялась почему-то не иначе как улыбающейся, и теплое лицо ее куда-то вело меня, – мне ведь ничего от нее и не было нужно, только, забыв обо всем, глядеть и лучше ничего не говорить – молчать и только глядеть, – глядеть и забываться.

И я уже забыл, – я окончательно забыл все ужасы моих метаморфоз, моего звездного поклонника, его противоестественные страсти, мою божественность, Лику.

Впрочем, мысли о Лике иногда залетали мне в голову:

Я ее слишком быстро убедил, это подозрительно, а вдруг она не поверила? Э, да пустяки – сделал все, что мог, – думал я. Но эти ужасные крики в подземелье – они все же даже сейчас иногда прорезали мой слух, заставляя вдруг вздрогнуть. Ведь это дикость, там ведь были и крики сладострастия? – неужто же ей было так приятно!? – нет, ну этого просто не может быть, наверно, эта проклятая небесная цивилизация напустила на меня свой туман. Ведь заставила же она меня стоять и думать о всякой ерунде, когда надо было действовать, – все это ее гипноз, внушение, туман, которым она меня одурманила, и Лику тоже, раз она так кричала? – или, может быть, ее одну? – околдовала ее, не иначе. А может быть цивилизация же и помогла мне убедить Лику в том, что это был сон? – может она вложила мне в голову эту счастливую мысль, свести все на сон? – черт его знает! как тут быть?!. А, в конце концов, какая разница?! – результат-то ведь налицо… ужасный результат и, может быть, счастливый исход – кто это знает?

Но я гнал эти мысли, как только ловил себя на них, ибо прекрасно понимал, что вот так вот, незаметно, можно сойти с ума, – я гнал их и все смотрел на зелень еще свежей листвы и знал, что я счастлив, если вижу это своими глазами, – смотрел на все сквозь предвечерний пепел весеннего дня, любимого моего времени, и погружался в свежесть, окатывающую меня ушатом парного молока, и мне казалось, что я младенец в утробе матери, – младенец, омываемый материнской кровью чудесного воздуха, который совсем и не чувствуешь, ибо он – я, и я растворен в нем. Такие ощущения случаются в конце мая, читатель, в вечера, когда тепло вашего тела почти не отличишь от теплоты воздуха вокруг, когда нежное податливое безветрие приносит запахи цветов, когда уже солнце закатилось за дома, и на город сел перламутровый сумрак, когда отхлынули тревоги дня, когда вы беззаботно влюблены, и сами не знаете в кого.

Если хотите, я вам сейчас скажу, почему случаются такие ощущения, почему любовь обостряет все наши чувства. Не любовь обостряет их, любовь-то ничего не обостряет, наоборот: она размягчает камень нашего сердца, отвлекает нас от этих деревьев, этих домов, от этого вечернего пепла, и, отвлекшись, мы попадаем как раз в самую сердцевину всего, в самую суть. Мы больше не смотрим со стороны, не противопоставляем себя всему этому – нет! – мы сливаемся с ним, окутаны им, им пойманы, словно птицы в силки. Мы смотрим на все изнутри, не желая всем этим владеть, не желая увидеть эти дома, и деревья, и сумерки – это они теперь нами владеют, нас видят, и, лишь на мгновенье, лишь иногда, мы вдруг сознаем, что видим-то – мы, и что это – есть счастье, – сознаем и вновь падаем в забытье: любовь вновь заключает нас в свои объятья, затягивает в свои дебри, в путаницу этих домов, деревьев и сумерек, среди которых мы блуждаем без конца – пока не разлюбим, пока кто-нибудь грубым окликом не разбудит нас.

На Цветном бульваре я повстречал прогуливающихся Марлинского и Томочку Лядскую. Марли сейчас строил из себя делового человека: сразу куда-то заспешил, хоть, пожалуй, просто не хотел разговаривать при Томочке. Это так понятно, – подумал я.

– Заходи послезавтра, – сказал он, – у меня есть для тебя кое-что, – сказал и удалился, а я остался с Томочкой, пристально разглядывающей меня. В лице ее отражалось то, что она видела: «Странный ты сегодня».

– Плохо спал, – отвечал я на этот взгляд, – дурные сны…

– Да? правда? – я тоже видела сны: будто я – это ты…

– Ну, это ты брось…

– Правда, правда!.. – И она рассказала мне кое-что из того, что мы с Вами, читатель, уже видели. Только в Томином сне все происходило в сосновом лесу, где-то на даче. Деревья стояли очень редко, а между ними какие-то бюсты. – Пушкина, – сказала она, – Аристотеля. В лохань с водой попала белка и тонет. Мне так жалко ее, – закончила Томочка, – я пытаюсь спасти ее и просыпаюсь.

– У тебя что-то случилось? – спросил я.

– Нет. А что?

– У тебя или у твоих близких неприятности.

И, читатель, я как в воду глядел:

– Нет, – ответила Томочка, – вроде у всех все нормально, – потом вдруг спохватилась: – Хорошо, что напомнил. У меня одна подруга подзалетела, мне ей надо помочь – договориться насчет уколов. У тебя есть двушка?

Прекрасный человек эта Тома – отзывчивый.

– Подзалетела – это забеременела что ли? – спросил я, подавая две копейки.

– Ну да, – деловито ответила Лядская, – нужно сделать аборт.

– Но это не тебе?

– Да ну тебя.

Глава III. И произрастил Господь Бог растение…

Сегодня мой небесный поклонник что-то оставил меня в покое. То ли, удовлетворив свои низменные желания, он уже больше ничего от меня не хочет, – думал я, – то ли?.. И тут я, кстати, вспомнил, что влюбленная Марина Стефановна была совершенно нечувствительна к мольбам неземной цивилизации.

А что, ведь это мысль! – ведь любовь, она захватывает всего человека и не оставляет места уже ничему другому: никаким внушениям, никаким вожделениям, – она ведь сама, схватив человека за горло, ведет его, куда ей заблагорассудится, и значит, это лекарство от божественной одержимости, которая, надо признаться, теперь уж слишком тяготила меня.

Сейчас – влюбившись! – я с пониманием относился даже к безобразной страсти звездного скитальца, и судьба бедной Лики вдруг отодвинулась на второй план. Я думал: если она так легко поверила в то, что случившееся было сном, то скорей всего это и было во сне, а все, что я видел, было просто ее кошмаром или бредом разгоряченного странника (в крайнем случае, его молитвой, обращенной ко мне или к ней).

Дома я опять взял найденный зонт, поднес его к лицу, вобрал в себя его чудесный аромат. Лег в постель, захватив с собою и зонт. Этот зонт, этот запах – заманчивый образ незнакомки – он тревожил мое воображение. Я без конца втягивал в себя ее дух и бредил ею. Я ругал себя, проклиная свои идиотические комплексы, – боже мой! – читатель, ведь я прекрасно понимаю, что это болезнь, что в этой точке как раз и запрятан ключ загадки, так мучающей меня, – моей загадки. Все здесь: и мой успех, и мое несчастие – все здесь. Здесь и моя удачливость, и моя боль, мои страхи, и мой триумф, кошмары мои и божественность – все здесь в одном фокусе: в том, что я боюсь любить.

Покопайтесь, покопайтесь в этом, достойнейшие психоаналитики, – раскусите меня, раскумекайте, думайте, что хотите, но только не говорите мне этого, ибо – не хочу я вас слушать! Пусть все это правда – пусть! – но только: не хочу я этого знать – не хочу и не буду. Я – есть я.

В конце концов я как-то нечаянно нажал кнопку – зонт раскрылся, и я оказался под маленьким черным небосводом, наполненным ароматами майской ночи. Я лежал на спине и смотрел в это небо – в переплетении спиц угадывались сочетания его созвездий, некоторые я отчетливо различал: вот Скорпион, вот Дева, вот Кассиопея, а вот и Медведицы и – на полюсе этого мира – Полярная звезда.

Хватит валяться! Я встал, оделся и уже иду по улице. Мои места: Сретенка, переулки – Печатников, Колокольников, Последний, – мне на Трубную. Как здесь темно, должна же быть Луна – она была! – теперь, наверно, за домами. Вот то, что мне нужно! – я поднимаюсь на четвертый этаж, тихонько открываю дверь, вхожу в темную квартиру – так, здесь кухня, а здесь? – комната заполнена светом Луны, я ныряю в него, проплываю над овальным столом, над диваном и креслом, – но здесь нет никого, – вдруг, я увидел тяжелую штору и скользнул к ней – да, здесь! – мне в лицо пахнул знакомый аромат, я просунул голову в эту комнату – там полная тьма, – я слышал лишь ровное дыхание, – я растворился в атмосфере этой комнаты…

Я проснулся в своей постели под раскрытым зонтом. Десять часов. За окном плыла серая муть. Болело горло. Дурак, – сказал я себе. Хватит! И сложив зонт, пошел ставить чайник: проведу день в постели. Нужно немного подлечиться, а к вечеру выберусь по делам. Время терпит.

Я валялся в постели, читал и, подчас, хохотал до упаду, ибо, читатели, надо вам знать, что открыв наугад Библию, я наткнулся прямо на «Книгу пророка Ионы», а более веселого произведения нет, может быть, и во всей мировой литературе. Чего только стоит начало (это «восстань пророк»)! – вот оно: «И было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину: встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня. И встал Иона, чтобы бежать в Фарсис от лица Господня»… И взошел на корабль… «Но Господь воздвиг на море крепкий ветер, и сделалась на море великая буря, и корабль готов был разбиться. И устрашились корабельщики… Иона же спустился во внутренность корабля, лег и крепко заснул». Вот неустрашимая, неколебимая, ничем незыблемая вера пророка в своего Бога и невозмутимо-эпический взгляд на вещи. Как видно, пророк прекрасно знает, что Господь пощадит Ниневию, и кой прок, в таком случае, ему, пророку, волноваться и проповедовать? Для чего совершать никому ненужные поступки, делать пустые усилия, волноваться? Наш пророк отрешенно смотрит на волнение моря, на страх корабельщиков, на свою гибель во чреве кита, но он возмущен и не может пережить, когда Господь не мытьем, так катаньем все-таки вынуждает его проповедовать, и проповедь эта приводит к тому, что Ниневия обратилась и спасена. «Иона сильно огорчился этим и был раздражен. И молился он Господу и сказал: О, Господи! не это ли говорил я, когда еще был в стране моей? Поэтому я и бежал в Фарсис… И ныне, Господи, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить». И Господь комически отвечает ему: «Неужели это огорчило тебя так сильно?» А что же еще Господу остается перед лицом столь великой веры? – только иронизировать. Ведь вера Ионы и действительно беспредельна: бедные корабельщики мечутся по своему носимому бурей судну, они боятся оскорбить бога, оскорбить пророка, а пророк безучастно говорит им: «Возьмите меня и бросьте меня в море, и море утихнет для вас, ибо я знаю, что ради меня постигла вас эта великая буря», – вот, воистину, позиция совершенно мудрого, который не действует; и страхом Божиим выбрасывают моряки даоса Иону за борт – «и утихло море от ярости своей». А меж тем, Иона из чрева кита уже преспокойно заявляет: «Отринут я от очей Твоих, однако опять увижу святой храм Твой».

Остроумная и глубокомысленная книга, ибо пророчества, данные в ней, звучат насмешкой над теми, кто ждет конца света и чрезмерно раздражен тем, что он (этот конец) никак все не наступает. Ведь, конечно же, и корабельщики, выбросившие Иону в море, и сам Иона, и Ниневия – все это аллегории, в которых легко узнаются не только евангельские события, но и события, последовавшие за ними, вплоть до наших дней, – это несомненно. Но вот что еще интересно: приоткрывает веселую и, если хотите, возвышенно-веселую изнанку всей этой истории…

Увы: читатель, боюсь, что мне не удастся изложить тебе все, что бродило у меня в голове в тот дождливый день, когда, затворившись, я читал Библию. И дело тут вовсе не в том, что мне лень или не хотелось бы излагать эти мысли, или я их позабыл, – нет! – дело в том, что, когда я дошел до слов: «веселую изнанку этой истории», – лампочку над моей головой вдруг разорвало вместе с плафоном, и дождь осколков осыпал меня. Не беспокойся – сам-то я цел. Более того, читатель, сейчас, оглянувшись назад (в буквальном смысле), я обнаруживаю, что плафон с лампой начисто оторван, просто отгорел от провода. Причем плафон – вдребезги, а хрупкая лампочка, упавши с потолка, цела и даже не перегорела. И я в затруднении – как истолковать это явление?

Во всяком случае, мне бы очень хотелось, чтобы ты поверил: история с лампочкой, рассказанная мной в простоте и искренности, подлинна – поверь ради собственной пользы! Выдумать такое, конечно, не трудно, – если б я выдумал такое, то уж ни за что бы не допустил подобную выдумку на свои страницы, ибо это безвкусно как выдумка; но вот как своевременный, свежий, только что сбывшийся опыт – это многозначительно и настораживает уже настолько, что я даже не решаюсь высказать то, что мне все-таки видится с изнанки божественно-веселой истории, записанной в «Книге пророка Ионы».

И вот, не зная, что делать, я благоговейно выписываю здесь конец этой великой книги. Мне кажется, этим я доставлю себе и читателю значительно больше пользы и удовольствия, чем любыми рассуждениями «по поводу».

Иона вышел из Ниневии и сел с восточной стороны, очевидно, все еще надеясь, что бог покарает город. «И произрастил Господь Бог растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головой его была тень и чтобы избавить его от огорчения его; Иона весьма обрадовался этому растению. И устроил Бог так, что на другой день при появлении зари червь подточил растение, и оно засохло. Когда же взошло солнце, навел Бог знойный восточный ветер, и солнце стало палить голову Ионы, так, что он изнемог и просил себе смерти и сказал: лучше мне умереть, нежели жить. И сказал Бог Ионе: неужели так сильно огорчился ты за растение? Он сказал: очень огорчился, даже до смерти. Тогда сказал Господь: ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло и в одну же ночь пропало. Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скота?».

Вот теперь, читатель, и попробуй решить, кто более невозмутим: Господь Бог или пророк Иона? А у меня кончились сигареты, и это понуждает меня выйти на улицу.

Шел дождь, и порывистый ветер носил облетевшие листья, сор и бумагу. Было холодно. Я раскрыл свой новый зонт и пошел по улице. Впереди маячила фигурка девушки, мокнущей под дождем, и я решил подойти к ней, потому что надо было избавляться от обрывков дурного настроения, в которые превратилась моя любовь, – избавляться и начинать новую жизнь.

Я догнал ее, прикрыл зонтом и хотел уже сказать первые попавшиеся слова, как вдруг почувствовал знакомый аромат – этот тяжелый дух индийских курений. Девушка как раз обернулась, вопросительно посмотрела на меня – я узнал вчерашнюю незнакомку. Я опешил! Секунды шли, – мы смотрели друг на друга: она вопросительно, я с ужасом! – секунды шли – ах, она не станет ждать! – еще бы! – но секунды шли, а я молчал, ибо от неожиданности – и неожиданно! – начисто, до последнего слова, забыл русский язык. Она чуть-чуть повела плечом – все! – я замер, задохнулся и вдруг выпалил, как пулемет:

– S’Amor non э-э-э, che dunque… и quel, ch’i’ sento?

– Что?

– Benedetto sia «l giorne e’l mese e l’anno…

– Не понимаю, – сказала она. – Вы итальянец?

– О, si-si-si! Итальяно! – закричал я, коверкая язык, хватаясь за спасительную соломинку. – Итальяно – да-да…

Она легко поверила, ибо – знай это, читатель, – я очень похож на итальянца; даже, конкретно, на одного такого – Ипполито Риминальди.

Но надо было продолжать, и я, смело глядя на нее, горячо заговорил:

– Non ha l’otimo artista… – Дальше я забыл и смолк.

– Вы художник, – догадалась она.

– О, si-si! Итальяно художник – артиста! – si-si, artista… l’ottimo artista. Ска-жи-те, – произнес я по складам, делая гримасы и страшные глаза, – скажите, как… и замолк надолго (я соображал, в какую сторону она направляется). – Да, si-si, как пройти – si! – как это по-русски: уа-уа-уа?.. – я показал, как качают младенца, она смотрела в недоумении, – Мадонна! – закричал я, – уа-уа-уа!!! – И я показал на ее кольцо, на свое; потом на нее, на себя; потом сложил ладони и сунул их под ухо (все это должно было означать: спать с женщиной) – и она поняла. Сделав широкие глаза, она сказала:

– Зачатьевский переулок! – это на Кропоткинской.

– Но, но, но! – закричал я и стал опять что-то показывать и говорить. Я ткнул пальцем в небо, изобразил собой осла и быка – блеял и мычал, – опять делал «уа» и, наконец, нарисовал у нее на ладони елку.

– А, Рождественский бульвар? – сказала она. – Ну идемте, я вас провожу – да, кстати, вот и он – здесь рядом.

Черт дернул меня паясничать, – думал я в это время, – что же мне теперь делать? Страх опять начал сковывать мои члены.

– Ну, до свидания, – сказала она.

– Чао, – ответил я, продолжая машинально играть.

Но ей, я чувствовал, уже не хотелось расставаться со мной – она медлила, я тоже.

Я стоял и смотрел в ее лицо и вдруг осознал, что оно все в веснушках. Странное сочетание – черные волосы и веснушки… И вот почему слегка весновата была Сара, вот почему было несколько задорных веснушек у Лики – они (и Лика и Сара) предвещали мне эту встречу. Бывает так (причем, очень часто бывает), что прежде, чем что-то случится (вот так, как сейчас, например, – я влюбился), – прежде чем это и вправду случится, какие-то мелочи уже предвещают его, событие это. Но мы обычно не узнаем в этих мелочах предвестий, и каждый раз бываем потрясены тем, что приходит.

Я не ждал этой встречи, моя страсть захватила меня, как тать в ночи, и теперь далеко на задний план отодвинулись все предвестья, и вообще все, что меня волновало в последнее время. Если угодно вам знать, я теперь (глядя в это веснушчатое лицо, заключенное в этот поющий овал), всё, решительно всё рассматривал как предвестье любви: и Сару, и Лику, и звездного странника, и птичек, и метаморфозы, и мой уход из себя – все это были лишь волны в потоке жизни моей, – волны, которые отбрасывались маячившим впереди камнем – твердой основой моего грядущего, – так думал я.

Так думал я, и мне уже не было дела ни до моей божественности, ни до бесчинств моего неземного поклонника – ни до чего! Только бы быть рядом с ней, но она уже сделала шаг…

– Стойте! простите! послушайте! – восклицал я. – Ведь я же не итальянец.

– Да? а я знаю, – отвечала она. – Вчера вы довольно прилично говорили по-русски, предлагая мне этот вот зонт.

– Он ваш? – спросил я неуверенно.

– Нет.

– Так чей же?

– Не знаю… я думаю: ваш.

– Вы думаете, что я вчера предлагал вам свой зонт? Это не так – я его поднял вчера, и мне показали на вас – что вы его оборонили. Иначе бы я не подошел…

– Зато сегодня подошел.

– Ну, я не знал, что это вы. Я морочил вам голову от смущения и…

– От смущения?

– И от смущения вам не представился…

Тут я представился.

– А меня зовут Софья Савишна Бурсапастори, – сказала она.

У, как официально, читатель, но мне и это понравилось. Я спросил:

– Так вы меня сразу узнали?

– Нет, только когда вы заговорили нормальным русским языком.

– Когда я вспомнил русский…

– А вы знаете итальянский?

– Пару стихов.

– И вы не художник?

– Нет… Когда мы встретимся снова? Я не могу, не хочу больше полагаться на случай.

– Нет, не знаю… у меня нет времени…

– А телефон?

– И телефона нет.

– Зато у меня есть и время, и телефон.

– Лучше не надо – я не хочу вас обманывать.

– Ах, обманите меня, обманите – ведь это так нетрудно! Завтра или послезавтра?

– Не знаю.

Она улыбнулась через силу – чувствовалось, что она панически боится. Чего? Право, чего боятся женщины, когда стоят на такой вот грани, как стоит сейчас Софья? Мало ли чего, но, главным образом, своей любви, которая может вот-вот пробудиться и, пробудившись, принести им великое множество бед, хлопот и несчастий.

– Ну хорошо, – сказал я, – буду ждать вас вот здесь же, на этом месте завтра. Или послезавтра? Попробуйте обмануть меня…

– Ладно, в шесть часов, раз вы сами обманываться рады. До свиданья.

Боюсь, замучил я вас своей любовью, читатель, но потерпите еще страничку. Расставшись с Софьей, я, как водится, протомился целую ночь. Вот теперь уж я понял несчастного звездного странника, ибо – когда моя страсть была аморфна и ни к чему не привязана, когда она была распылена по домам и деревьям, когда она своим призрачным ароматом только кружила мне голову, когда она была лишь тонкой паутиной печали и чаянием несбыточного, – тогда я легко нес ее на своих плечах, и эта ноша была мне в радость. Но, простившись с Софьей на Рождественском бульваре, я вдруг с ужасом наткнулся на свое одиночество и подумал: а что, если она и вправду обманет? – и вдруг понял, что она же не сказала мне завтра или послезавтра мы встретимся, а я в горячке забыл уточнить: точно не придет! – и я бросился вдогонку, но ее уже нигде не было видно – как же так? – как я проведу это время? – спрашивал я себя, и волосы на теле вставали пупырышками. А если я ее и вообще больше никогда в жизни не увижу?

Впрочем, что же это я вам изливаю душу, как проститутка? – я как-то выдержал ночь, а утро принесло с собой некоторое облегчение.

Не знаю, может ли кого-нибудь в наше время интересовать вопрос о профессии героя такого повествования, как мое? Раньше тот, кто пишет историю своей жизни, не преминул бы посвятить хоть несколько страниц своим занятиям, и это правильно, ибо на работе человек ведь тоже живет, и там с ним случаются всякие вещи, и даже подчас – жизненно важные. Я переводчик.

Профессия эта удобна мне, ибо печатный лист стоит сто тридцать рублей, а я (оставляя мучения над словом тем, кто имеет вкус к этому), – я могу перевести за день, бывает, и до трех печатных листов (здесь ведь все дело только в крепости руки и в ее безошибочной интуиции). Конечно, начни я думать над каждым словом, взвешивая его, и текст поползет. Слава богу, если за год мне удастся тогда перевести хотя бы страничку достаточно точно; но что за натужный текст это будет, и, присмотревшись, почувствовав пот (не переношу этот запах), я начну снова править, и так без конца. Нет-нет, бежать от собственной основательности и – как можно дальше.

Но вы ведь знаете, что я не люблю сидеть дома, и потому занимаюсь литературным переводом только по крайней нужде. Подлинная же моя стихия – сопровождение иностранцев, и здесь открываются великолепные возможности для человека с умом. Вы понимаете, читатель, о чем я говорю: о торговле, конечно, о фарце.

Не знаю, что, собственно, можно иметь против фарцовщиков? – они необходимы! – но это все-таки презираемый народ. Христианская мораль сыграла в этом значительную роль – ведь одним из первых деяний Христа в Иерусалиме было изгнание торгующих из храма. Однако, друзья мои, поймите: то был сакральный, а не моральный акт, иначе – почему бы было переполнено все Евангелие торговой и ростовщической терминологией? Да и кто такой ростовщик? – ведь он же почти земледелец, ибо тоже выращивает, но только не зерно, а деньги, и о его посеве тоже можно сказать: «Если зерно упадет в землю и не умрет, то останется одно, а если умрет, принесет много плода», – вспомним также притчи о таланте, о сокровище на небесах и прочее.

Так-то! А наши Раскольниковы, с жаром подражая Христу, перевернувшему столы менял (что тоже посев), глушат старух-процентщиц – ведь не имеет никакого права на это, тварь дрожащая, а глушит. Впрочем, старушонка-то тоже хороша!

Вот этим аккордом я, пожалуй, и закончу главу.