Текст книги "Цель и средства. Лучшая фантастика – 2021"

Бородатый мнется.

– Н-ну-у, – мямлит он, – мы стараемся особо не светиться. – Он опять взвизгивает в приступе безумного веселья. Степан успевает пожалеть, что заговорил, но тот уже успокаивается. Откашливается. – Сами подумайте: тут же какое бабло замешано! Вот лично вы – сколько в аптеках оставили? То-то же… А тут мы такие: лечитесь бесплатно, ни таблетки не нужны, ни врачи…

Степан кивает. Не то чтобы он верит в заговоры – но в этом пустом темном здании, посреди ночи… Он слегка пожимает плечами. Спрашивает:

– Можно будет к вам еще зайти, если что?

– Не стоит… – Бородатый отводит глаза. – Сами понимаете…

– Конечно, – бормочет Степан, даже не пытаясь сообразить, что должен понимать.

Когда он выходит на улицу, над горизонтом уже светится розовая полоса, волнами излучающая душный, горячий свет. От ночи не осталось и следа, и куцее утро совсем скоро превратится в раскаленный день. Вот уж прогулялся перед сном… Он оглядывается через плечо. Вблизи здание кажется намного больше, чем с балкона, и его кирпичные стены нависают над головой. Не стоило заходить, думает Степан. Гадать было намного веселее. И черт бы с ней, с утерянной таинственностью, но почему-то ему просто неприятно быть замеченным. Засвеченным, мысленно добавляет он с нервным смешком. Мысль, что кто-то теперь знает о его проблемах со сном, вызывает неприязнь и бессмысленную тревогу. Бородатый теперь, наверное, будет рассказывать, как к нему ночью псих забрел…

Засыпая на ходу, Степан плетется прочь от здания, чувствуя, как чистые черные окна глядят ему в спину. Дремлющий разум подсовывает фантомы, превращает куст сирени – в человека, брошенный пакет – в неведомое животное, мир – в колючую ткань, сотканную из иллюзий. Бородатый точно решил, что я псих, вертится в голове. Степан цепляется за эту мысль, за дурацкий, но приемлемый страх выглядеть глупо. Лектор чертов, уговаривает он себя, облизывая пересохшие губы. Сам псих еще похлеще, тоже мне, поклонник тьмы очкастый… Не помогает. Воспаленное недосыпом воображение шепчет: бородатый вообще ни при чем. Бородатого может и вовсе не быть. Ты так долго играл с тайной этого дома. Годами развлекался, придумывая это здание. И вот ты замечен – и теперь этот дом может придумывать тебя…

В подъезде все еще прохладно, и Степан немного приходит в себя. Дожидаясь лифта, он пытается представить, куда Ира могла затолкать маски для сна, которые им когда-то вручили в самолете.

* * *

Проснувшись, Степан долго лежит с закрытыми глазами. Веки плотно прижаты маской. Степан внимательно прислушивается к тиканью механического будильника, словно пытается определить по звуку время. Он надеется заснуть снова, но постепенно понимает: не выйдет. То, что его разбудило, не исчезнет само по себе. Лежать теперь так до утра…

Он с досадой сдирает с лица маску. Если бы все было хорошо, все было правильно – он просто не заметил бы разницы. Но разница есть. Тьма, в которой он барахтается, раздраженный и сонный, не настоящая. Поддельная.

Сердито вздохнув, Степан принимается сканировать пространство. Ему даже нравится это делать. Это раньше он думал, что темнота – это страшно. Теперь он знает, что пугающей ее делает свет. Зловещий красный огонек на телевизоре. Мертвенно-синий – на мониторе. Фосфорный зеленый – от поставленного на зарядку телефона, от светящихся чисел на часах, от просвечивающих сквозь древесные кроны фар за окном… Темнота полна света, полна неверных пятен и обмана, не дающего мозгу успокоиться – если только не принять меры. Отключить все приборы. Повесить плотные, на черной подкладке шторы. Выкинуть электронные часы. Приучить наконец дочь спать в темноте – ей тоже вредны эти ночные огни, они разрушают ее так же, как разрушают его, пока не заметно, но в будущем…

Вот оно. Степан наконец находит источник света – тонкий оранжевый лучик, навязчиво лезущий из-под двери в детскую. Опять… На мгновение он стискивает челюсти. Глубоко вдыхает и выдыхает сквозь напряженные, раздутые ноздри. Трет лицо, пытаясь расслабить мышцы.

Дверь в детскую открывается с натугой, будто что-то подпирает ее изнутри. Он с недоумением смотрит на огромную плюшевую акулу, сдвинутую створкой к середине комнаты, и слабо улыбается. Ира пыталась прикрыть щель, чтобы не разбудить его. Очень мило, конечно…

Его девицы синхронно поднимают встрепанные со сна головы. Улыбаются одинаковыми, радостными и виноватыми улыбками.

– Пааа! – кричит мелкая и, брыкаясь, выдирается из-под Ириной руки. – Проверь!

– Опять? – Он устало закатывает глаза.

Колени громко хрустят, когда Степан опускается на пол. Он вытаскивает из-под кровати – плюшевую собаку, пустое яйцо из киндер-сюрприза, три кусочка пазла. Надорванную сигарету в липких пятнах, оставленных маленькими грязными пальцами.

– Никого, – докладывает он.

– Точно? – с сомнением спрашивает мелкая. Что-то новенькое… Краем глаза он замечает, как Ира удивленно вскидывает брови.

– Совершенно точно, – говорит он. – Все. Спать.

Ира, позевывая, выходит. Он чмокает дочку в лоб и тянется к выключателю ночника.

– Нееее! – вопит мелкая, и он скрипит зубами. Дадут ему сегодня хотя бы подремать?

Взяв себя в руки, он присаживается на кровать.

– Спать надо в темноте, – говорит он.

– Зачем?

– Затем… чтобы расти. – Он вспоминает обрывки лекции, вываленной на него бородатым той странной, душной ночью, в которую все изменилось. Тяжело ворочает сонными мозгами, пытаясь приспособить это знание для мелкой. Ничего не выходит. – Чтобы расти, – повторяет он. – Ты же хочешь стать большой?

– Нет, – тут же отвечает мелкая, и он слышит, как за дверью тихо фыркает от смеха Ира. Разводит руками.

– В любом случае – под кроватью никого нет, я ведь только что проверил. Так что ложись на бочок…

– Еще!

– Да откуда там кому-то взяться?!

– Из того дома, – не моргнув глазом отвечает мелкая, и Степан вздрагивает. Почему-то думает: что бы вообразил бородатый, услышь он эту чушь? Наверное, решил бы, что у нас целая семейка психов, которые так боятся темноты, что не могут позаботиться о собственном нормальном сне. Придумал бы нас, как мы придумывали этот дом…

– Па, ну проверь! – тихо скулит мелкая, и он резко встает. Глаза застилает от ярости, словно стоит стать на колени – и кто-то чужой увидит это. Будет давиться от смеха, глядя, как он ползает на четвереньках. Хихикать в кулак… может быть, подглядывая за ним прямо из-под кровати.

– Нечего там высматривать! – рявкает Степан.

…Чуть позже они с Ирой бок о бок стоят на балконе. Светлая – слишком светлая – ночь пахнет горелыми листьями и умирающим летом. Руки трясутся, по футболке расплывается мокрое сопливое пятно, и в ушах до сих пор звучат тихие рыдания мелкой. Он все-таки выключил ночник, но в детской все равно слишком много света. Надо и там повесить защитные шторы – может, тогда ребенок наконец начнет нормально высыпаться и прекратит ныть.

Страшно хочется курить. Странно стоять на балконе просто так, с пустыми руками. Как-то… одиноко.

– Знаешь, ей кровать скоро мала станет, – говорит Ира.

– Так давай поменяем, в чем проблема?

– Она не хочет. Говорит – если кровать будет больше, то под нее и поместится… больше. Логично, да?

– Н-да уж, – хмыкает Степан. – Знаешь, пора ее отучать от этой чепухи. Большая уже девица, из кровати выросла, скоро в школу пойдет…

– Да, наверное…

– И запрети ей, наконец, таскать мои сигареты!

Ира кивает, перегибается через перила, глядя на кирпичную коробку-самострой, и он невольно следует за ней взглядом. Здание по-прежнему выглядит новехоньким, даже рамы не потускнели за лето – такие белые, что аж светятся в темноте. Аккуратные черти эти ученые. Но видеть дом неприятно – как будто он смотрит в ответ. Подмигивает блестящими черными окнами. Говорит: теперь моя очередь придумывать тебя. Степан закрывает глаза. Жаль, что нельзя выключить свет на улице…

– А знаешь, – говорит Ира, – когда там сидели инопланетяне, было лучше.

– Ты же говорила – вампиры?

– Не, инопланетяне – тоже было хорошо…

…Лежа под одеялом, он слышит хлюпанье, шорох, запах ванили – Ира мажет руки кремом. Едва уловимый стук, когда она дотрагивается до фонарика. Проверяет, на месте ли. Носится с ним, как с амулетом.

– Знаешь, я просыпаюсь, когда ты его включаешь, – говорит Степан.

Короткий резкий вдох. Пауза.

– Прости, – без капли раскаяния говорит Ира, и он стискивает зубы в темноте.

– Ты можешь просто не надуваться чаем перед сном, – говорит он, и Ира снова коротко вдыхает. Он почти видит, как подергиваются ее ноздри.

– Да, наверное, могу…

Он натягивает маску на глаза. Говорит себе: «Сто. Девяносто девять. Никакого света, ничто не мешает. Девяносто восемь. Я совсем скоро засну, я сумею. Девяносто семь…»

* * *

Туманная, промозглая ночь. Он не может выглянуть в окно – плотные шторы на непроглядно-черной подкладке задвинуты тщательно, чтобы не оставить ни щелочки, – и все же чувствует этот туман. Туман поглощает свет уличных фонарей, свет окон полуночников, даже свет звезд – поглощает, рассеивает и усиливает, превращается в пульсирующую, сияющую массу. Фотоны, испускаемые туманом, проникают везде – глупо даже надеяться остановить их шторами. Фотоны вездесущи, как радиация, и так же опасны. Они даже хуже, чем радиация. За уровнем фотонного излучения никто не следит. Люди слишком беспечны. Так и норовят включить свет везде, где только можно, подсветить все подряд, не думая о том, как световое загрязнение разрушает их мозг, тело, разум… Ворочаясь в кровати, Степан думает о древних пещерных городах. Те люди знали, что делают. Понимали, как укрыться от смертельной опасности…

Но не светящийся туман разбудил его. Это – неодолимое зло, тупая сила природы, которую он никак не может контролировать. С этим он давно смирился. Но сейчас что-то не так в его доме, и это нужно срочно исправить.

Он снимает маску. Темнота кажется абсолютной, но он чувствует: они здесь. Фотоны. Слабые и вялые поодиночке: они слишком привыкли нападать стаей, яростным миллионным потоком. Но даже по одному они опасны. Их источник нужно найти.

Впрочем, тут долго искать не надо.

Он на цыпочках крадется к детской. Плюшевая акула, закрывающая щель, шуршит, когда он открывает дверь, но девицы, увлеченные разговором, ничего не слышат. Надо же. Накрыли фонарик одеялом и думают, что он ничего не заметит. Шепчутся о чем-то, секретничают. Что за секреты у них могут быть от отца и мужа? О чем они договариваются? Он напрягает слух, стараясь различить слова. Он старается дышать тише, чтобы не спугнуть их, но от гнева перехватывает горло, и воздух шумно прорывается сквозь ноздри. Сколько раз он просил выкинуть этот чертов фонарик! Следом приходит мысль похуже: сколько раз они тайно включали его по ночам? Сколько раз Ира стояла над ним, направив свет прямо в лицо, облучая его потоком смертельных частиц? Неудивительно, что бессонница так и не прошла. Но теперь он узнает, что они задумали. Он вслушивается в увещевающий голос жены.

– Да я не монстра боюсь! – шепотом вскрикивает мелкая. – Я…

Остаток фразы она произносит маме на ухо, едва различимо, но чувства Степана обострены и натренированы тьмой. Он отшатывается, как от удара, и Ира, привлеченная шумом, сбрасывает с головы одеяло.

– Вот, значит, как… – дрожащим голосом говорит Степан. Он здоровый, сильный мужик, но сейчас ему хочется плакать. – Вот как… Значит, папу мы боимся, да? Значит, папа у нас монстр?

Мелкая кривит губы, готовая удариться в рев, но ему не хочется ее успокаивать. Он так заботился о них. Так старался…

– Ну, хватит, – говорит Ира и бьет ладонью по кнопке ночника. Вскрикнув, Степан отшатывается, прикрывает глаза ладонью. – Хватит, – повторяет Ира севшим голосом. На ее плече темнеет синяк – неуклюжая корова, так и не научилась обходить углы, врезается в косяки каждый раз, когда бродит по ночам…

– Я просто хочу выспаться, – тихо говорит Степан. – Просто хочу, чтобы на ночь выключали свет. Неужели я так много прошу?

– Да ты бы солнце выключил, будь твоя воля! – взрывается Ира. Напуганная ее криком дочка начинает реветь. Это совершенно невыносимо, и он бросается к ней, чтобы подхватить, обнять, – но мелкая вдруг шарахается и забивается в щель между матерью и стеной.

– Уйди, – низким, тягучим голосом говорит Ира. – Уйди, ради бога. Спать, проветриться, к черту лысому, к умнику своему бородатому…

Степан смотрит в круглые, полные ужаса глаза мелкой и понимает: да. Надо идти.

* * *

Выступающие из тумана голые кусты сирени похожи на скрюченные, корявые пальцы, то ли грозящие, то ли готовые схватить. Пальцы монстра из-под кровати. Степан проходит сквозь строй ветвей, опасливо косясь по сторонам. Второпях он напялил кроссовки на босу ногу, и теперь ступни мокрые и холодные настолько, что почти не чувствуются. Не хватало бессонницы, нужно еще простуду подцепить… Зачем он здесь? Дать бородатому по морде за непрошеные советы? Или попросить новых? Узнать, что упустил тогда, почему темнота не помогла, а только сделала хуже? Глупые вопросы, на которые вряд ли есть ответы. Да и ломиться в лабораторию посреди ночи – снова, уже зная, что находится за кирпичными стенами…

Дверь в здание открыта, будто только и ждет его возвращения.

…Поначалу Степану удается убедить себя, что он просто ошибся дверью, и бородатый со своими мониторами окопался в следующем кабинете… нет, в следующем… Но, добравшись до конца коридора и захлопнув последнюю комнату, такую же пустую и темную, как предыдущие, он понимает: никакого бородатого тут нет. Здание пусто и мертво, и его идеально вымытые, хрустально-прозрачные, лишенные штор окна не пропускают ни капли света. Не спасает даже привычка к темноте: здесь царит густая тьма древних пещерных городов, в которых погасили костры, прозрачная тьма глубоководных впадин, та самая тьма, которой Степан так добивался все эти месяцы. Теперь он должен узнать зачем. Подгоняемый остатками надежды, он на ощупь, опасливо придерживаясь за перила, поднимается на второй этаж. Шагая по невидимым ступенькам, он представляет себе то ли ряды кроватей со спящими подопытными, то ли шеренги вампирских гробов, то ли инопланетные капсулы, сквозь стекла которых видны большеглазые зеленые лица, – но и на втором, и на третьем этаже не находит ничего. Его начинает пробирать озноб; сердце колотится слишком быстро, подсказывая, что надо уйти, пока не поздно. Степан оборачивается – и понимает, что темнота стала еще гуще, хотя это казалось невозможным. Тьма отрезала ему путь домой.

Всхлипывая, он ощупывает стены в поисках выключателей. Он так напуган, что готов взять в союзники бывшего врага; он хочет натравить злобные фотонные стаи на эту непроницаемую тьму. Бесконечно долго он обшаривает холодные колючие стены, пока не понимает, что здесь нет и никогда не было ни выключателей, ни ламп. В этом доме никогда не включали свет. Он бежит по коридору, бездумно распахивая двери в надежде, что за одной из них окажется лестница, но пустые комнаты до краев налиты тьмой, и тьма тягуче выплескивается на него, заливается в глаза и уши, до тошноты наполняет желудок. Увязающие во тьме ноги тяжелеют; упав на колени, будто собираясь заглянуть под кровать мелкой, он ползет прочь, мечтая только выбраться и забыть и это здание, и бородатого, и его советы – главное, его советы. Советы, которые Степан выдумал сам для себя, советы, из-за которых он влип в историю, выдуманную для себя самого этим невыносимо пустым домом. Захлебнувшись тьмой, он падает, прижавшись щекой к ледяному линолеуму, и думает: я только немного отдохну. Совсем немного отдохну, а когда начнет светать – встану и наконец вернусь домой.

Лежа с закрытыми глазами на холодном полу, он чувствует, как вливающаяся в вены тьма исподволь проникает в каждую клетку, меняя ее на свой лад. Что ж, по крайней мере теперь у него не будет проблем со сном. Только бы дойти до дома – и он наконец-то выспится всласть.

* * *

…А дома оказывается бардак. Дома кошмар. Ира расхаживает по квартире, зажав в руке телефон – включенный посреди ночи телефон. Носится огромными шагами, так что на поворотах заплетенная на ночь коса взлетает и хлещет ее по ключицам. Зареванная мелкая забилась в угол, а Ире и дела нет: кричит что-то в мобильник. А главное – в доме включен свет. Весь свет – и верхний, и нижний; даже лампочки в туалете и ванной включены. Оба ноутбука светят экранами… Оглушенный потоками излучения, рушащимися на голову, Степан мечется по квартире. Он понимает, что должен спросить у Иры, какого черта здесь происходит, должен унять ее, чтобы перестала орать в трубку и пугать ребенка. А потом, когда оба успокоятся, он расскажет все – что нет никакого бородатого и лаборатории тьмы тоже нет, а есть только пустое здание, в котором никогда не включали свет, здание, про которое они слишком много придумывали, и за это оно придумало историю про них. А потом они с Ирой решат, что делать дальше. Только не на балконе – больше никакого трепа на балконе, никаких разговоров там, где этот дом смотрит на них своими мертвыми окнами…

Он хочет заговорить с Ирой, обнять мелкую, но света слишком много. Поток фотонов растворяет его плоть. Череп дымится и тает, как кусок сухого льда, брошенный в воду. Степан понимает, что нужно укрыться. Набраться сил, отдышаться, вздремнуть – а потом они поговорят… Но пока надо прятаться, и срочно – пока от него хоть что-то осталось. Он мечется по квартире в поисках хотя бы одного темного угла, но яростное электричество просвечивает его насквозь. Загнанный, едва живой, он вбегает в детскую – и наконец находит спасительный клочок темноты. Поскуливая, он втискивается под кровать мелкой и закрывает глаза. Хотя бы полчаса. Ну, час. Потом он выйдет и все-все объяснит.

Его бьет дрожь. Он отчаянно ворочается под кроватью – и натыкается на помятую сигарету. Вот молодец мелкая, думает он. Отлично придумала. Но сегодня это тебе не нужно, сегодня я сам, собственной персоной, буду охранять тебя и отгонять любого, кто полезет к тебе под кровать. Теперь бояться нечего. Я защищу…

Курить в комнате, тем более в детской, – неправильно, но сегодня, наверное, все-таки можно. Ему надо успокоиться. Просто необходимо успокоиться. Он щелкает давно забытой в кармане штанов зажигалкой и смотрит, как играет на свету выползающий из-под кровати дым.

* * *

– И ты согласилась? – спрашивает Юлька. Спрашивает ровно, даже аккуратно, но Ира различает тень визгливого любопытства в ее голосе.

– А что? – Она с вызовом вскидывает голову, и Юлька тут же отводит глаза. Осторожно отхлебывает из бокала. – Меня, знаешь, не каждый день замуж зовут, – говорит Ира. – И с мелкой он ладит… Ей все-таки отец нужен.

– Так ты думаешь, Степка не вернется?

Ира пожимает плечами, выпячивает губу, чтобы сдуть упавшую на лоб прядку. Пытается вспомнить, когда перестала ждать. Два года назад? Три? А может, поняла сразу? Может, названивая в полицию и больницы, уже знала, что – не найти?

Надо было войти в этот пустой дом, думает она. Может, надо было хотя бы попытаться… Но тогда мелкая осталась бы одна. Это Ира тоже знает – как знала тогда, пять лет назад, что ни в одну больницу не привозили высокого плечистого мужчину со светлыми глазами и бородкой, взрослого трезвого мужчину, панически боящегося даже самых слабых лампочек.

Она перегибается через перила, сжимая бокал, и светлые капли вина падают в десятиэтажную пропасть. Не замечая этого, Ира яростно смотрит на кирпичную коробку с безупречно чистыми окнами.

– Ненавижу его, – говорит она. – Торчит, как бельмо на глазу… Знаешь, – неожиданно ухмыляется она, – я же на него стучала во все инстанции. Типа – незаконная постройка, разберитесь, снесите к чертовой матери…

– И что?

– А ничего. «Строения по указанному вами адресу отсутствуют…»

Подхватив с перил бокалы с вином, подруги возвращаются в комнату, и хмурая десятилетняя девочка, сидящая у телевизора, вскакивает и выбегает, с треском захлопнув за собой дверь. С минуту она прислушивается к грустному голосу мамы, которая объясняет что-то – извиняется, наверное, за ее поведение. Оправдывается. Вечно она оправдывается – как начала, когда пропал папа, так и не останавливается. Все врала, что у них все хорошо и они никогда не ссорились…

Девочка забирается под одеяло и сворачивается клубком, поджимая под себя длинные тощие ноги. Ее прикрытые ресницы подрагивают в оранжевом свете ночника. Из-под кровати несет табачным дымом. Она только сегодня мыла полы – днем ей хватает храбрости сунуть швабру под кровать. Днем она может даже заглянуть туда, чтобы вытащить, например, закатившийся фломастер, или сунуть руку, чтобы сильнее потереть пол мокрой тряпкой и попшикать на него освежителем. Но запах дыма неистребим. Ночью он становится сильнее. Ночью она ни за что на свете не полезет под кровать. Все, что попадет туда, останется лежать до утра.

Ночник громко щелкает и гаснет, и девочка, сердито закусив губу, включает его снова. Сто, говорит она себе. Может, сегодня он больше не будет выключаться. Девяносто девять. Девяносто восемь. Может, сегодня он больше не станет выключать свет и даст ей спокойно поспать. Девяносто семь…