Текст книги "По дороге в Вержавск"

– А то что?

– Что? – переспросил Лёха. – Да ничего. Только учти, что и мы не отмолчимся. Раз уж по-принципьяльному. Тут налицо явный прыжок через голову деревенского народа. Какая-то подтасовка факта. Райком не расчухает, обком разберется.

Дёмка затягивался, осыпая пепел на пол, на себя. Все молча ждали. Бабка Устинья, враз ослабев, отошла и села на низкий табурет. В лампах иногда начинал журчать фитиль…

– Ла-а-дно, – наконец протянул Дёмка. – Это называется оченно просто: са-бо-таж.

– …Или са-мо-управст-во, – в тон ему ответил Лёха.

– Этот удар ножом из-за угла в спину комиссии, – сказал Дёмка, – вам зачтется как акт… Мишка?

– …противодействия советской власти, – проговорил тот уже устало и нечаянно громко зевнул, тут же резко оборвал мощный зевок и от неожиданности и натуги пернул.

Наступила пауза. И Варька расхохоталась, резко, со всхлипами, за ней и Фофочка, Евграф, а потом и Сенька; Лёха Фосфатный тоже подхватил, от него не отставал Толик Оглобля, не выдюжил и заржал и Ладыга, и Дёмка попытался спрятать глаза, крепко сжимая губы, как-то забулькал, резко повернулся и пошел прочь. За ним пошел и Ладыга, сотрясаясь от смеха. Следом – сгорбившийся Хаврон.

– Сладкоголосый! – внезапно раздался дребезжащий голос бабки Устиньи.

И уже все взорвались диким хохотом. Ладыга в сенях аж взвизгнул, а Хаврон впопыхах задел ведро с водой, опрокинул его, заругался и пулей вылетел вон. И Лёха с Оглоблей тоже вышли, продолжая смеяться с присвистом и подвыванием.

Там в темноте как истукан сидел в исподнем белом дед Дюрга и с изумлением взирал на высыпающих из хаты хохочущих активистов. И его изумление перерастало в оторопь, когда он видел, как эти ночные визитеры, не останавливаясь, один за другим шли через двор к воротам и исчезали в кромешной ночи, будто опоенные чем или заговоренные.

Дед перевел дух, размашисто перекрестился, встал и пошел в дом все еще хозяином.

17

Не до смеха, а вон как смеялись. Но Дюрга был строг и неумолим. В нем появились новые силы. И он распоряжался. Велел Фофочке и Сеньке съезжать в хату Евграфа, она хоть и кривая, тесная, но лучше такая теснота, чем теснота камеры. Ему пробовали возражать и Евграф и Фофочка, что, мол, почему ж сразу камеры-то? Фофочка – колхозница, Евграф – землемер и шкраб, даже если признáют Дюргу кулаком, они-то при чем? Тот спокойно отвечал, что раз под одной крышей, то тоже виноваты. Даже Сенька с Варькой. А Евграф хоть и бывший шкраб, но есть постановление не производить конфискаций у шкрабов, ему верный человек шепнул.

– Ведь так? – спросил Дюрга, вперяя смоляные глаза в Евграфа.

Тот пожал плечами.

– Ну вот, а работник культа-то знает, – сказал с неудовольствием Дюрга.

И все поняли, что шепнул ему отец Евдоким.

Нагрузили целую телегу сундуков, вороха одежды, самовары, посуду и в ночь отправились Евграф с Сенькой в село. Сенька вел корову и был в небесах от радости! Наконец-то будет покончено с этим житьем на отшибе! Его мечта осуществлялась. Село Каспля было первой ступенью на его лестнице… тут же на ум пришла лестница того Иакова, но Сенька сразу и отмел такой пример. И вообще – его не лестница, а самолет. Ну а пока невидимый планер. И Сенька как будто на планере и летел в ночь.

Да путь из Белодедова в Касплю им заступил вездесущий Ладыга.

– Ну вона что удумали! – воскликнул он, являясь из темноты. – Стой! Тпру! Куды?

– Домой, – ответил Евграф.

– А… как же… хутор?

– Мой дом в Каспле, – спокойно отвечал Евграф. – А сам-то ты куда топаешь?

– Я-а? – изумился Ладыга и даже поперхнулся, закашлялся.

– Ну да, ты. Прогулка? На свежем ночном воздухе?.. Оно тоже хорошо, проветрись. – И Евграф дернул вожжи. – Но-о, пошел, Антон! Пошел!

И они проследовали дальше с Сенькой. А Ладыга так и стоял на дороге, смотрел, сообразив, что Евграфа, как того Косьму Цветочника, не возьмешь, грамотный, законы знает, как и его женка.

Но остальные вещи и птицу уже увозили полевыми путями, над рекой в тумане, понимая, что Ладыга, конечно, сейчас поднимет актив с Дёмкой. И уже под утро Сенька с Варькой гнали овец, спотыкаясь и зевая. Было светло, но еще не угомонились соловьи. Варька тащила под мышкой пеструю курицу, а в заплечном мешке кота Трутня. Это был странный кот, рыжий, он, конечно, ел мясо, рыбу, молоко, но больше всего на свете любил мед. У Дюрги в саду были ульи (сейчас их унес к себе Семен, хотя у него-то их потом и могли конфисковать, но решили рискнуть), и как только дед облачался в пчеловодческий доспех – толстую суконную куртку, прочные штаны, на голову надевал шляпу с сеткой и брал дымокур, Трутень начинал зверски мяукать, бить себя хвостом по бокам и сыпать зеленые искры из глаз. Он хотел, как верный пес, пойти с дедом, но не мог, словно натыкался на невидимую преграду, и тогда уже орал в голос. Трутень знал, чем может обернуться поход в сад за дедом. А пойти очень хотелось. И это представление всегда собирало зрителей, детей и взрослых. Все смеялись и дивились необычной страсти кота. Устинья качала головой и восклицала:

– Чудо-юдо полосатое!

– И хочется и колется! – замечала Фофочка.

На вернувшегося деда Трутень прыгал как ошалелый, вцеплялся в штанину, тот с ругательствами сбрасывал его. Но в конце концов Трутень получал свою плошку свежего меда. И как он умудрялся есть его? Морда его потом была липкая, сонная, довольная, к ней приставал всякий сор, пух, травинки и даже веточки, и Трутень долго потом умывался. Это тоже всем нравилось наблюдать. Трутнем его прозвала Устинья. Хотя дети пытались пересилить эту кличку своей: Кисалапый. Но сам Трутень отзывался на Трутня. Значит, им он и был.

И сейчас этот Трутень сидел в заплечном мешке, тихо и хрипло подвывая.

Они шли, спотыкаясь и зевая. Понизу от реки плыл туман. А верхушку холма, который они огибали, уже озаряло солнце, вставшее далеко над речными просторами, лугами. В лугах кричали журавли. А по речным кустам наперебой щелкали соловьи. Заметив поваленное дерево, Сенька пошел к нему и сел, накрутил веревку, которой был привязан за рога баран черной масти, но со светлой желтоватой мордой, по кличке Македонский. Эту кличку ему дал Сенька, прочитавший о шлеме Македонского, украшенном бараньими рогами.

Остальные овцы в своих грязно-белых и черных шубах остановились поблизости и принялись щипать траву.

– Все равно уже увидят на селе, – сказал устало Сенька, глядя вверх.

Рядом с Сенькой опустилась Варька.

– И пускай, – буркнула насупленная Варька, поправляя платок.

Затихший Трутень снова взвыл и заегозил в мешке.

Сенька усмехнулся:

– Дурень.

– Не, – возразила Варька, – кошки, они чуют перемены к худшему.

– Чего это к худшему? – тут же оживился Сенька, сдвигая берестяной мятый измочаленный картуз на затылок. Его уже и выбросить надо было, а Сенька не выбрасывал, как и Ильюха Жемчужный, получившие их от Марты Берёсты в то лето неудачного плавания.

– Ну как… Улья-то остались у дяди Семена, – напомнила Варька, потягиваясь.

– Перекуется, – бросил Сенька.

– А это, верно, про райскую землю кота и говорится, ну что, мол, кисельные берега, медовые реки, – проговорила Варька.

Сенька улыбнулся. Македонский стоял и как-то требовательно взирал своими желтоватыми глазами с пронзительными иссиня-черными зрачками на Сеньку.

– Чего тебе, Македонский?.. – устало спросил он.

– Бе-э-э, почеши мне лоб, – вместо барана ответила Варька. – И я скажу тебе заветное слово.

– Ха… Какое такое? Для чего?

– Мэ-э-э, для летанья… – продолжала дурачиться Варька, вытягивая губы, плюща нос и щуря глаза.

Сенька отмахнулся.

– Я и так полечу.

– Мэ-э-э, когда еще, а то прям чичас.

– Иде же твой ероплан?

– Мэ-э-э, а так, без моторчика и крыльев полетишь, Сенька Дерюжные Крылья!

– Я вот кэк дам промеж рог! – незлобиво воскликнул Сенька. – Так все слова позабудешь, овечья твоя душа.

– М-э-э, я баран. Я Александер Ма-ки-дон-ский, повелитель мира, – говорила Варька, все так же держа в руках курицу.

Курицу отпустишь, потом и не поймаешь. Эта и так запряталась в самый дальний угол двора, еле сыскали, случаем заметили. Тоже не хотела покидать хутор Дюрги.

– Ты бы, Александер, лучше помалкивал. Время царей миновало. А то, гляди, враз покатится твоя башка в шлёме с рогами, – нравоучительно ответил Сенька.

Трутень снова взвыл с тоскливой силой.

– Это он ему отвечает, – сказала Варька.

– Что?

– Сейчас переведу…

Но перевести не успела. Вдруг раздался окрик. Обернулись: на холме стояли сыновья Ладыги, Степка и Витёк, такие же длинные, кадыкастые парни, с палками.

– Вот оне, пастух с пастушкой!

– А я и слышу – воет ктой-то…

Сенька быстро встал.

– Стой на месте! – крикнули они в один голос, гогоча.

Сенька набычился, следя за ними. Те сбегали с холма, сильно отталкиваясь палками.

Подбежав, они остановились, разглядывая овец, барана, курицу в руках Варьки. Были они босые, в одинаковых темных портках и темных рубахах навыпуск. Глаза, так же глубоко посаженные, как и у батьки, следили горячо вокруг. Витёк был старший, но заправлял всем младший, Степка, с пушком над верхней губой, коротко стриженный, с оттопыренными ушами.

– Ну чиво, контра буржуйская? А? А? – спрашивал Витёк, снимая драный картуз с лакированным козырьком. – Куды намылилися?

– Сам контра, – тут же ответил Сенька.

– Чё?! – вскрикнул Витёк, наступая.

– Тшш, погодь, – остановил его Степка.

Он с интересом смотрел на Сеньку, Варьку.

– А то не контра? – спросил, усаживаясь подле Варьки.

Сенька отрицательно мотнул головой.

Степка ухмыльнулся.

– Ко-о-нтра. Элемент! Вот сеструха твоя… может, еще и не контра. А ты уже закоренел, Сенька Дерюжка. Как твой дед Дюрга. Вас и спутать легко.

– Гы-гы! – засмеялся Витёк, ширя лицо, показывая зубы.

– Ты говори, да не заговаривайся, – сказал Сенька.

– У нас мама колхозница, – напомнила Варька, косясь на братьев. – И дядь Семен с Дарьей.

– Ма-а-мка? А, ну ето да-а-а… Только и колхозники бывают бывшими. Скоро вышибут и дядьку Семена, и тетку Фофу из колхоза, лишенцами станут, – заявил Витёк, обходя сзади Варьку и трогая мешок за ее спиной.

В мешке сразу заурчал грозно Трутень. Витёк даже руку отдернул.

– Чиво эт там у тибе? Аль дите народилось в поле?.. И ты его уволакиваешь от контроля? Избавиться желаешь? А он хоть и кулацкий последыш, а все ж советский гражданин, хы-гы-хых!

– Дурак, – сказала Варька.

– Ну чего вам? – спросил Сенька. – В рань такую шастаете.

– Так с вами не поспишь, с контрой, всех будоражитя. То царские гимны там поете, то расхищаете социалистическую собственность революции и колхоза, – сказал Степка.

– Какую еще собственность?

– А вот хоть и эту, – ответил Степка, указывая на овец и барана. – После описи уже она считается обчественной. Указ вышел давно. Опись была? Была. Так и вот те на, чем возить, так лучше погонять.

– Она признана неправильной, – сказала Варька. – Не было схода.

– Ой-ёй, – дурашливо молвил Степка, толкая Варьку в бок, – какие мы сурьезныя, затейливыя, ай-яй, палец в рот не клади… А в поле две воли: чья сильнее? И ни отца, ни матери, заступиться некому.

– Наша воля такова: вертать овечек-то с бараном, – сказал Витёк. – А там разберутся – и про сход, и про опись, и про кулачество. Надо пождать, а не наутек пускаться. И курочку. И… что тама, в торбе-то?

– Да кот там, Трутень! – воскликнула Варька.

– Кот тоже подлежит конфискации али не? – спросил Витёк у Степки.

– А то как же. Он достояние массы трудящей, как и все вокруг. Это ранее котики и кошечки токо барыньке и грели ручки, а теперь – всем! – ответил Степка.

И Сенька готов был плюнуть и сказать: «Да забирайте!» Но его опередил Степка, и все пошло по-другому.

– Но я вот, что выскажу прямо, – вдруг сказал Степка. – Можно переиграть момент.

Все посмотрели на него. Степка обернулся к брату:

– Дай, Витёк, курнуть.

– У тебя своя, – ответил тот.

– И правда… – Степка полез в карман, достал коробку из-под монпансье, грязным толстым ногтем подцепил ее, открыл, набрал махорки, свернул из газетной полоски цигарку. – Ну хоть спичка есть для родного брательника?

Витёк бросил ему коробок. Тот прикурил и, щурясь, продолжил свою речь с дымом:

– А то и впрямь, ктой его знает, как оно по уму, закону, правилу, ну? Верно, Дерюжка? И чиво мы все задумали, что оно так, а может, и не так? Кто мы такие, чтоб решать – как выстрелом в яблочко?

Сенька переминался, глядел исподлобья, не понимая.

– Ка-а-роче! Гони их дальше, Сенька Дерюжка! Давай! – дозволил Степка и махнул рукой в сторону Каспли.

Сенька с недоверием глядел в бараньи круглые глаза молодого Ладыги и не знал, что делать.

– Забирай, отвязывай! – кивнул тот на барана.

Витёк с удивлением тоже глядел на брата.

– Батька ж наказывал… – проговорил он.

– Да что! – воскликнул Степка, жадно истребляя цигарку и кругля свои странные диковатые глаза. – Плохо лежит – брюхо болит. Да мимо пройти – дураком назовут.

Витёк еще сильнее удивился и воззрился на братца, как на полоумного.

– Ты чё мелешь… Чего ж мы… стороной, что ль?

– Да, Виктор Ларионович, – отозвался тот. – Стороной от овечек да барана. Не видали, не слыхали. Ты ж не сорока, что где посидит, там и накастит? Ну? Кумекай да помалкивай.

Сенька и вправду отвязал барана, потянул его, шагнул в сторону. Встала и Варька, но ее Степка придержал за плечи.

– А ты погодь, погодь. Не спеши.

Сенька остановился.

– Красны займы отдачею, – молвил Степка и почесал острый нос, невинно глядя снизу на Сеньку. – Чего стал? Иди. А ты сиди. – Снова притянул он книзу попытавшуюся встать Варьку. – Побеседоваем давай. О мировой там обстановке, странах вражеских…

– Да вы чего… – сказал Сенька, с трудом сглатывая.

Руки и ноги у него сделались ватными.

Варька сидела бледная. Витёк понял, куда оно идет, и, ухмыляясь, перехватил палку обеими руками и двинулся на Сеньку.

– Давай, давай, контрик! Ступай, забирай чужую собственность. Мы тебе не видали, не чуяли. И ты нас.

Степка поглядывал на свои уже топорщившиеся штаны, метал круглые взгляды вокруг, на Сеньку, на Варьку.

– Вали! – приглушенно крикнул Витёк на Сеньку, замахиваясь палкой. – А то ребра посчитаю! Да в реку к ракам пущу.

Варька снова вскочила, Степка схватил ее за бедра.

– Стоять! Куды? На потную лошадку и овод летит. Вота мы и прилетели. А ты и впрямь взопрела, убегаючи, краля… Ну, ну, не брыкайся. Весна-то какая! Соловушки! Жилы бурлять!.. Поиграй бедрами-то, поиграй…

– Ты, сука ладыжская! – крикнул Сенька, бросая веревку и кидаясь назад.

Но его перехватил сильный длиннорукий Витёк.

– Ай! – взвизгнула Варька.

Степка накрыл ей ладонью лицо.

– А хто тута поминает мое доброе имечко да нехорошим словом?! – раздался издали окрик.

И все вмиг оцепенели, как в сказке. Повернули головы. По склону холма широко вышагивал сам Ладыга в расстегнутой шинели. Степка сразу отпрянул от Варьки, вскочил. Отпустил Сеньку и Витёк.

– Батя! – воскликнул он. – А тута мы, это…

– Глянь-ка, контру-то перехватили! – пришел ему на помощь Степка.

– Вижу, что перехватили, – отвечал тот, приближаясь и сверкая угольями глаз. – Молодцы.

Сенька припомнил затрещину и понял, что они с Варькой окончательно влипли. От этого кадыкастого длинноногого дезертира не жди добра.

Ладыга весело оглядывал овец, барана.

– Значит, перехватили. Добре, добре.

– Ага, батя.

– Токмо зачем же баловать-то? – вдруг спросил Ладыга, остро взглядывая на одного сына, на другого.

Степка потупился:

– Так оне саботаж устраивают. Не отдают.

– Чего она тебе не отдает? – спросил Ладыга.

Степка опасливо посторонился. На скулах Ладыги ходили желваки.

– Не… ну они же сбёгли, – бормотал Степка, – имущество уперли, вот токо овечек мы и перехватили.

– И что? – вопрошал Ладыга, тёмно глядя на него, вздувая ноздри. – Девка-то тебе не овечка! Знаешь, как это называется? Хужей, чем саботаж! Подрыв авторитета партии. И не намеренный ли? А? А это уже контрреволюционной деятельностью пахнет. Троцкистским говном! За такое – на месте вэмэнэ!

Ладыга сильнее распалялся.

– Да ты, чё, батя, – проговорил Степка, хлопая круглыми глазами. – Какое контрреволюционное… Ну ущипнул ее разок. Хых…

– А вот тебе и хых! Хых под дых! Я те покажу, забудешь свой нахрап! Выхолощу жеребца. И тебя. Враз волами заделаетеся.

– У жеребца конская порода, – пробормотал Витёк, – дак, как же он волом сделается…

– Порода? Наша порода тружеников и строителей нового, а тех, которые держатся за старое, – в перековку, в тайгу, к ледяному морю, ну а нет – так в расход, ясно?

Сыновья молчали.

– Я говорю: ясно?

– Ясно… Но мы же всю ночь бегали как угорелыя, – сказал Витёк. – Ловили этих подкулачников. Ну с разгону не токо ущипнешь, а и глазья в глазунью побьешь.

Ладыга сопел, оглядывая строго овец, Варьку, Сеньку, братьев, курицу.

– Ущипну… погоди, кобелька тебя, пащенка, тэ-э-к ущипну, што… – Ладыга повернулся к Сеньке. – Ну вот что. Хватит. Утренняя сходка заканчивается. Заворачивайте свое стадо и гоните обратно. Оно теперь нацина… лизированное.

– Не погоню, – ответил Сенька.

Все тут же воззрились на него.

– То есть как это? – спросил Ладыга.

– А так. Не погоню, и все. Забирайте! – И он повернулся к Варьке. – Пошли, Варька.

И он подошел и взял сестру за руку.

Остальные молча на них глядели.

Они уходили по влажной траве вдоль склона холма, с которого уже катились волны утреннего солнца.

– Эт… а курицу?! – крикнул неуверенно Витёк.

Ни брат, ни отец ему не ответили. И только со спины Варьки послышалось злобное урчание Трутня.

18

Сход был собран, там, как потом рассказывали, долго препирались и уже склонялись к тому, чтобы дать Дюрге отсрочку выплаты индивидуального обложения в сто пятьдесят пудов ржи до осени, до нового урожая, но под конец вдруг прикатил Тимашук и, взяв слово, объяснил, почему, во-первых, старика Жарковского следует аттестовать как кулака и почему, во-вторых, нельзя давать ему спуску. Он заявил о существовании контрреволюционной ячейки на базе хутора Дюрги. И предупредил всех, поддерживающих означенного Дюргу, о последствиях. После этого велел снова поставить вопрос о конфискации имущества и отдаче дома под ветлечебницу. Под его взглядом крестьяне уже голосовали по-другому. Только пастух Терентий так и не поднял руки да Зюзя, которой бабка Устинья много помогала. Правда, они и не подняли рук, когда голосовали против. Остались воздержавшимися. Ну и конечно, Семен, Фофочка голосовали против.

И уже под вечер того же дня деда Дюргу и Устинью вытурили из дома, позволив взять по узлу с вещами, иконы, книги. А в халупу Евграфа пришли милиционер, Тройницкий с двумя комсомольцами и еще Хавроном со списком, они увели скот и изъяли по списку принесенные с хутора вещи.

– Вы не переживайте особо, – успокоил их Хаврон Сладкоголосый, задерживаясь в дверях. – В пятницу в клубе устроим распродажу всего добра, так что вы сможете выкупить то, что особенно вам дорого. Как память. Хотя… лучше отсечь все прошлое. Вот, говорят, отечество, отечество, старина, молитвы, битвы. А тов Сталин на Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности от четвертого февраля тридцать первого года сказал, что у нас не было и не могло быть отечества. Слыхали? Не было и не могло, – повторил Хаврон, поднимая палец. – Но теперь все изменилось. Все. Почти все. Мы свергли капитализм, власть перешла в народные мозолистые руки. И значит, отечество у нас появилось вновь! И оно новое! Омытое, кровью, как младенец! И такое же чистое. А если вы не желаете, чтоб оно было побито, нужно в кратчайший срок – в кратчайший! – произвести ликвидацию отсталости, развить большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства. Понимаете?

На него молча и устало глядели Фофочка, Евграф, Сенька и Варька.

Хаврон продолжал, стоя в дверях картонным силуэтом:

– А еще и наш староста тов Калинин говорил, что все население необходимо пропитать советским патриотизмом, до такой степени пропитать, чтобы он, наш гражданин, встретившись случайно где-то с гражданином капиталистического мира, ну, там, к примеру, с англичанином или испанцем, а может, и американцем, переплывшим океан, чтобы он, американец тот, смог ощутить пролетарско-мировые очертания нового в глазах нашего гражданина, и чтобы наш гражданин мог с полной гордостью и уверенностью и горячей любовью в сердце, а не в душе, потому как ее выдумали попы для своих реакционных интриг, так вот, чтобы он, наш гражданин нового образа и подобия, кардинально отличного от образа и подобия всяких поповских россказней, чтобы, значит, он мог сказать прямо в лицо, в глаза и в душу, если уж таково их непроходимое мракобесие, американцев и английских лордов, мог сказать представителю буржуазного отгнившего, но еще не отвалившегося напрочь мира, мог провозгласить: «Я – гражданин Советской республики!» Понимаете? – Хаврон подождал и не дождался ответа. – И пусть лорд и сэр смотрят на него как на инопланетянина, пускай! Он, наш гражданин, и есть, по сути, пришелец другого мира. И это мир разума и света. Мир всеобщего равенства и процветания. Мир без плесневелости, потому как в нем нет таких мрачных сырых грязных углов с отбросами всяческими. Все в нем до самых последних окраин высветлено солнцем разума, а не дымными лучинами и свечками. Вот ради всего этого мы и должны извести кулачество как класс. Это первоочередная задача. Таковы наши цели. И эта конфискация, – добавил он со вздохом, – неизбежный шаг оздоровления.

И вышел, споткнувшись.

Фофочка вдруг вспомнила, как закончилось его пребывание той ночью в доме Дюрги и сказала об этом. Варька даже не хихикнула. Происшедшее под холмом поутру темнело в ее глазах. А Сеньке… Сеньку что-то зацепило в речи Хаврона. Он снова почувствовал эту странную светлую правду всего нового. В этом была сила, чудился мощный разбег – как разбег самолета, готового взлететь или даже уже оторвавшегося от земли. Нет, все-таки еще разбег. А оторвется он от земли, когда Арсений Жарковский будет в кабине, за штурвалом.

Но все происходящее ставило под вопрос его будущее. Кем его будут считать? Внуком кулака? Да и сыном – говорят же, что батька его скупал скотину, нанимал пастухов, продавал потом животину, вез всякий товар для торговли, превращая хату в сельмаг. А это первый признак кулачества. У-ух-х! Сенька сжимал кулаки. Как ему ненавистно все это было, это убогое прошлое его семьи. Дюрга этот ему осточертел уже. Ведь он готов был пожертвовать будущностью своих внуков – мол, да и пусть остаются недоучками, как он сам. Какая еще наука разводить да пасти коров с овечками? Да рожь сеять, жать. Что надо крестьянским детям? Поболее земли, да и все. Да чтоб не донимали чиновники всякие, представители. И будет вам крестьянин сеять и пахать, и хлеба даст городским ртам, и сам будет сыт. Не лезьте и ведите дело спокойно… И вот оно, крестьянское счастье?

Ну уж нет! Оно не про него, не про Арсения Андреевича Жарковского. Он не крестьянин. Он жаждет другой жизни. Его зовет небо. А Дюрга готов и птиц с пашни в плуг запрячь.

Не бывать тому.

И Сенька все-таки был тайно рад случившемуся перелому в судьбе хутора Дюрги. Долго его терпели почему-то. Говорят, это в их зоне нечерноземной так, а в зерновых районах, в Поволжье, все по-другому, там уж давно кулака раздербанили, извели. И твердо ведут коллективизацию, строят колхозы и совхозы. Только они и могут обеспечить город хлебом. А единоличники, кулаки зерно прячут, выгадывают, ждут лучших цен, что им голод Украины? У них центр мира, столица – хутор, двор унавоженный. Госдума – сам да сыны, может, и баба, коли умна. Свершения международного масштаба – приезд кума с кобылой к Антону для покрытия, хорош конь-то. Или поездка на базар в Демидов, уж не говоря про Смоленск. И как ни глянешь на Дюргу – все с прищуром, все высчитывает, прикидывает. Наверное, ему и сны такие снятся: про обмен картошки на сало, жеребца на телка, про удачную продажу ржи, покупку сбруи, плуга, косы. И конечно, куда ему в колхоз! Он уже не обычный человек, а такое существо, зверь хуторский. Врос. Ему бы все наособицу ходить. Как волку. Неспроста и святой этот его Георгий-Егорий – волчий пастырь, покровитель волков. Сенька начал думать и про то, что и масть у Дюрги какая-то волчья ведь: черно-серая, будто солью пересыпан… А брови и глаза как волчья ночь. И не корень он женьшень, а именно что волк старый, хоть зубы-то все и целы. А это еще чуднее.

Но уже другому… он уступил, посторонился тогда ночью перед Дёмкой. Да, Сенька снова почувствовал тот страх при взгляде на преобразившегося Дёмку… Демьяна Гаврилыча… Было, было в бывшем батраке что-то от тех волкодлаков, про которых рассказывала им Марта Берёста.

Марта Берёста…

И ведь совсем же недавно то было, сидели они втроем, он, Анька и Ильюха Жемчужный, на взгорке в Горбунах да слушали. На лодке плавали туда, как будто в другую страну какую. Сказки Марты все преображали. Она травница была, в хате все увешано пучками сухих цветов, стебельками, кореньями. И запах-то там был такой чудной, лесной и полевой, луговой. Баба Марта не боялась одна ходить в лесу. Хотя вокруг озера лесов и не было уже. Ни возле села Каспли. Старинное село, за столько веков лес извели, земли распахали. Евграф говорил, что летописный лес Оковский до самых стен Смоленска доходил и Касплю захватывал, по Каспле шла его южная граница. А где он теперь? Отступил тот лес Оковский. И Марта за ним ходила к северу от Горбунов. Она знала этот лес. Но называла его по-другому – Волгинский, потому что простирался он от самой Волги на двести верст с гаком. Марта на целый день уходила, за несколько верст от Горбунов, любила бродить, собирать травы, грибы, ягоды и, как сказала о ней Устинья, – свои крынички, сказки-из-родничков. Были у нее и крынички про волкодлаков…

Внезапно Сеньке и вся его жизнь здесь – уже и прошлая ведь, ушедшая или уходящая, – на хуторе представилась такой крыничкой. Прыжки на дерюге с Ильюхой Жемчужным, пастьба в ночном над рекой, ловля раков в Жереспее, рассказы об отце, погибшем в войне с немцем с рогами и железным хоботом, пускающим отраву, верхом на саранче величиной с лошадь, у которой зубы как у льва, по бокам – железные крылья, а хвост как у крысы и на конце стрекало. И драки с касплянскими, набеги на сады, расконопаченная лодка Протаса, и много еще чего, всяких проказ. И школа, книжка загадочного Лилиенталя – снова немца! Уроки Евграфа, великое плавание к Вержавску, так обидно и страшно закончившееся. И наконец, свадьба, женитьба этого самого Евграфа на его матери, Фофочке, ансамбль с бородатым синеглазым Фейгелем в черной шляпе и с арфой, нашествие легкой кавалерии летучего отряда, ночная опись и потом ночное великое переселение народов, как пошутил Евграф. Утренняя стычка с сынами Ладыги под пенье соловьев с реки, у холма, озаренного солнцем, и урчанье Трутня, морда Македонского, как будто тоже озаренная солнцем, хотя оно еще до подножия холма и не доставало. Но то было какое-то другое солнце, солнце минувших времен, погасшее, но странно существующее. Наверное, этим солнцем до сих пор озарены крыши изб и теремов Вержавска…

«И я его увижу под крылом моего самолета, этот Вержавск», – вдруг твердо сказал себе Сенька.

И никто не сможет ему помешать, ни Дюрга, ни Дёмка, ни Тимашук, ни сельсовет, ни далекая, хотя и близкая, коммунистическая партия, ни тем более комсомол, – а в комсомол он завтра же подаст заявку, вот так.

– Не-е, Сенька, сейчас не время, – сказал ему на это друг Илья.

И Анька грустно кивнула. Она-то и рада была тоже в комсомол вступить, но и ей отец рекомендовал не спешить. И она об этом сказала Сеньке.

– Ну, – тут же откликнулся Илья, – ты-то дочь служителя культа, хоть и расстриги.

– Он учитель! – вспыхнув, заявила Анька.

– А слушаешь его, как будто на проповеди, – заметил Сенька.

– А ты что, был на проповеди? – спросила она.

– А как же, в детстве дед Дюрга нас в церкву гонял, как поросят или гусят.

– Гонял. Возил, небось, на тарантасе.

– Какая разница.

– Нет, Сенечка, Илья прав, не ходи, – отсоветовала Анька. – А то сейчас только и судачат про вас, про Дюргу, про то, как Алёна «Боже, царя» затянула.

– Вот дура старая! – воскликнул Сенька, ударив по коленке.

Помолчав, он вдруг хохотнул.

– А про Хаврона Сладкоголосого не говорят?

– Чего? Что он с чернильницей был у вас ночью на описи? – спросил Илья.

– Не, про его проповедь.

– Какую?

Сенька смотрел на Аньку, взвешивая, рассказать или нет, но уже сообразил, что она и не таких баек наслушалась, хоть и Поповна, а деревенский все ж таки житель. И все рассказал. Илья засмеялся, за ним и Анька, хотя и несколько смущенно. Все же было у нее другое воспитание, как ни крути. Почему и тянуло Сеньку с Ильюхой к ней. Незнаемое всегда вызывает любопытство. Отца сюда направили из Смоленска. Она там родилась и некоторое время даже успела пожить и считалась у них горожанкой. Одно слово – Поповна. Старая кличка все ж таки отпала, а Поповна – осталась.

– Только ты Роману Марковичу ни-ни, – попросил Сенька. – Осерчает. Он же его так нарек.

– Буду молчать, как схимник, – ответила она.

– Это что за гусь?

– Схимник? Монах, когда он дал обет, ну обещание не спать, или не есть, или молчать.

– Не есть? Совсем?

– Ну только пить воду и принимать хлебушек.

– А вот большевики такими схимниками и стали! – вдруг выпалил Сенька. – Таким был Евграф.

– Почему это был?! – тут же вскинулся Илья, поправляя круглые очки.

– И ничего ему не надо, ни есть, ни пить, – продолжал в запале Сенька, – ни быков, ни коров, ни пудов этих ржи. Только установить справедливость.

– И доплыть до Вержавска, – добавил Илья.

– А давайте мы сами доплывем? – вдруг предложила Анька, откидывая назад свою темную косу.

Ребята на нее посмотрели с удивлением.

– Как это… сами? – отчужденно спросил Илья и облизнул полные губы.

– Да вот так и поплывем. Лодка есть. Хоть твоя, Илья, хоть моего папы.

– А… как же без Адмирала? – спросил Илья и посмотрел на Сеньку.

– Мне все равно, – ответил тот беспечно, мотая ногой.

Сидели они на дощатом помосте в школьном саду. На селе брехали собаки. В школе слышны были детские голоса.

Илья воззрился на Сеньку как на доисторическое животное, ткнул указательным пальцем в середину очков. Анька тоже глядела на него с удивлением.

Сенька спрыгнул с помоста, пошел, отрясая штаны, обернулся и крикнул, раскинув руки:

– Я туда полечу!

– Как Отто Лилиенталь? – подхватил Илья.

С этими словами он вскочил на помост, стащил мигом синюю рубаху, распахнул ее позади на манер крыльев, разбежался и тоже прыгнул под Анькин смех.

– А как же мы? – воскликнула Анька, соскакивая на землю, оправляя юбку.

– И вас возьму, – пообещал Сенька.

– На воздушный шар, в корзину, как северян «Таинственного острова»?