Текст книги "По дороге в Вержавск"

12

Вообще свадьбы справляли осенью, после всех земледельческих работ, но эту дед Дюрга решил отыграть побыстрее. Все-таки была опаска, что житье Евграфа у него признают батрачеством. Когда раскулачивали Платона Ипатова, мельника с Жереспеи, а с ним и его семейство, взрослых детей, жену, то его жена заявила, что на самом деле она не кулачка, а батрачка, всю жизнь из сил выбивалась, тянула лямку, то же и детки, кулак мельник гонял их как сидорову козу, продыху не давал. И это сам Платон Ипатов и придумал, мол, возьму весь воз обвинений на свой горб, а вы тут останетесь, укрепитесь, потом из Сибирей и я вернусь. Но не вышло. Районный следователь Тимашук зачислил его в кулаки первой категории, а всего было три: первой категории кулаки представляли наибольшую опасность молодой республике – их отправляли за колючую проволоку, семьи высылались, а злостные каэр-элементы, то есть контрреволюционные элементы расстреливались; вторую категорию увозили с семьями в спецпоселения в Сибирь, на Урал и на север; а третью категорию экспроприировали, то есть отбирали имущество, скот, дом и предлагали жить на бросовых землях где-то поблизости.

Но трюк Платона, мужика с копной мраморных волос, то ли от природы таких, то ли от вечной мучной пыли, и с такими же длинными толстыми усами и голубыми умными глазами навыкате, трюк его не удался. Ибо был он убежденный кулак: на кулаке спал, чтоб не проспать зорю, кулаком усы утирал и пот, кулаком вправлял деревянные клинья мельницы, а кому и наглое рыло мог своротить, всякое случалось, жизнь в деревне полна неожиданностей. Батрачили на него бедняки. И были у него кулаки как два мешка с зерном. И он говорил, что да, удачу надо в кулаках держать, иначе все ускользнет. Тимашук и утверждал, что он – закоренелый, идеологический кулак. Как еще под расстрел не подвел. И увезли Платона с мраморной головой в лагеря, а семью в товарных вагонах – на севера.

– Картошку посадим, тогда и женимся, – решили влюбленные.

– Э-э, нет, – ответил дед Дюрга. – Давайте прямо сейчас, берите двуколку, Антона впрягайте и ехайте в сельсовет. А столованье устроим в воскресенье.

И они и впрямь на следующий день запрягли Антона в крутых яблоках, принарядились – Евграф надел пиджак отца Сени, а брюки ему дал дед, и баба Устинья их наскоро ушила, подрубила, дал ему дед и свой картуз; Фофочка надела свое розовое пышное платье с белыми воротниками и туфли Дарьи, хотя они и чуть поджимали, а в праздничные туфли, привезенные еще Андреем из Смоленска, нога уже и не лезла совсем, их носила Варя. Косу она уложила короной, на плечи набросила лазоревый платок в желтых цветах или в солнцах. Сеня матерью невольно залюбовался. Евграф с подстриженными усами и волосами сильно помолодел. Но и был он моложе Фофочки на четыре года.

И поехали они. Устинья их издали крестила. Евграф картуз деда Дюрги снял и передал Фофочке, был он великоват и сползал на уши.

Но вернулись ни с чем, сельсовет был закрыт, по какой причине – так и не удалось выяснить; к дому председателя сельсовета они тоже подъехали, но на крыльцо вышла его жена и сказала, что самого его нету, вызвали в район. Но ведь можно было все оформить и без него. Да секретаря тоже не было. А следующий день – суббота, а там и воскресенье. Что делать с назначенным застольем? Дед Дюрга и вправду захотел, чтоб их венчали в Казанской. Но Евграф заупрямился. Хоть он и бывший шкраб, но в душе-то – советский учитель, как же он может вообще идти за чем-либо в церковь? Да записаться можно будет и в понедельник, сказал дядя Семен. Что, зря все уже наготовили бабы? Самогон в леску он самолично выгнал, хороший, с можжевеловым духом. Поросенка забили и окороков наделали. Рыбы наловили в Каспле, судаков, в тесте запекли. Пирогов с капустой кислой и с кашей и рыбой наварганили. Салатов из молодой крапивы с чесноком нарезали, конопляным маслом заправили. Сахарных петушков и белочек наварили, на березовые палочки посадили. Морсы есть. Березовик. Кленовик. И куда это все?

Дюрга снова давил на молодых, мол, раз советская власть нос воротит и прещение им строит, то и открывается прямая дорога в храм, на венчание. Веками так поступали предки, что ж, дурнее вас были? У венчания особый лад…

– Ладанный, – подсказала Устинья.

– Не лезь, – оборвал дед. – Бывают запахи не для глупого носа. То называется дух. Вот об нем и речь.

– Да я… я же землемер, шкраб, красноармеец в прошлом, – отнекивался Евграф.

– Крещеный? – осторожно поинтересовался дед, прищуриваясь.

– Ну да, бабка крестила, хотя отец был против, но она втихаря, отнесла в церковь.

– Кто же твой папаша был?

– Мастером на Деребужском стекольном заводе.

– Так не в Рославле?

– Нет. В семнадцати километрах. А мать из Рославля. После смерти отца мы туда переехали совсем.

– Живая? Мамаша-то?.. Что же ты не проведаешь ее?

Евграф хмуро смотрел в сторону, кусал травинку. Так и не ответил.

– Ну, коли ты крещен, значит, повторю: прямая вам дорога…

Евграф поморщился.

– Да нет. Нет. Не будет этого.

Дед Дюрга засопел. Вдруг поднял удивленные и уже радующиеся глаза на Евграфа.

– А ты вот все толкуешь про те грады-то? Ну? Как его… Лукин да этот важный…

– Лучин и Вержавск, – сказала уже выучившая их названия назубок Фофочка.

– Да! Ты что же, считаешь, там без Бога жили?

Евграф вздохнул.

– И там люди заблуждались.

– Чего же ты всё жаждешь туды попасть?

Евграф улыбнулся, поправил очки.

– В древний Вержавск никак не попасть.

Дед прищурил прицельно один глаз и наставил указательный палец на Евграфа.

– А желал бы?.. По глазам вижу, что так. И что же, ихним церквям не поклонился бы?

Евграф повел плечами и ответил:

– Поклониться поклонился бы.

– Тогда и айда в село, Казанской на поклон, – заключил хитрый дед Дюрга.

Но Евграф снова начал отказываться. Фофочка помалкивала. Дед и к ней обратился. Она замялась и ответила, краснея:

– Но, Георгий Никифорович… и мне неудобно… я же в колхоз вступила.

Дед Дюрга с досады плюнул, повернулся и ушел. Устинья тревожилась о судьбе свадьбы. Но… да, видать, подсырел тот Жарковский фитилек уже. Скоро сменил дед гнев на милость и постановил так: прежде они съездят с бабой в Казанскую, помолятся.

И в воскресенье с утра дед Дюрга в настоящем кафтане вишневого цвета, ластиковой синей рубахе, в картузе, в гамбургских сапогах с бураками, то есть негнущимися сияющими голенищами, и его Устинья в темном тяжелом платье и пальто саком – прямого покроя, запашном, с поясом, в начищенных сапожках и, конечно, в роскошном своем набивном платке, александрийском, как она с важностью говорила, то есть красного цвета, с синими сиринами и лазоревыми лилиями, этот платок ей набивал один мастер с хутора на Жереспее, Косьма Картошкин, прозвищем Цветочник, у него была в избе мастерская с набивными узорчатыми досками, корытца с глиной, купоросом, клеем, красками, ткани; за его платками приезжали не только из села, но и из Поречья, Велижа и даже из Смоленска. То есть – шла торговля. И самое интересное, что даже в новые времена дешевые фабричные платки не разорили Косьму Картошкина. Таких узоров и сочетаний красок не было на фабриках. Особенно удавались ему лазоревые платки с солнцами, в них бабы как будто в каких-то небесных жительниц превращались. И мужики, поджидавшие своих жёнок у околицы, рты разевали, когда те появлялись в лазоревых платках, а иные стаскивали шапки… вроде как волосы пригладить, а может, и перекреститься, да вовремя спохватывались: вот, мол, еще чего. Но оторопь из крестьянских цепких глаз не уходила: моя то половина или уже не моя? И бабы то видели и понимали. Потому и слава о платках Косьмы Цветочника на Жереспее шла. Потому и денег бабы не жалели. Мужики, конечно, жались, как говорится, но потом немели. При царе к Косьме Картошкину с городских мануфактур прибывали лазутчики вызнать его краски, как он их создает, что к чему добавляет, может, какие растения особенные местные растирает? Косьма был кудлат, и глаза разные: один с зеленцой, как у кота, другой светло-голубой, как будто ледком подернутый. И мало кто знал, что этот ледком подернутый и не видит совсем. А нос и вправду был картошкой, отсюда, что ли, и фамилия такая.

С Косьмой Цветочником зналась Марта Берёста, ее сестра ведь тут же, на Жереспее, в Бору, по соседству жила. Они были словно родные, Марта и Косьма. Будто брат и сестра. Как-то понимали друг друга и без слов совсем. Но и говорили. Сядут в тенечке, глядят на ивы Жереспеи, луг и толкуют. Так бы им и жить вместе. Но у Косьмы была жена, зловредная, брехливая. А против Марты той – ни гугу. И то была загадка для всех. Может, Марта ему какие секреты раскрывала, кто знает. Она ведь тоже была чудью, говорила Устинья. Чудь лесная, как говорится… А иде он, той лес? Там, подальше, к Поречью. А мы уже на краю живем. Извели тот Оковский, как баит Евграфка, лес в наших местах.

Дед с бабой на молебен отправились, а остальные вернулись к хлопотам: расставляли стулья, в десятый раз мели полы в просторной, высокой и еще крепкой кулацкой избе с большими окнами, ставили посуду, жарили картошку на летней печке во дворе, двигали на подоконниках и комодах причудливые кувшины с весенними букетиками. Эти кувшины с птичьими и звериными головами, крылами да лапами дело рук деревенского гончара Пимена Лызлова, по кличке Грек, и его братьев Тараса и Сергея; нос у Пимена был длинный и с горбинкой, и сам он чернявый, с длинной бородой, а волосы всегда схвачены сыромятным ремешком. А Тарас и Сергей были светлые. Но и их по Пимену звали Греками. Все крынки, горшки, кувшины, тарелки, кружки из глины, свистульки, глиняные игрушки в округе были Грековы. Свои изделия они возили в Касплю, Понизовье, Рудню, Духовщину, Велиж и в Смоленск. Но и хозяйство вели большое, несколько лошадей держали, породистых рысаков и кобыл, что было особо любо Дюрге, коров, овец, свиней, птицу. И тоже загадка была: жили двое семьями, а Сергей бобылем, и не разделялись. Ладили между собой не только братья, но, что самое удивительное, их жены… Да молоды были в сравнении с Дюргой, это их и погубило. Дед Дюрга-то все почти свое стадо избыл после революций-переворотов. А Греки на что-то надеялись. Хотя могли и пример взять с Дюрги, да он им и намекал при случае. Сперва для острастки их обложили индивидуальным налогом. Но братья справились с этим нажимом новой власти. И повели заносчивые разговоры. И тогда, после вороха доносов, была дана отмашка, и комбед с Дёмкой Порезанным и Ладыгой да остальными пришли раскулачивать Греков. Столько скота! Лошадей! Две крепкие избы. И свистульки, птичек там разных да зверушек с рыльцами и рожками по базарам продавали. И рысаков, конечно. Кулаки и есть клятые. Погромили Греки, как называли их усадьбу за рекой Касплей. Всю скотину свели в село, свистульки да крынки сгрузили на подводы, половину побив. И самих Греков с женками и детьми тоже посадили на подводы да и увезли. А избы разобрали и тоже в село отправили вверх по реке. Да половину бревен упустили, а остальное водой набрякло, потом на берегу под церковью лежало, один хотел на дрова стащить, ему перепало на орехи, за кражу советского кулацкого бревна получил год лагеря. И уже никто на них не зарился, а когда спохватились, все бревна-то трухой обернулись, как в сказках Марты Берёсты трухой рассыпались найденные, но неверно взятые, без особых поклонов да заговоров, клады. И след Греков пропал в пространствах российских и временах новых. Только урочище такое и осталось Греки. И когда впервые шкраб Евграф Васильевич заговорил о пути из варяг в греки, весь класс прыснул и заржал неудержимо. Отсмеявшись, объяснили растерянному учителю, что, выходит, этот путь, начинавшийся в Балтийском море, тут у них и заканчивался, ниже села, на речке Каспле, на левом берегу. Чего ж это варяги сюда стремились?

Косьма Цветочник оказался бдительнее. Как то случилось с Греками, он свою мастерскую прикрыл, платки и ткани распродал, глину выкинул, краски вылил, только набивные доски пожалел, погрузил на телегу да в ночь и выехал. Но дылда Ладыга кадыкастый с глубоко запавшими угольями глаз, был еще бдительнее, он услыхал в ночи скрип плохо смазанной задней оси, – а у Косьмы как раз дёготь вышел, только на переднюю ось и хватило. И Ладыга, схватив саблю, отнятую у где-то нашедших ее мальчишек, кинулся к Дёмке, тот подскочил, напялил фуражку с треснувшим козырьком, которую ему как-то отдал один милиционер из Демидова по пьянке, схватил маузер, доставшийся от командира их продовольственного отряда еще в пору военного коммунизма, и вдвоем они побежали, Ладыга далеко впереди, ноги-то у него длинные, лосиные, и сам мосластый, жилистый, даром что худой. Время комбедов миновало, продразверстка тоже ушла в прошлое, но Ладыга уже стал коммунистом, а Дёмка и вовсе секретарем партячейки. А борьба ведь не утихала, как об том и говорил товарищ Сталин, а, наоборот, становилась все неистовее и неистовее, а враги не будут молча отступать, предупреждал товарищ Сталин… вот как и этот сейчас – скрипит!

И Ладыга с саблей смело кинулся наперерез подводе.

Косьма Цветочник осадил лошадь.

– Тпрру!

– Стой на месте! – крикнул Ладыга, вглядываясь и узнавая Косьму и сразу вкладывая саблю в ножны. – Картошкин?

– Он самый.

Ладыга шел, похлопывая кобылу по бокам.

– А пазвольте, Косьма Картошкин и супружница, интерес проявить к моменту. Куды эт вы намылились?

Косьма молчал. Его женка тоже.

– Никак на базар в Смоленск? Али бери выше, дальше? В Первопрестольную!

– Едем и едем, – глухо отвечал Косьма. – Дело свойское.

– Эт ранее при помешшиках и царях оно было таким для всех кулаков. А теперь надо ответ держать перед трудящим классом.

И с этими словами Ладыга взял кобылу под узцы и начал ее поворачивать.

– Ты чего? Куды?! – окликнул Косьма.

– Туды, – отозвался Ладыга. – Арестовываю тебе и твою супружницу.

– А ну… пусти! Кто ты таков есть? На каком праве? – вдруг взвилась супружница. – Оглоедище тасканное! Упырь рогастый! Язва сжорливая!

– На трудовом! Советском праве! – объяснил подбегавший запыхавшийся Дёмка.

Но женка не унимается, костерит их на всю округу.

Пришли к избе Ладыги, заставили орущую женку платочника выйти, и его самого, и сразу полезли по мешкам, засветили факел.

– Вы чего деете? – пробовал их осадить Косьма.

Да куда там.

А утром прибывший Тимашук с милиционером предъявил и основание: указ правительства для кулацких семей о запрете продажи имущества и самовольном оставлении места жительства.

Косьма Цветочник пошел по второму разряду, – не в заключение и не под расстрел, а на выселки в Сибирь.

Может, и выжил со своей сварливой женкой, если не околел от голода и болезни в столыпине, вагоне, по пути в Сибирь да если смог укрепиться там, в тайге, или где-то в тундре, на вечной мерзлоте. Платки-то и в Сибири бабам потребны…

Одно только имя осталось здесь – Косьма Цветочник.

Хотя нет, и платки. Его лазоревый с солнцами лежал на плечах Фофочки в день свадьбы.

13

Не хотели устраивать большую настоящую свадьбу, но только для Жарковских застолье быстро превращалось именно в деревенскую обычную свадьбу. К хутору деда Дюрги на угоре, возле небольшой личной березовой рощи, где дети и баба Устинья собирали подберезовики и подосиновики и даже боровики – по нескольку раз за лето: как заколосится рожь – колосовики, потом в августе и еще в сентябре, баба Устинья грибы мариновала и сушила, солила тоже – волнушки, лисички и опята, но за ними уже ходили в дальний лес, – к хутору потянулся народ.

Вкруг хутора все было желтым-желтое от цветущих одуванчиков, будто специально природа расстаралась к такому дню. И солнце неспешно шло по чистому небу еще одним горячим одуванчиком. В распаханных полях ходили грачи и аисты, вдруг вернувшиеся после долгой отлучки на старый серебристый тополь. Не было их лет уже семь. Перестали селиться после того, как в грозу молния сшибла макушку тополю. И вдруг вернулись и быстро восстановили старое, почти совсем исчезнувшее гнездо. Дед Дюрга, глядя из-под тяжелой ладони на серебристый тополь с обломанной верхушкой и змеистым черным следом по стволу, уходящим к земле, удовлетворенно хмыкал, а может, даже и напевал, он это мог, если бывало очень хорошее настроение, хотя поющий дед Дюрга явление исключительное, как радуга или гроза зимой, по замечанию еще бабы Марты, знавшей его. Но находил и на него такой стих, как и тогда, на зимней дороге в день своего святого Георгия Победоносца, пастуха волков. А бабе Устинье почему-то возвращение аистов не пришлось по душе. Она поджимала губы, качала головой и тревожно посматривала на то гнездо, нахлобученное татарской шапкой на серебряный тополь. Тополь ей татарином и казался, а в распахнутый кафтан и видна была его черная горелая душа. Так она и сказывала о том Фофочке. Фофочка с улыбкой об этом говорила сыну и дочке.

– Когда уже научный взгляд покончит с этой отсталостью! – в досаде отозвался сын. – Люди в небе уже летают полсотни лет.

– А что же ты ее не просвещаешь, – ехидно подначила Варька.

Сеня взглянул на нее.

– Дай время, – пообещал он.

– Ой, какое еще тебя время нужно?

Сеня цыкнул:

– Такое. Закончить училище.

– И чего?

– Того. Прилечу и сяду в поле, бабку в кабину и все ей покажу.

– Что?

– Что в небе нету никакого боженьки, нет ангелов. Ни Николы. Ни Егория. Никого, кроме птиц и нас, летчиков. Как говорится, лучше раз увидеть. Она и увидит.

– Ага, отозвалась Варька. – Только очки для нее с комода взять не забудь.

– А тебя не возьму, – тут же отрезал Сеня.

– Она и так ученая, – заметила Фофочка, любуясь востроглазой щекастой дочерью с косичками.

– Ученая-крученая! Язык слишком крученый – как бы дырку в баке не просверлил, – сказал Сеня.

– Да я и не полечу. Знаем мы эти еропланы да на войлочных-то крыл-лях!

Сеня замахнулся.

– Только ударь! Советскую женщину! – запальчиво крикнула Варька.

И Фофочка, нахмурившаяся было и готовая остеречь сына, рассмеялась. Скоро смеялся и Сеня.

К хутору Дюрги подтягивался народ. Шли с подарками – кто платок завернутый нес, кто какие-то украсы вроде стеклянных разноцветных бус, лент, пудры; Терентий Лелюхин, однозубый пастух из Язвищ, на удивление всем, тащил изрядный подарок: зеркало величиной с небольшую дверь, оно и было в деревянном обрамлении, с резными украшениями, лоснящимися богато, что сразу и навело всех на воспоминание о погромах помещичьих усадеб; кто-то нес просто кусок холстины, посуду в коробе, небось, сплетенном Мартой Берёстой из Горбунов; а то и хороший шмат сала да зеленую четверть, сиречь бутыль в одну четвертую ведра, или три литра и семьсот граммов, с самогонкой, конечно. Шли нарядившиеся, мужики в белых косоворотках, кто и в городском пиджаке, в надраенных сапогах, в кепках, старые в картузах; бабы и молодки в разноцветных платьях, платках, туфлях и сандалиях. У всех уже были загорелые лица, руки. И белки глаз да зубы так и сверкали. Разумеется, у кого зубы еще были.

Но был еще один подарок. О нем знали только Семен, сын Дюрги, да его жена Дарья.

…Но вот по дороге запылил экипаж.

Так и гаркнул кто-то:

– Экипаж!

И все обернулись, пытливо всматриваясь, кто там едет из села? Уже узнали серого Антона в яблоках, с заплетенными в светлую гриву лентами. Но в двуколке-то сидели трое. Трое? Трое. Как поместились…

И когда экипаж подъехал и дед Дюрга звучно сказал «Тпру!», все увидели, что кроме Устиньи там сидит и священник в черном одеянии, большой шапке. Мальчишки и спорили уже давно об этой шапке, мол, поповская, а другие возражали: не-е, коробка какая-то.

Семен Жарковский заиграл желваками, достал свою трубку из березового капа, кисет, начал набивать трубку махоркой, покосился на вышедшую Фофочку и на Евграфа, показавшегося за ней.

– Ну, дед… – пробормотал Сергуня, меньшой его внук.

Все растерялись. Ведь говорили же Дюрге…

Поп, придерживая бороду и заодно крест на цепи, спускался на землю, осматривался, кивал кому-то и уже осенял крестным знамением и людей, и дом, и поле, и яблони, и несколько ульев, конюшню, и желтые одуванчики, и воробьев на траве, клевавших просыпанные какие-то крошки.

– Вон, отче Евдоким, наши молодыя, – сказал дед Дюрга, указывая на Фофочку в светлом платье и темных туфлях и с небесным платком на плечах и помолодевшего Евграфа в пиджаке, стоявших на высоком крыльце.

Отец Евдоким огладил бороду и кивнул молодым. Фофочка резко оглянулась на Евграфа, безмолвно вопрошая, что делать-то? Тот тоже молчал, смотрел, ветерок шевелил его вихры. Потом он повернулся и ушел в избу. Фофочка жалко улыбнулась прибывшим и тоже удалилась.

– Ну все, баста, – проговорил Сеня мрачно. – Жди теперь легкую кавалерию. Веселая будет свадебка.

– Не нака-а-ркивай, – гнусаво протянула Варька.

– А вон ишшо едут! – крикнул кто-то.

И все снова обернулись к дороге, идущей от Каспли. И правда, там пылил очередной экипаж.

И когда уже экипаж подъезжал к хутору, кто-то узнал:

– Амсанбль! Фейгель!

И это и был подарок Семена с Дарьей.

Захарий Фейгель с братьями Колькой и Федькой Кулюкиными.

Народ оживился. Взгляды всех сразу устремились к тощей длинной фигуре в черном лапсердаке и черной фетровой шляпе и в белоснежной рубашке с каким-то жабо, – эту деталь костюма востроглазая Варька сразу определила. Услышавший незнакомое слово Сергуня тут же подхватил его и повторил на свой лад:

– Фейгель с жабой!

Скорее всего, выкрик достиг тонкого слуха бородача, но он оставался все так же спокоен и мрачен, как будто не на свадьбу прибыл, а на похороны. Братья Кулюкины оба были в клетчатых пиджаках, в новеньких кепках, темно-синих штанах, заправленных в сапоги. Из-под кепок у них вились рыжие кольца волос. И носы у них были одинаково конопатые. Лениво оглядывая собравшихся, они доставали коробки с папиросами и закуривали. Впрочем, Фейгель не курил. Он разговаривал с подошедшим к нему Семеном. У Фейгеля были чистые прозрачные синие глаза.

Еще некоторое время все топтались во дворе, кто курил, кто лузгал семечки. Наконец Дарья, жена Семена, вся запыхавшаяся, красная, в зеленой пышной юбке, в коричневой кофточке, но и в фартуке, вышла и пригласила всех к столу. Ей напомнили о фартуке. Она, еще сильнее зардевшись, стащила его, не удержавшись, утерла запаренное лицо. Народ дружно, но степенно направился к высокому добротному крыльцу.

– Как в Зимнем дворце! – заметил кто-то.

Послышался смех.

– Ай, Терентий Петрович, это ты гавóришь?

– Ну а чё? Я самый.

– Ты же дальше Поречья носу не казал!

– Известно, не казал.

– Где же тый Зимний видал?

– На открытке.

– Это когда усадьбу Кшиштофа пустошили в Пожарах? – тут же помогли ему вспомнить подробности, намекая и на его свадебный подарок.

– То дело не знаемо нами, мы в пастухах и в день и в ночь, а по чужим усадьбам не шастаем.

– Откуда же у тебя глядело это? – уже прямо спросили.

– Досталося по наследству. От предков.

– Так у тебя польские предки?.. А по фотокарточке твоей не скажешь.

– Пошто польские-то? – не понял Терентий.

– Ну, видать, Кшиштофу какая родня.

Пастух Терентий Лелюхин только цыкнул своим единственным зубом.

Вокруг засмеялись. Но еще сдержанно, хотя и обещающе, в этой сдержанности чувствовалась будущая сила, пока приберегаемая. Народ медленно входил в состояние праздника.

– Да и Фейгель тоже, – сказали, – родня тому Кшиштофу. Откуда ж его гусли? Оттудова, с Пожаров, с усадьбы.

– Не-е… Помешшик был Кшиштоф. А Фейгель – шиш тот еще.

– Ха-ха. Нос-то у него точно как шиш.

И снова заплескался негромкий сочный смех. И утих. Смотрели, как музыканты вынимают свои орудия производства веселья и денег: баян, скрипку и диковинную арфу.

Транспорт у музыкантов был свой: лошадь да тарантас. В колхоз они всё не шли, как и Дюрга и еще некоторые единоличники и бирюки, потому и лошадь имели. А то как бы они разъезжали по всему Поречью на свадьбах играть? И не только на свадьбах, но на похоронах даже, некоторые взяли такой городской обычай. Их и на митинги коммунистические приглашали, пока не создали в Каспле духовой оркестр. А обучать слаженной игре тот оркестр позвали Фейгеля, конечно. Он был лучший музыкант на все Поречье, мог играть на гитаре, на мандолине, на флейте и трубе, но почему-то больше всего любил арфу, и деревенские всегда немели, увидев Захария с монолитной черной бородой, в шляпе, лапсердаке и с диковинным инструментом – будто гуслями, привидевшимися в пьяном сне.

То и дело, правда, вспыхивали общественные обсуждения позиции ансамбля Фейгеля. Кем считать братьев Кулюкиных Кольку и Федьку и Фейгеля Захария? Почему не вступят в колхоз? Трудовые ихние доходы или мелкобуржуазные? Комсомольский вожак Глеб Тройницкий считал их кулаками от музыки и настоятельно агитировал раскулачить. Он доказывал, что они торговцы музыкой, барышники, по сути. Но районное начальство не реагировало на эти сигналы. И все понимали почему. У Захария родственник был в Западной области[2]2
  В 1929–1937 гг. Западная область с центром в Смоленске, включала в себя административно-территориальные единицы: Смоленскую, Брянскую, Калужскую губернии; Ржевский уезд, южную часть Осташковского уезда и волостей Тверской губернии.


[Закрыть], в облисполкоме. Но еще и потому, что предрик[3]3
  Председатель райисполкома.


[Закрыть] был музыкально одержим. Он каждое воскресенье приглашал ансамбль Фейгеля к себе в сад, особенно по весне, когда вишни белыми облаками застилали все перед его домом над озерной ширью, и наслаждался там с семейством, как какой-то помещик, холодным березовичком и музыкой.

– Так это что, венчание состоится или как? – спрашивали.

И вот все встали вкруг длинного стола, заваленного закусками, посудой, стаканами, как корабль, пароход с бутылями-трубами, знай Жарковских, знай деда Дюргу, внука николаевского солдата Максима Долядудина. И не садились, колыхались едино, вздыхали, покашливали. И полы под такой толпой народа поскрипывали, ну точно как палуба.

Появился сам Дюрга, с приглаженными волосами и белой уже бородкой, и сразу вдруг заметно стало, что в волосах много тоже белых волос. И только брови оставались смоляными. С ним шел батюшка Евдоким, средних лет священник, с русой негустой бородой и внимательными синими умными глазами.

Дюрга откашлялся и сказал:

– Хрестьяне, жители!

И стало очень тихо, только и слышно было, как в цветущем саду шмели и пчелы гудят в открытые настежь большие – кулацкие – окна да что-то тоненько тренькало где-то, будто остывало стекло.

– Фофочка… то есть София Игнатьевна и Варлам… – дед запнулся, вскинул брови, глянул на Евграфа. – То исть Евграф Васильевич задумали слиться воедино. Ну, как говорится, быть одной плотью и душой… Да вот батюшка Евдоким, он лучше моего скажет. Прошу, отче Евдоким.

Священник задумчиво кивнул, оглядел все темные от загара, дыма и работы лица, взиравшие на него блескуче, ярко, сильно.

И тут Евграф с растопорщившимися усами, преодолевая волнение, твердо сказал:

– Все верно сообщил Георгий Никифорович. Кроме одного: мы категорически против венчания.

Священник Евдоким молча глядел исподлобья на него. Евграф умолк, щека его слегка подергивалась. Но тут как-то всем сразу вспомнилось, что он гонял банды Жигаревых и барона Кыша по поречским дебрям и был ранен где-то. В Евграфе, в его голосе, лице, всей фигуре чувствовалась твердость.

– Но это и невозможно, – спокойно молвил священник. – Есть два обряда и два таинства. Таинства исповеди и венчания, и обряды обручения и снятия венцов. И дозволяется три из них при особых условиях проводить вне храма. Если человече болен, немощен, при смерти. А таинство венчания – лишь в храме. – Он чуть заметно улыбнулся. – Я и венцов не взял.

– А мы это исправим! – послышался женский возглас.

– Законное место свершения православного брака – церковь, – заявил священник.

– А ежели тебе заперли куда в тайгу там, в горы, в тундру? Лишенец ты? А среди них и вашего брата, попа, много, – неожиданно сказал Яков Филькин, белобрысый задиристый мужик. – Поп есть, жених да невеста тоже, а церковь когда еще построят. Да и не разрешат.

Священник выслушал его и ответил:

– Это допустимо с благословения епархиальных архиереев. Но ведь мы не в тундре?.. И Казанская еще стоит с открытыми вратами. Нет! – возвысил он голос. – Венчания не будет. А слово пастырское могу сказать.

– Говори, отче, – сказал Дюрга.

– Да, батюшка, скажи. Напутствуй. Освяти, – поддержали его несколько голосов.

Священник вопросительно взглянул на Евграфа и Фофочку. И Фофочка невольно кивнула ему. А Евграф – нет, только слепым ртутным светом круглых линз ответил. И священник заговорил:

– В Книге Бытия сказано, что служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее. Но и еще семь лет пришлось ему побыть рабом у будущего тестя, таково было его условие. И эти семь лет минули. Вот на что подвигает любовь. И были они счастливы и детны… Пусть и ваша любовь будет столь же крепка и плодоносна. И давайте послушаем глас апостола Павла, обращаясь к Ефесянам, он сказал: Благодаря всегда за все Бога и Отца, во имя Господа нашего Иисуса Христа, повинуясь друг другу в страхе Божием. Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела. Но как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем. Мужья, любите своих жен…

И все колыхнулись как-то согласно, по крайней мере, согласием лучились глаза баб и девиц, согласием и надеждой. И Евдоким это хорошо почувствовал и возвысил голос:

– …как и Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее, чтобы освятить ее, очистив банею водною посредством слова; чтобы представить ее Себе славною Церковью, не имеющею пятна, или порока, или чего-либо подобного, но дабы она была свята и непорочна. Так должны мужья любить своих жен, как свои тела: любящий свою жену любит самого себя. Ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь Церковь, потому что мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его.

Тут уже как будто пошел некий импульс от мужиков, огрубелых в деревенских трудах, в праздники наливающихся, как говорится, выше бровей. Жаром от них так и повеяло. И бабы с девицами начали коситься на своих усатых и брадатых и безусых соседей.

Священник продолжал:

– Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви. Так каждый из вас да любит свою жену, как самого себя; а жена да боится своего мужа.

И священник осенил крестным знамением всех и стол с яствами и еще добавил:

– Да исполнится дом ваш пшеницы, вина и елея!

Дед Дюрга кивнул и тяжко опустился на своем место, уж устали старые ноги держать его. И все задвигались, заговорили, стали усаживаться.

– Вкушайте! – сказал дед.

И тут пришли Варька с сестрами, по знаку той бабы, сказавшей, что отсутствие венцов дело поправимое, обошли Евграфа и Фофочку и водрузили на них венки из одуванчиков.