Текст книги "По дороге в Вержавск"

– Да ну? А что же единоличника всё давят? В школу только колхозных ребятишек берут, это как, не извращение линии? Ведь оно почему произошло несчастье с Тонькой Бузыгиной? Удалили из школы, как дочку единоличника. Потому-то батюшка Роман Анькин и запужался – да и скинул ризу… Бог, конечно, ему судия. Но расстригой содеялся он не по своей прихоти. Меня, вон, тоже внуки приперли… Еле оборонился. Но невестку Фофочку все ж приневолили в колхоз тый вписаться.

– С этой мерой я не согласен. Образование должно быть как воздух и свет, вот моя позиция. А извращения были в другом признаны: в смычке коммунистов с кулачеством и помещиками. Ну в потворстве самогоноварению и злоупотреблении продуктами этого процесса. А также в грубостях и зажиме критики.

Большая тень засмеялась.

– У меня ажно в глотке пересохло. Фофочка, не остыл там самовар? Дай нам с медом горло смочить.

Вскоре зазвякали чашки, блюдца, ложки. Дед Дюрга любил чай, и чтоб свежий и крепкий. Но сейчас из-за надвинувшейся ночи не стал требовать, чтобы невестка самовар раскочегарила. И они пили старый чай.

– Грубость! – заговорила большая тень, поднося кружку к голове. – Неужто ее стало меньше? Скажи-ка по совести, уважаемый Евграф Василич?

Тот вздохнул.

– Вынужден признать: нет.

– А пьянства? Лихоимства?

В ответ перезвон ложечки.

– Так где же он, Евграф Василич, новый человек? Ведь вся эта чистка для ради чего измышлена была?.. Погоди! Дай скажу. А вот для того только, чтоб известь под корень крепкого крестьянина. Ради наступления на нас. Для кол-ле-к-ти-ви-за-ции. Надо было почву подготовить. Вот и придумали смычку и помещика, и кулака. Были еще и среди большевиков умные люди, головастые. С пониманием, что крепкий хозяин – это ось мировая России. Для них чистку и учинили. В Поречье… ну в Демидове, как теперь говорят, крестьяне из бывших латышских стрелков, ну эстонцев, устроились в коммуну, название такое взяли – «Диво». И пошло у них дело и впрямь на диво: все сыты-одеты, хаты ладные, восьмипольный севооборот. Двенадцать мужиков столько же баб. Сто шестнадцать десятин земли, из них половина – пашня. Своя школа, свой духовой оркестр. Но больше никого не принимали. Не хотели содержать на свой счет голытьбу да лентяев, мазуриков всяких. И пошли доносы, мол, то да сё, нацнализьм. И устроили им чистку. И всё расчистили! Всё, Евграф ты Василич мой. Нету того «Дива» более в природе вещей, как говорится. По Сибирям разметало. А кого и укокошило. Я-то знаю, есть у меня знакомец в Поречье, он дружил с одним из них, Меелисом. Рассказывал про все. Этот Меелис, он что сделал? Уплыл.

– Куда? – спросила тонкая тень.

– А по Каспле и уплыл. Купил большую лодку, погрузил в нее скарб, что уцелел, белую жёнку Элизабет с сивыми ребятенками да и поплыл. Как тот Ной библейский или сам ты, Евграф Василич, тогда с детями себе на погубу… В свою Эстляндию и подался, там же у них, говорят, все по хуторам сидят. А Каспля впадает в Западную Двину, ну а та и выводит в Балтику. Прямиком к хуторам.

Сеня встал и прошел через хату, зыркнул на сидящих за большим столом Дюргу в меховой безрукавке и валенках, – хотя и натоплено на ночь хорошо было, но дед старел и зяб все сильней, – и Евграфа Васильевича, сутулящегося, обросшего жидкой бороденкой, в вечной гимнастерке, галифе и ветхих сапогах, поблескивающего круглыми стеклами очков, – и вышел под весенние звезды, набрал полную грудь чистого воздуха.

Толкуют, толкуют! Что они толкуют? Новый человек… новый человек… Где он? Кто? Может, там, где-то в звездных высях. Пишут же… астрономы, что Вселенная нигде не кончается, а значит, должны еще быть обитаемые миры. Должны. Планета Вержавск. А? Планета не прошлого, а будущего.

10

Илья страшно завидовал Сене, что у них приютился Адмирал. Расспрашивал всегда утром в школе, что он да как. На своих родичей и деда Пашку дулся, а дедом Дюргой восхищался, хоть он и единоличник был и кулак в прошлом.

А судьба завернула еще круче. Сеня вдруг стал замечать, что мама его Фофочка все чаще об чем-то говорит с Евграфом, да не просто говорит, а прямо беседует, долго и обстоятельно. Ну о чем? И лицо ее загорелое и сероглазое так и светится. Да и у Евграфа синие его глаза еще синее и сильнее растекаются из-под очков. У них-то шкраб стал выправляться, тоже загорел под весенним полевым солнцем, посвежел от молока да каши.

– Хорошая у тебя наученность, – говорил ему Дюрга, – по землемерной-то части. Всяко лучше, нежели шкрабство. В прежнее время был бы почет и уважение, на пролетках да санях возили бы да поили и кормили, только отрежь разумно, вымеряй. Ведь мир то и дело пересматривал наделы. Узкие полоски были как нарезаны? По всей земле. Чересполосица. И шел передел за переделом. Сегодня у тебя столько едоков, завтра столько. А все должно быть по справедливости. Тут без землемера никуда! Да еще Столыпин развернулся, и пошли выделы. Он же хотел устроить крестьян на Руси как единоличников, вот чтобы хлеб выращивали крепкие крестьяне, ну кулаки, по-вашему. А слабые пусть продают свои наделы, сдают и тем кормятся, а еще лучше уходят совсем из деревни в город, там же тоже надобны рабочие руки. Вся Америка на таком единоличнике держится. Да и остальные страны. Какие еще колхозы? Правда, мир сельский глядел косо на выделившихся. Вот как и сейчас колхозники на единоличников. Может, колхоз и есть мир прежний-то? Есть такие разговоры, что большевики назад поворотить все хотят, ждут помещиков, сбежавших за границу. И снова устроить тебе, бабка, Юрьев день! – Дед Дюрга рассмеялся. – Мой день-то, моего святого Георгия. По осени. То бишь снова то крепостное право нам на шею нахлобучить… А единоличник уже за дело взялся, уже хлебушек потек в закрома заграничные, так и потек. Россия всех кормила. Мир был кабалой для крестьянина. Хоть и защитой пред жандармом, каким там начальником, скупщиком, а все ж кабалой. А я желал по себе жизнь кроить, своим умом жить, по своему разумению землей распоряжаться. Потому что я ее люблю. И Столыпин мне отец родной. А тот убивец жидовин – враг. Столыпин и дал вашему брату, землемеру, такой воз работ, простор, а не воз! Землемер был кум королю, сват министру. А теперь, Евграф Василич? Мне сказывали, как под Рудней прибыл землеустроитель и затребовал по восемьдесят копеек с души, грабитель. Так он и в поле носа не сунул, жрал самогоны в сельсовете, а потом ткнул пальцем в план, мол, вот и вот границы меж колхозной землей и единоличной. А что потом? Да мужики не ведали, где сеять. Он же межу произвел так, что надо буераками пробираться, лесом, а потом и через речку, чтобы на пашню попасть. Сев те колхозники профукали, и надавали им районные власти по носам, надраили уши, аки ребятенкам нашкодившим. Не тот землемер уже. Так того разогнали. Он как чудь под землею сокрылся. Слышно, на Москве главного-то землемера, Чаянова, под арест взяли. Видно, на старое хотел повернуть, на столыпинское, а не сталинское… Так оно, может, и правильно тебе шкрабом али кем еще иным быть, Евграф Василич, правильно. Будь уж чудью…

А и точно дед-то сказал. Евграф Васильевич и был не от мира сего, чудью и был. Снова об экспедиции в Вержавск вел разговоры. И более того, хотел еще отправиться дальше, на речку Ельшу, а по ней до озера Ельша. По указанию историка Голубовского, чью полученную как раз из Смоленска от преподавателей института книгу он читал, правда, урывками, то в обед, то в перекур, именно там где-то и находился другой древний город Лучин.

Про этот Лучин Евграф Васильевич сказывал за праздничным обедом, как отсеялись да выпарились все в бане, выкупались, оделись во все чистое, – Фофочка гостю-работнику дала одежду мужа, еще сохранявшуюся в дальних сундуках. На Евграфе черная рубаха отца болталась, он сзади сделал складку, как на гимнастерке, и подпоясался потуже ремнем; то же и штаны. Невольно Сеня сравнивал Евграфа с тем мужиком, который был запечатлен на фото и думал, что хотя Евграф Васильевич и воевал в лесах Поречских и многое повидал и шкрабил, но похож он на какого-то странного сына того молодцеватого черноусого солдата с Георгием. И румяная после бани и выпитого винца Фофочка глядела на него странно, слушая его рассказ о новом городе далеких времен.

Евграф рассказывал, как шел князь Рюрик, но не тот, самый первый, а уже другой, сын смоленского князя Ростислава Мстиславича, шел из Новгорода к Смоленску и в Вербную неделю оказался в Лучине городе, в пятницу, и на восходе солнца родился там у него сынок. Рюрик дал имя ему Роман и подарил этот город Лучин. А на том месте, где он родился, поставил церковь Святого Романа.

– Женушка, выходит, при нем была? – спросила баба Устинья.

– Да. Голубовский и помещал этот загадочный город на Ельше.

– И чего тебе, Василич, эти дряхлые грады? – вопросил дед Дюрга, сидевший в клетчатой фланелевой рубахе, в синей жилетке, с расчесанными на прямой пробор черными, казавшимися влажными волосами, с подстриженными усами и черно-белой бородкой. – Клады там закопаны иль чего?

– Что же… купцы могли и дирхемы припрятать, – отвечал Евграф, разглаживая пшеничные усы, касаясь яркими губами зеленого стекла стакана с питием и улыбаясь сине.

– Это что же за украшения такие? – разомлело спросила Фофочка с уложенной как корона косой, покачивая серебряными сережками.

– Дирхемы? То арабские монеты.

– Медные? – тут же поинтересовался Дюрга.

– Зачем же… Серебряные.

– Каков вес?

– Ну… не так и много. Несколько граммов. Три-четыре. – И, упреждая разочарование, добавил поспешно: – Но бывают отдельные экземпляры до тринадцати граммов.

Дед подумал, шевеля волосками на висках.

– Ну, ежели цельную крынку сыскать, то и зна-а-тно. Мигом забогатеешь… – Дед крякнул, махнул широкой ладонью. – Только не здесь. Тут сразу тебе постригут под обчую гребенку… А уж где-нибудь там… в Эстляндии, и можно было бы обустроить хутор да зажить вольно. Прежде-то мужик на Руси никогда вольно и не жил. Зачем мне такая хистория?

– А вот и жил! – дерзко заметил Сеня и посмотрел на Варю, розовую, с блестящими пуговками глазами, с двумя косичками, в красной кофточке. – Мы это по истории изучали.

Дед Дюрга тяжело повернулся и внимательно на него поглядел.

– Когда же это?

– А тогда, в самой древности, еще до возникновения Древнекиевского государства.

– Киевская Русь, – поправил его Евграф Васильевич. – Или просто Древняя Русь.

Дед кашлянул в кулак.

– Так это выходит… звездочет нас в прошлое тащит? – спросил он, хитро прищуриваясь.

– Что? – не понял Евграф Васильевич.

– Ты же речи ихние приводил сам, – напомнил дед Дюрга. – Что, дескать, государство с насильем должно отмереть, отвалиться, как заскорузлая мозоль, а?

Евграф Васильевич смущенно улыбнулся, потер нос.

– Ну как же… – пробормотал он растерянно, но уже взял себя в руки. – А даже и так. Именно так. Прошлое, но на другом уровне. Прошлое на уровне будущего. Вот.

Он даже от удовольствия потер руки с длинными пальцами. И взглянул быстро на Фофочку. Она откликнулась радостной белозубой улыбкой.

– Это называется диалектикой! – окончательно овладел ситуацией шкраб. – Развитие общества идет по восходящей спирали. – Он изобразил эту спираль рукой в воздухе над начищенным самоваром, на боках которого отражались смешные лица сидящих за столом. – Оно вроде как и возврат, а значительно выше… выше.

– Так это… – Дед Дюрга прихлебнул крепкого чая, посылая долгий взгляд над краем чашки Евграфу. – В прошлое будущее ты и хотел на лодках с детями-то уплысть? В Вержавск этот.

Евграф Васильевич покачал вихрастой головой, опустив глаза.

– Нет, конечно, Георгий Никифорович, нет. – Он вскинул синие растекшиеся под стеклами очков глаза. – Но без прошлого нету будущего. Образ этого града дети и понесут в себе в будущее.

– Тебя послушать… нету лучше этого Вержавска. А я думаю, чем он был краше хоть того же Понизовья? Такие же хаты, крыты какая дранкой, какая еще и соломой, а то и вообще дерном. Улицы летом в пылюке, по осени в лужах, грязь, чад, лай драных псов, конь идет – травяную колбасу валит, хе-хе, корова бредет – роняет лепехи, петухи орут, только стекол вообще, небось, не было, да топились по-черному…

– Нет, деда! – не выдержала Варя. – В Вержавске стояли сосновые терема!.. А по улицам – деревянные мостки. И на горе церкви. У пристани ладьи с разноцветными парусами. Все сыты и веселы. Песни поют.

Дед усмехнулся, вытирая вспотевший лоб вышитым носовым платком.

– С чего это такой лад?

– С лесов, с торговли, – объяснил Евграф Васильевич. – Леса-то полны были пушнины, образно говоря. Гобза-то что означает? Богатство и означает. Волость неспроста же называлась Вержавляне Великие. Тысячу гривен платила волость князю в Смоленске.

– Мм?.. – вопросительно мыкнул дед.

– Тыща кобыл! – выпалила Варя.

– Или две тысячи коров, – добавил Сеня.

На деда это произвело впечатление.

– Выходит, – сказал он со вздохом, – это уж при государстве был тот Вержавск? Гм. А не отдавали б князю, табуны какие и стада в лугах да на полях бродили.

– Нет! – решительно заявил Евграф, рубя по воздуху ладонью. – Возникновение государства было неизбежным и прогрессивным событием. Варягов неспроста позвали. Так и сказали, что нету у нас порядка, а земля-то большая, придите и правьте.

– Это каких варягов? – спросил дед.

Евграф Васильевич хотел ответить, но вдруг взглянул на Сеню и Варю и сказал:

– А пусть вот мои ученики и ответят.

И Варя с Сеней все объяснили деду. Да и бабе Устинье, слушавшей, подперев дряблую щеку загорелой разбитой долгой крестьянской работой рукой. И Фофочке.

Выслушав, дед покачал головой.

– Не-е-т, зря это они. Надо было промеж себя уговориться. Да и жить…

– …хуторами? – подхватила Фофочка.

И все рассмеялись.

– А печенеги, половцы, немцы, татары и жгли бы да жгли те хутора, – сказал Евграф Васильевич.

– Так и все одно ведь – жгли, зорили, – возразил дед. – Только кроме чужих еще и свои приказчики, там, стрельцы всякие да князья с графьями.

– Но тогда, может, и сейчас бы под татарами были, – сказал Сеня. – Или под печенегами.

Дед погладил усы.

– А комиссары, что ль, лучше? Да комбеды эти и есть татарва монгольская. Дёмка Порезанный с Ладыгой и вся ихняя братва так уж зорили крепких хозяев – без малейшей жалобы.

– Георгий Никифорыч, – робко сказала Устинья, быстро кивая головой куда-то в сторону, – не гомони ужо лишнего-то, ну.

– А что, слушают? – спросил Дюрга. – Под окнами? Или внуки донесут?

– Евграф Васильевич вот подумает чего, – сказала бабка, часто моргая, поправляя подвязанный под морщинистым маленьким подбородком белый платок.

И все посмотрели на шкраба. Тот смутился, мотнул головой, пригладил вихры.

– Не прошу беспокоиться… то есть прошу… не считать и не думать. Это не в моих привычках и правилах, – проговорил он, ерзая как на иголках. – Все у нас получается не совсем так, как запланировано. Действительность живая сопротивляется. Она же, эта действительность, есть порождение тысяч лет. А новому у нас сколько?.. С семнадцатого года? Это же микроскопически малый срок в историческом масштабе. Древний Египет существовал, например, долго… Наполеон, придя к пирамидам, кричал своим солдатам: солдаты, сорок веков глядят на вас! Да, сорок веков существовал Древний Египет. Четыре тысячи лет. Ну подумайте теперь, что такое пятнадцать годков, или пара десятилетий, или, допустим, сорок лет, даже и четыреста?

– А он и там побывал? – спросил дед.

– Кто?.. Наполеон? Да.

– Ишь неуемный жупел. И пирамиды поработить хотел, – сказал дед. – И чего? Русский снег да тот песок, все утекло меж пальцев. Такова-то власть. А они все одно рвутся. Теперь звездочет этот. – Дед вдруг озорно взглянул на всех. – А лучше б он в трубу-то выглядел там, на звездах каких, новых варягов-то, а?

Устинья всплеснула руками.

– Да чтой-то ты такое городишь, Егоша?! – Она даже назвала его по-домашнему, по-своему, забывшись.

Дед сверкнул на нее глазами, но воли себе не дал, ответил спокойно:

– Так то Сенька баит, живут там где-то на этих хуторах отдаленных тоже какие-то люди или вообще существа с умом. Так пущай прибыли б сюды да пособили все обустроить без кровищи-то, без ору, да насилья, да голоду. Раз сами не умеем.

– Ай-яй, – откликнулась Устинья, – разве ж это доброе дело, со звезд призывать кого-то? Ясный и прилетит на нашу голову.

Варя с Сеней весело засмеялись, Евграф Васильевич тоже заулыбался.

– Эх, баба, – молвил дед, – может, это все сказки прошлого, темного, как Древний тот Ягипет с пиремидами. А на звездах оно и есть, наше будущее, без сельхозналога, индивидуального налога, культурналога, самообложения и ОГПУ.

– О божечки ты мой! – воскликнула баба Устинья, быстро крестясь и с тревогой поглядывая на Евграфа Васильевича.

11

Доносов было много. Деревня, освоив грамоту, будто взбесилась и кинулась строчить прошения, жалобы и доносы на всех и вся подряд: на соседа, конечно, прежде всего, на попа, на кулака, на середняка, на подкулачника, на сказавшего не то, на посмотревшего не так, на председателя колхоза, на бригадира, на председателя сельсовета, на запах самогона, на запах одеколона и уже почти на самих себя, ну, по крайней мере, на вторую половину: муж – на жену, жена – на мужа, внук на деда, дед на невестку, невестка на деверя и тещу. Может, и на Иисуса Христа кто писал и его апостолов, особенно на Иуду и Павла, на Иуду – понятно почему, а на Павла – из-за его прошлого, ведь был ярым гонителем нового учения, а стал вдруг почитателем, и не просто, а фанатичным, с чего бы это? Прямо как наши бывшие кулаки, бывшие попы, помещики. Не у него ли они и научились тому? Не он ли им и преподает эту науку хамелеона? Но они зря надеются, зря. У народа память не девичья, нет, отнюдь. Позвольте. Не надо нами помыкать, мы не столь глупы, как представляется некоторым г… (так и хочется сказать «господам») гражданам, засевшим там по разным трестам, управлениям, конторам, проникшим даже и в аппараты. Мы не позволим манкировать народом. Есть среди него и те, кому невдомек все эти превращения. Но зоркие всегда на страже. Все приверженцы апостола Павла будут выявлены и взяты на карандаш и под стражу.

Но волнения бабы Устиньи были напрасны. Во-первых, землемер и шкраб Евграф Васильевич был совсем другого душевного склада человек. Можно сказать, он жил только прошлым и будущим, а настоящее как-то едва замечал. Он скорее написал бы челобитную Годунову или Алексею Михайловичу. Или послание потомкам. Во-вторых, не стал бы он и бить руку дающую… Хотя сплошь и рядом это происходило. Один такой случай тот корреспондент, что гостил у землемера, и описал в газетной статье «Рассказ Дмитрия Прасолова».

Председатель, молодой, энергичный, умный создатель этого колхоза уговорился с владельцем паровой мельницы о ее покупке за тысячу двести рублей. Задаток выплатил в триста рублей. Остальное, мол, потом. Чин чином. А где взять среди своих-то рукожопых мастера? Этого кулака и пригласил. И тот хорошо работал. Все ладилось. Мельница давала свет. Но районное начальство выказывало удивление тому, что на мельнице такой специалист, бывший кулак. А может, и настоящий (ну в духе того доноса про апостола Павла). Да где взять другого? Но вот и кто-то подучился на мельнице работать. И уже пришло время отдавать остальное – 900 рублей. И так стало председателю этому жаль расставаться с деньгами, что он чуть не взвыл. Это же – сумма. Корова. Да и вправду этот бывший владелец кулак. И Прасолов решился: не отдам. И не отдал. А кулака с работы погнал. Сами справимся. И оправдание хорошее было: все равно на наши кровные в свое время эта мельница и строилась.

Ну и в-третьих… влюбился этот землемер и шкраб в маму ученика, Фофочку, Софью Игнатьевну Жарковскую, влюбился… А она в него. Так что скоро это и всем заметно стало.

Устинья преисполнилась тревоги. Всё молитвы шептала, бросая взгляды на мужа, на этих двоих, немолодых уже возлюбленных… Не молодых, но преобразившихся, преисполнившихся каким-то новым светом. Этим светом заполнились морщинки на лице матери. Они и сами уже были как некие лучики. Глаза ее серые посинели – как будто ловили и отражали синеву, льющуюся из-под стекол шкраба, бликовали. У Евграфа вновь появилась красноармейская выправка. И когда однажды он проезжал верхом на любимом коне Дюрги, – тот дозволил ему ради какой-то неотложной надобности, – Сене так и захотелось запеть «Марш Буденного». И он не выдержал и все-таки пропел:

 
Мы – красная кавалерия,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ!
 

Дед, услышав, нахмурил молодые смоляные брови, а Евграф Васильевич еще сильнее приосанился. Залюбовалась им и Фофочка. У Сени ревности не было. Он не знал отца Андрея. А вот Илья Жемчужный дар речи утратил, а после заикаться стал, когда переспрашивал:

– К-э-а-к ж-е-нятся? Кто на ком? – Он даже понять сперва не мог. – Твоя мама? Фофочка?.. Адмирал на ней?..

– Да, Ильюха.

Ясное дело, он хотел бы, чтобы кумир женился на его мамке, оттеснив батьку счетовода. Он считал себя сыном Евграфа, читал его книги, не все там понимая, горел его идеями, мечтал раскопать стены Вержавска, как Шлиман раскопал стены Трои, а еще и отыскать город Лучин на Ельше. Ну и конечно, сокровище Наполеона, спущенное им на дно Семлевского озера на Старой Смоленской дороге. А еще и другой клад – Сигизмунда Третьего, о котором Карамзин писал, что ведь грабили казну царскую, утварь венценосцев, короны, жезлы, сосуды, одежды, сдирали с икон оклады, делили золото, серебро, жемчуг, камни и ткани драгоценные в Москве. А потом и повезли Сигизмунду в Речь Посполитую. Да не довезли, а где-то у погоста Николы Лапотного всё захоронили до лучших времен. Это бы злато да на трактора и самолеты! Честно сказать, от этих речей и у Сени фитилек загорался.

Как много экспедиций им предстояло совершить! Жаль, что всякие обстоятельства мешали.

– Вот поженятся они, – успокоил Сеня друга, – и все станет ладно. Тимашук отстанет от Евграфа. Фофочка колхозница. Глядишь, и Евграфа снова в школу позовут.

– Да-а, держи карман шире, – возразил Илья, пуча свои полные губы. – Жить-то они где будут? Под крышей Дюрги твоего?

– Ну.

– Он же кулак.

– И я, по-твоему?

Илья испытующе глядел в глаза Сени, словно тут же и решался вопрос о его кулачестве.

– Ты – нет, – наконец сказал он. – Но батька твой тоже был…

– Чего? Он солдат с Георгием! Немца бил.

– А до этого, папка сказывал, скупал скотинку по дворам.

– Ну. Лядащую, почти сдохлую!

– А после угонял в Смоленск на скотобойню. Продавал.

– Сперва ее надо было выходить, выпасти.

– Ага, батраки и пасли.

– Мои братья у них были подпасками!

Илья махнул рукой.

– Да главное-то не это. А то, что потом он в хате торговлю открывал. А это есть главный признак кулачества. Крестьянин – не торгаш.

– Ну да! Твой дед Пашка будто мед не возил на ярмарку. Ты спроси у него. Зачем вообще ярмарки были, ты соображаешь, Илья? Там что, глазки друг другу строили?.. Нет, ты отвечай!

Илья не хотел, но ответил:

– Ну, да, да!

– Вот тебе и да, дурда! Ты говори, да не заговаривайся. Крестьянин – не купец, ясен пень, но своего не упустит.

– Ладно, речь не про то.

– А про что?

– Да про то, что и так Тимашук давил Адмирала, а у колхоза был зуб на Дюргу, вот теперь оно все и сошлось. Повестка дня взрывчатая.

– Посмотрим.

Слух о том, что отверженный шкраб и невестка Дюрги, вдова, собираются пожениться, прошел по селу. Дюрга не противился, вопреки опасениям и Фофочки, и Устиньи. Евграф, синеглазый мужичок, пришелся ему по нраву. Работник он был старательный, хотя и не сильный. Зато – землемер. Это в новые времена землемер, как и мельник, кузнец, стали кем-то вроде кулаков, работниками подозрительными. А дед Дюрга прекрасно помнил те времена, когда землемер на деревне был бог и царь. Землю мерить – это высшая наука. В крестьянской иерархии землемер шел сразу за помещиком.

Свадьбу после долгих разговоров все-таки решили не играть, а только собраться своим, семейством Жарковских. Но по селу говорили, что будет большая свадьба, что будет венчание. Мол, шкраб хоть и красноармеец, а Софья колхозница, но дед-то Дюрга одно время даже старостой был, несмотря на то что жил не в селе. Правда, не в Казанской церкви, а в другой, небольшой церкви Николы. И жертвовал он всегда на церковь щедро, когда в силе был, и на богадельню давал. Вот и будет венчание, а по сути, проявление старого отринутого обычая, то есть мракобесия и труположества, как говорил еще Ленин. Комсомольцы из легкой кавалерии уже готовились к налету на эту возмутительную свадьбу. Илья, вступивший в комсомол, передавал сведения о готовящемся нападении Сене. Его тоже включили в кавалеристы, и он не мог отказаться. У Ильи уже была цель в этой жизни: выучиться на археолога. А для этого нужен чистый, как говорится, послужной список.

– Какой послужной? – возмущался Сеня. – Ты же нигде еще не служил. Только учишься.

– Это так говорится. Можно и по-другому: анкета. Родичи у меня колхозники, даже дед Пашка в колхоз вступил. Жаль, конечно, что не из бедноты последней. Из бедноты меня сразу приняли б.

– Да брось ты! У тебя башка варит.

Илья качал головой и цыкал, явно подражая кому-то, может, отцу счетоводу.

– Повестка дня такая, что этого мало. Нужна звонкая биография. Чистая и звонкая, как… как…

– Монета?

– Кость!

Друзья посмотрели друг на друга и рассмеялись. Сеня закатил глаза, ощерился, раскинул руки.

– Анкета шкилетика самая передовая! Токо лапти обуть и порты на жопе драные натянуть да зипун. И так и идти в поступление в археологи.

– Сам как археологическая древность! – подхватил Илья. – Тутанхамон Касплянский.

– Стой! А ты не боишься запачкать анкету такими шутками? – спросил Сеня.

– Чего? Какими?

– Сравниваешь себя с узурпатором египетским.

Илья резко оборвал смех, насупился.

– Ладно тебе.

– Чего приуныл? – Сеня двинул кулаком в плечо друга. – Тебе ли горюниться, археолог? Бери пример с передового по бодрости меня. Дед кулак. Батька торговал. А я все равно буду летчиком, как штабс-капитан Нестеров на «Ньюпоре».

– Почему на «Ньюпоре»?

– Потому, что Нестеров свою петлю сделал на «Ньюпоре». А «Илья Муромец» был тяжеловес.

– Но уже есть новые советские самолеты.

– Да знаю. Бипланы И-два, И-три, И-четыре, уже полутораплан, цельнометаллический.

– Штабс-капитан тебе дороже.

– Он первый сделал петлю своего имени, первый пошел на таран… да и наш смоленский Алехнович был одним из первых.

– Гимнаст?!

– Ну преподавал гимнастику в реальном училище, и что с того. Зато испытывал «Русского витязя», «Илью Муромца», а в войну совершил сто боевых вылета. И после революции перешел в Красную Армию.

– А как же твой… этот… Лилиенталь?

– Планер – это такая же древность, как пирамиды Хеопса.

– Кто ж стырил книжку?.. Я напишу Игнату, пусть снова поищет. Москва большая, – пообещал Илья.

– Хочешь туда?

– Ну… поучиться бы – да. Там столько всего…

– А после во всеоружии в Вержавск?

Илья растянул губы в радостной улыбке и кивнул.

– Чуднó, конечно, – сказал Сеня. – Как будто из Москвы ближе Вержавск.

– А тут, как говорится, близок локоть, да не укусишь.

И друзья удивленно друг на друга поглядели.

– Ладно, – заключил Сеня. – Если с легкой кавалерией пожалуешь на свадьбу, не обижайся, я тебе по башке твоей светлой засвечу дрекольем, еще светлее станет!

– Я зимнюю шапку надену, а под нее – чугунок, – ответил Илья.