Текст книги "По дороге в Вержавск"

15

О пении «Боже, царя храни» на свадьбе в Белодедово на следующий день знала вся Каспля. Событие обрастало подробностями. Говорили о грандиозной драке, побоище с дрекольем, ножами и маузером, выхваченным Тройницким. О том, что гости пели хором «Боже, царя храни» под музыку Фейгеля и его Кулюкиных, а пьяный кулак Дюрга палил из обреза сперва в воздух, а потом по комсомольцам. И то случилось неспроста. Давно ходили слухи об интервенции то ли со стороны Англии, то ли Франции, а может, опять неуемной Германии. Интервентов ждали. Многие – с надеждой. Потому, что они должны были ликвидировать колхозы, налоги, паспорта, выпустить из лагерей сидельцев ни за что, священников, которые смогут снова служить в храмах. Церквям вернут все отнятые ценности. И снова крестьянин начнет себе пахать, да сеять, да жать, косить луга, ездить на ярмарки и торговать сметаной, творогом, хлебом, яблоками, лошадьми, телятами. Земля-то, она добрая, отзывчивая, даже такая скудная, как смоленская. Хоть и говорили даже в былинах: смоленские грязи – а все равно трудолюбивым рукам она дает многое: и хлеб, и лен, и картошку, не говоря уж о капусте, огурцах, репе. Сказывают, до Смутного времени, до анчихриста того Гришки Отрепьева, смоленский крестьянин куда как зажиточен был. Средняя семейка володела несколькими лошадьми, коровами, десятком овец, множеством птицы. На смоленском торгу все находило сбыт, там же немец всегда крутился, литва, поляк, и меха, мед, творог, молоко, зерно все грузили на кораблицы и подводы и увозили восвояси, кто до Киева и даже дальше, кто до Риги, кто в Литву, кто в Польшу.

А как явился на Русь анчихрист тот Отрепьев, так и подрезал крестьянину смоленскому жилы-сухожилия. Так и начала запустевать земелька наша. Покатился голым камнем голод. И большевики его наддали тараном.

Чего только ни придумывали. Слухи – яркий образчик народного творчества.

Шептали, что Дюрге и его Семену со шкрабом Адмиралом в обмотках пришла депеша, в коей сказано, мол, скоро. Вот оне и забузили. А что? Смоленщина-то вблизях западных соседей. Сразу и ломанутся. Да у них же и техника какая! Железные крепости с башнями и пушками ездиют, огнем поливают и болванками-свинчатками. Да еще еропланы казнь египетскую несут: саранчу, зараженную холерой, крыс, больных тифом, птиц с чумой в клюве. Тут, правда, возникали споры. Мол, как же так? Кому ж оне погубители? Коммунистам с ОГПУ или всему народу? Саранча ж или, к примеру, крыса выбирать не станет, не стребует партбилет?

Говорили, что в березнячке у Дюрги склад оружия, винтовок и пулеметов. А его внуки и внучки по окрестностям уже вывешивают какие-то знаки. Что, мол, тута свои. По нам не бейте.

Сенька как то услыхал в школе, так покатился со смеху.

Но остальным скоро стало не до смеха.

Три дня спустя был замечен направляющийся в кабинет к Тимашуку ансамбль Фейгеля в полном составе. В коридоре они ожидали, входя по очереди. А еще через четыре дня состоялось колхозное собрание, на котором был поставлен вопрос об исключении членов Софии Жарковской и Семена Жарковского за участие в церковно-кулацком мероприятии с пением преступного гимна «Боже, царя храни» и контрреволюционными лозунгами, подрывающими веру людей в колхозы и советские партийные органы и призывающими в прошлое во главе с запятнавшим свою репутацию шкраба Евграфом Изуметновым, в некий монархический религиозный центр Вержавский, сопровождавшемся обильным распитием хмельного напитка, добытого преступным путем самогоноварения, и возложением на главы жениха и невесты венцов, а также проявлением агрессии в отношении комсомольских лиц, пытавшихся образумить зарвавшихся членов колхоза и воспрепятствовать проявившемуся бело-бандитскому куражу вкупе с возобновлением отправления культа, названного вождем мировой революции труположеством, то есть бракосочетанием с трупом, что является омерзительнейшей гадостью…

Семен потом рассказывал обо всем этом Устинье и Дюрге. Фофочка со слезами в глазах только кивала растерянно. Сенька слушал.

– А я что вам говорил? – спросил Дюрга. – Это и есть – колхозия. Вроде и наш былой деревенский сход, мир. Но мир, перевернутый с ног на голову. Где это видано, чтобы свадьбу воспрещали играть?.. Ну помешшик и мог до шестьдесят первого девку отдать куда против воли, парня в солдаты забрить. Так оне же коммунисты? От народа вроде власть? Или от Ирода?

– Что же решили? – спросил Евграф.

– Дали нам слово. Я все по пунктам доложил. Что, да как да почему, и кто тут виноватый.

– Песню-то пела старуха, она, Алёна, уже из ума выжившая, – сказала Фофочка.

– Да ишшо и клюкнула малиновочки! – напомнила Устинья. – В голове у старой и вовсе помутнелося… А первый кто запел, я знаю.

– Кто? – спросил Семен.

– Терентий. Оный и есть зачиншшик.

Семен плюнул и выругался.

– Дурак старый!

Сенька со страхом ожидал продолжения. Если Фофочку прогнали из колхоза…

– И что? – вопросил сурово дед. – Взашей?

Сеньке почудилось, что дед так и хочет услышать утвердительный ответ. И он чувствовал, что сейчас не выдержит и заорет благим матом да бросится прочь – и навсегда из этого старого дома, прочь от дедовых поговорок, придирок, вон из душного мира, в основе коего то ли смертоубийство на большой дороге, то ли подачка купца, что одинаково, на самом деле, противно. Сенька сам построит свой мир, свою судьбу. Сам, своими руками и своим разумом, знаниями, упорством, мечтой.

Ему аж жарко сделалось, и он рванул ворот рубахи. Сердце билось.

– Половина народа колебалась, другие и готовы были дать нам под дых, ну как обычно, – заговорил Семен.

– Это тоже любит русский человек, – согласился Дюрга. – Пущай ближнему похужеет, мне, глядишь, какая выгода выгорит, анбар там али что.

– Не знаю, – сказал Семен, – ежли б голосование так и состоялось, то…

– А тут вызвались Алексей да Анатолий! – не утерпела Фофочка.

Дюрга требовательно и пронзительно взглянул из-под смоляных бровей на нее.

– Хто такие?

– Да Лёха Фосфатный и Оглобля, – объяснил Семен. – Да. Выскочили как яичко ко Христову дню. А мы же, говорят, тоже члены и там были. И всё видели и знаем. Это, говорят, была провокационная агитвыходка Тройницкого. Но выходка против чего? Против любовного решения советской девушки Нюры Леонович.

Дюрга поднял брови, Устинья, та аж рот разинула от любопытства. Семен усмехнулся, почесал нос, закинул волосы назад.

– Я и не ведал про то. А бес Лёха владел всей полнотой слухов…

– На что ж он и женат на Сороке, – с невольной усмешкой заметил Дюрга.

– И выяснил всему собранию ситуацию. Безыдейную. Нюрка Леонович слюбилась с музыкой. Сиречь с Кулюкиными.

– То есть… чево? – не понял дед. – С кем?

– С обоими, – разъяснил Семен и для убедительности показал два пальца: – С двумя.

Дед почесал затылок и хмуро посмотрел на Фофочку.

– Истинно, – сказала Устинья, – истинно последние времена настают.

Дюрга поморщился и лениво повел ладонью.

– Да ладно тебе. Бывало на деревне чего и похуже. Уж эти-то нравы всегда омут мути, и оно к лучшему, что муть, а то как рассеется… каких только див дивных не узришь… – Замолчав, он покосился на Сеньку с Варькой и откашлялся в кулак: – Кха! Кха!..

– И они внове порассказали картину. Все и впрямь заиграло иначе. А под конец Тарасов открыл всем глаза и на них самих, на Лёху Фосфатного и Оглоблю, мол, оне же тоже участники, что же, давайте и их голосовать. Всех так всех. По справедливости революционной. Ну и всё. Я-то, может, с Фофочкой и невелика потеря для коллектива… – Семен вздохнул. – А где они таких мастеров сыщут, как Фосфатный да Оглобля? Кто на лету ремонту способен подвергнуть хоть сеялку, хоть мельницу, хоть трактор? Фосфатный да Оглобля. Неспроста же их зовут Мазутными. Целыми днями как черти ходят. И всё, судилище-рядилище забуксовало и захлопнулось. Не стали даже голосовать совсем. Сняли вопрос. А в резолюции сообщили, что дело касается сердечных и запутанных сторон и вопросов и требуются дополнительные усилия по разматыванию клубка и расследованию этого касплянского четвероугольника с последующим отделением плевел от зерен и вообще с разреживанием сорняков…

Шкраб Евграф усмехнулся в усы. Фофочка вздохнула и промолвила:

– Нюрка нас и спасла от прополки.

Дед Дюрга угрюмо крутил ус, хмурился, качал головой.

– Не-е-т. Это не спасение, – заключил он, – а только… – тут он подхватил с пола тыкавшегося в его ногу серого котенка, усадил на колено, стал гладить большой заскорузлой ладонью и закончил: – просрочка. Потопление впереди.

– Осподь с тобой, Георгий Никифорович, – откликнулась Устинья. – Что такое бурчишь.

Дед молчал, и все зачарованно глядели на котенка и на его руку.

Все это время Фофочка и Евграф оставались не расписанными в сельсовете. Председателя им однажды все же удалось застать на месте, но тот сослался на то, что кто-то спер печать и сейчас отправлен запрос на изготовление новой.

– …Да и так ли уж вам это необходимо? – напоследок поинтересовался председатель. – Говорят же, вас венчал Евдоким?

Фофочка возразила, что не было такого, выдумки, и вне храма такое не положено вообще.

– Постойте, но венцы-то были?

– Да девки сплели из одуванчиков! – ответила Фофочка. – Так, ради забавы.

– Забавы, говорите? – переспросил председатель, постукивая крупными пальцами по столу с чернильницей, перьевыми ручками, папками, бумагами.

Фофочка кивнула.

– Только от этих забав разит… – председатель немного подумал и нашел нужное слово: – ладаном!

– Да не, пахли медом, – сказала Фофочка.

– Ну-ну, и село теперь гудит ульем после вашей провокации.

– Перестаньте, – сказал Евграф хрипло, он простудил горло, напившись ледяного кваса наутро после свадьбы. – Это же глупости какие-то, в самом деле. Какой-то град Глупов, а не село Каспля.

Председатель тяжело посмотрел на него своими отечными глазами, качнул вторым брито-синим подбородком и погрозил ему пальцем:

– А вам, тов Изуметнов, не советую нас оглуплять примерами из старорежимых книжек. Читали мы вашего тезку! Как критик царизма он хорош. Но полностью в прошлом. – Председатель помолчал и вдруг навалился полной одышливой грудью на стол и, вращая глазами в мешках, негромко и внушительно проговорил: – Положение твое шаткое и уже почти несвободное. – Он резко распрямился и добавил: – А пока, товарищи, свободны.

Выйдя от него, Евграф сказал Фофочке, что председатель перепутал у Щедрина отчество с именем. Фофочка посмотрела на него сбоку.

– А как?

– Михаил Евграфович.

Фофочка улыбнулась невольно.

– Чем-то чудно твое имечко-то.

Тот кивнул, покашливая и морщась.

– Ну да… В армии смеялись: мол, Граф Позумент… А на самом деле кхм… кхм… Греческое имя. Значит… письмо.

– Письмо?

– Графо – сиречь пишу… Письмо кому-то… кхм… кхм…

– Письмо, – повторила Фофочка. – Надо править это письмо, а то, вон, буковки уже поплыли.

– Мед пил, водку пил…

– Подорожника заварить. Али такое не принимаете, Граф?

Шкраб передернул плечами.

– То Адмирал, то Граф… Аз есмь обычный человек… кхх-кха…

Фофочка с сомнением взглянула на него, покачала головой и ничего не ответила.

Дюрге они передали разговор с председателем. Гадали, что означают его последние слова.

А ответ явился ночью.

16

Вдруг забарабанили отдаленно… В ворота? И никто толком сообразить не успел, кто услыхал, проснувшись, как уже ударили прямо в дверь, а потом и в окна, – значит, без спросу перелезли забор, сами отворили ворота. Кто такие еще? К окну прошлепала босыми ногами Фофочка.

– Люди какие-то…

К ней подошел Евграф в белом исподнем, спросил через стекло:

– Что такое?

– Актив! – крикнули с улицы. – Открывайте, Жарки!

Тут к окну приблизился, тяжко ступая по скрипящим половицам, Дюрга, отстранил рукой и Фофочку, и зятя. Всмотрелся и выругался.

– Пропасть… зараза… Дёмка Порезанный?!

Он велел Фофочке зажечь лампу. Взял ее и пошел в сени. Евграф за ним. Сенька уже прилип к окну, скашивая глаза. Дюрга открыл дверь, поднял лампу, освещая пришедших. Кроме Порезанного там были Ладыга и комсомолец Хаврон и еще двое, стоявшие поодаль.

Дёмка Порезанный приложил ладонь к раздвоенному козырьку милицейской фуражки.

– Актив, Георгий Никифорыч!

– Чего надо? – тяжело сопя, спросил Дюрга.

– Покудова ничего такого, кромя отписи, – сказал Порезанный.

– Какой еще отписи?

– Отписи про твое нажитое имущество, стоящее и ходящее, а также дом, – отвечал с некоторой запинкой и легким дрожанием Дёмка.

– К чему это? – спросил Дюрга. – Имущество-то нажито мною, а не тобою, Дёмка.

– Демьян Гаврилович, уполномоченный, – с вызовом поправил Дёмка Порезанный. – А как оно нажито, я получше иных каких знаю. В моем праве тут и распоряжаться.

– Чего? – опешил Дюрга.

– Того, – ответил смелеющий Дёмка. – Пошли, ребята. Отступи, Георгий Никифорыч. От греха. Ты сам знаешь, что с прошлого года задолжал по индивидуальному обложению.

– Уродилось менее, чем надо, – сказал Дюрга.

– Ха! А на свадьбу кулацко-церковную хватило? – высунулся Хаврон.

– Так по второму кругу обложили-то, – напомнил Дюрга.

– Государство испытывает нужду в зерне.

– Осенью все отдам, коли уродится рожь…

– Стойте! – сказал Евграф. – Но на каком основании вы ломитесь в чужой дом? Что за право такое? Кто дал?

– Кто дал, тот и взял. Взял власть и дал, – ответил комсомолец Хаврон. – Покажите ему бумагу, Демьян Гаврилович.

Дёмка молча полез в командирскую сумку, сшитую из дерюжины, и достал папку, раскрыл ее. Евграф хотел взять лежавшую там бумагу, но Дёмка его остановил:

– Читай так, не трожь!

Евграф взял у Дюрги лампу и посветил в папку.

– Что там? – спросил Дюрга.

– Приказ произвести опись вашего имущества, – ответил Евграф.

– Чей наказ?

– Сельсовета.

– Подписи, печати? – уточнял Дюрга.

– Имеются, – подтвердил Евграф.

Дюрга молчал, тяжко переводя дыхание, словно уморился на трудной работе.

– Ну, нам тут некогда проклаждаться, – сказал повелительно Дёмка, – да комарье кормить. – И он звучно припечатал на шее комара.

Комары и вправду звенели вокруг и ныли.

– Погодь, – сказал Дюрга, – приходи днем, по-людски, а не воровским обычаем.

– Это уж сельсовету и нашей партии виднее: когда и как, кого и где, – сказал комсомолец Хаврон.

– Но… дай хоть бабам-то одеться…

– А то мы баб не видали! – отрезал Дёмка и пошел прямо на Дюргу.

– Не пушшу! – рявкнул тот, раскорячиваясь.

Дёмка обернулся к своим и приказал:

– Давайте.

– Стойте! – снова сказал Евграф. – Георгий Никифорович, это бесполезно, поймите. Ни к чему не приведет. Только все хуже…

– А ты не с ними ль заединщик?! – спросил, отдуваясь, Дюрга.

– Георгий Никифорович, вы же знаете, что нет.

– Да?.. Но кто оне такие есть? Где представитель власти? – не сдавался Дюрга.

– Мы и есть представители, – пробовал чеканить, но как обычно, чуть шепелявил из-за порезанных губ Дёмка.

– Фуражку драную с чужой балды нацепил и думаешь, власть? – прорычал Дюрга.

И тут Дёмка взбесился, захрипел, рванул на боку что-то, и все увидели в отсветах лампы маузер.

– Не токмо фуражка, а ишшо это! Видишь? Гляди! Гляди, морда разбойная, долядудинская! Жидомор, маклак, варяг, мироед!

Дюрга молча глядел. А Дёмка наступал, как-то странно сутулясь, выставив одно плечо вперед, вытянув голову, и во всей его фигуре чувствовалась легкость, затаенная сила, хотя лет ему было немало и за спиной батрацкая, а в былые годы запойная жизнь. Но тут его как будто подменили. Откуда что взялось.

Сенька даже оскал его зубов увидел из окна, и ему стало не по себе, коленки затряслись.

И дед Дюрга отступил. А как увидел тех двоих, приблизившихся по оклику Дёмки, то и вовсе сошел с крыльца и сел в исподнем и босой на скамеечку под окном, опустил голову. Скоро и все другие обитатели дома их увидели. Это были Лёха Фосфатный и Толик Оглобля. На удивленный призвук Фофочки Толик Оглобля хмуро сказал:

– Мы ведь в активе. А тут… этими… Лёха?

– Понятыми, – чуть слышно ответил Фосфатный.

И началась опись. У пришедших с собою кроме лампы со свечкой внутри и керосиновой имелась даже электрическая лампа шахтера. Фофочка и Устинья, Варька поспешно одевались, а Дёмка велел комсомольцу проследить, что именно они надевают и сколько, а то, мол, было такое, когда описывали Каменцева, бабы его напялили на себя по нескольку юбок, кофт, платками пуховыми и шелковыми обвязались, ну чисто матрёшки, едрит их в душу мать!

Такой же однодворец, как и Дюрга, Каменцев был из Хохлова, что за Жереспеей. И также умудрялся долго держаться в стороне от раскулачиваний двадцатых годов, от колхоза. И вот, выходит, его тоже достали.

Сеньке это не понравилось, и он заступил между Варькой и комсомольцем.

– Чё лезешь, малый? – спросил Хаврон, пытаясь его отодвинуть.

Но Сенька набычился, а был он мускулист, не только благодаря вечным трудам под недреманным приглядом Дюрги, но еще и из-за дополнительных тренировок на турнике в школе. Он ведь готовился стать летчиком новой страны. Хаврон надавил сильнее, но так и не сдвинул упорного юнца, и тогда начал светить на Устинью, Фофочку. И Сенька не знал, кинуться ли ему на Хаврона и отнять у него лампу или… И тут он получил хорошую затрещину, аж в глазах затемнело. Глянул – то был Ладыга в расстегнутой шинели, хотя весенняя ночь была теплой. Ладыга в свое время служил, после семнадцатого дезертировал, был призван на Гражданскую и снова дезертировал и как-то ему это сошло с рук. Да, он смыл кровью свое дезертирство, когда остатки банды барона Кыша совершили ночной налет на продсклад в Каспле, а он как раз заночевал у родственника, сторожа, и пришлось ему перехватить ружье у старика и отстреливаться. И так ловко, что налетчики не смогли ворваться на склад, а сторожку всю продырявили, но только ранили в ногу Ладыгу. И, услыхав, как спешит по селу подмога, свернули наступление, поворотили лошадей да и ускакали.

– Никшни, пострел! – вякнул Ладыга.

– А чего… – пробормотал Сенька, пошатываясь, – чего… пялиться?

Ему было обидно. Ведь на самом деле даже Дёмка Порезанный вызывал у него больше уважения, чем Дюрга. Да, Дёмка сумел осилить свое прошлое, пьяным в пыли не валялся, взялся за ум, включился в бригаду колхозных плотников, вступил в партию и в конце концов стал секретарем партячейки. Новая власть подымала людей буквально из ничего. И глаза у этих людей загорались. Ладыга – был дезертир, а стал актив, то есть в авангарде. Склад отстоял, кровь пролил за общее дело.

И Сенька отвернулся, сцепив зубы, удерживая слезы злости и обиды и непонимания текущего момента борьбы.

Дёмке попалась под руку настоящая командирская сумка, с застежками, из толстой рыжей коровьей кожи, и он молча повесил ее себе на плечо.

Варька, уже одевшаяся, это заметила и шепнула Евграфу. Тот увидел и приблизился к Дёмке.

– Это вообще-то моя.

Дёмка бегло взглянул на него, копаясь в сундуке обочь печи.

– А ты что здесь, квартирант? Под единой крышей кулака – все кулаки. Конфискуется.

– Да почему? На каком…

– …на таком, что здесь имеются бумаги, карты.

– Это мои записи исторического плана. А карта – на ней отмечены памятники древности, путь из варяг в греки, древний город Вержавск.

– В ОГПУ это все расценят, что за отметины, и куды путя, и что за греки, ха-ха, – просмеялся Дёмка.

– Дожили… – бормотала Устинья, ходившая тенью за Дёмкой, Ладыгой.

– Эт верна! – согласился Дёмка. – Пожили-то вы жирно. Пора и честь знать. Портитя всеобщую фотокарточку населенной нашей местности. Как прыщ это поместье на угоре. Сколь можно терпеть-то? Истечение гною кулацкого. Дюрга ваш последний кулак и есть. Мог бы и посоображать своим кумполом. А не свадьбы учинять тут.

– Но… но… – подала голос Фофочка, – что же у нас такого кулацкого? Нету ведь никаких признаков. Корова одна, свинья, птица, три овцы, баран…

– А лошадь уж зарезали? – вдруг подал голос Толик Оглобля.

– Нет… но… да… и пускай лошадь. И что же…

– А то же! – рявкнул Дёмка.

– Нет… погоди, Демьян…

– Демьян Гаврилович!

– Хорошо, Гаврилович.

– Демьян Гаврилович.

– Демьян Гаврилович, – покорно повторила Фофочка. – У меня… у меня имеется вопрос… как у колхозницы.

– Ну? – спросил Дёмка, оборачивая к ней темное лицо.

Фофочка проглотила слюну, оправила спутанные со сна волосы.

– Это что же, решение всех? Ну всеми принятое?

– Чево?

– Вот включить Дюргу… Георгия Никифоровича в список?

– Какой список?

– Известно какой, кулацкий. Это… это по голосованию? По большинству?

Дёмка надвинулся на нее и заговорил ей прямо в лицо:

– Я-то знаю всю подноготную этого элемента. По три-четыре батрака держал? Держал. Целое стадо скота содержал? Было! А его сынок Андрюха? Твой муженек? Целые стада скупал у населения, оманывал, ни за что брал тёлок, бычков, за хрен собачий…

– За деньги или зерно, – возразила Фофочка.

– Ай! – отмахнулся Ладыга. – Знамо дело, за грош! И потом торговлю в дому открывал. Купец! Клоп на теле крестьянского труженика и пахаря.

Тут кровь снова бросилась в лицо Сеньке, речь-то шла о его отце, георгиевском кавалере, бившем немца… Он-то не дезертировал, как Ладыга, оставшийся в живых. И Сенька не утерпел, да и затрещина еще горела на его затылке:

– Батька немца бил! А не распускал тута руки!

Ладыга наставил на него уголья глаз, они и так-то посверкивали, а сейчас в отсветах ламп и вообще рдели, будто их вздувала тысяча чертей.

– То была война империализма с империализмом. Хышник суприв хышника, малец. Засеки и заруби себе на носу. И впредь не лезь в разговоры взрослого поколения.

– И помним, что Дюрга был активным членом церковного совета, помним, а то как же, – продолжал Дёмка. – Он и на свадьбу труположного попа притащил, Евдокимку.

– Тебе не позвал, – проронила нечаянно Устинья.

Дёмка тут же круто развернулся в ее сторону.

– А ты, вошь старая, пердунья вонючая, возьми онуч и помалкивай в него, ясно?! Не отравляй тут смысл чужих речей.

– Демьян Гаврилович, – укоризненно сказал комсомолец Хаврон.

Тот глянул на него.

– Не стоит вовлекаться в темные речи старого мира.

– Так старуха эта и вовлекает! – откликнулся в раздражении Дёмка.

– И совершает это специально, – объяснил комсомолец. – Что есть провокация.

– Именно! – воскликнул, осклабляясь, Дёмка, и снова вернулся к теме. – Так что мое заключение таково: бывших кулаков не бывает. Кулак он до мозга костей отравлен кулачеством. И место ему – на Соловках, у студеных морей. Так же считает и партия, руководство, объявившее последнее и решительное наступление на кулачество и ликвидацию его как класс уже не сегодня и не вчера, а даже несколько лет назад!.. Эй, Михаил Ширяев, ну-ка скажи.

И Хаврон тут же откликнулся, зачастил, будто на дворе и не глубокая ночь, будто вокруг не растерянные, кое-как одетые люди, а некоторые – Евграф и Дюрга – не в одном исподнем, будто он в избе-читальне или школьном классе:

– Несколько лет мы, советская власть рабочих и крестьян, цацкаемся тут с этими ярыми прыщами! Другой же нарыв сумели ликвидировать? Смоленский! Прочистили свищ губернских, партийных, профсоюзных, комсомольских организаций, советских органов власти и государственных учреждений. Эти действия были направленные на подавление оппозиции, против нэпа из числа социально чуждых и тех, кто сросшихся с ними.

Хаврон раньше был молчалив, слова не вытащишь, но с ним произошло настоящее чудо, как говорила Анька, мол, был косноязычный, будто Моисей, а стал как Роман Сладкопевец. Она объяснила Сеньке с Ильей, кто это такой был – один неумелый певчий в Константинополе, однажды осрамившийся на праздничном богослужении в присутствии патриарха и императора. А домой пришел, взмолился в полном отчаянии, и вдруг явился ангел со свитком и приказал его съесть, Роман проглотил свиток – и запел так, что ему и дали это прозвище. С легкой Анькиной руки Мишку Ширяева и стали кликать Хавроном Сладкоголосым. Аньку это тоже поражало, все эти превращения окружающей жизни и окружающих людей. И она говорила слышанное от батьки своего Романа, да, по совпадению и бывшего священника так звали, как того певчего, что Бог избирает неразумных, чтобы устыдить мудрецов, и слабых, чтобы усовестить сильных, униженных и презренных, нестоящих, чтобы обратить в прах стоящих. И ее отец еще говорил, что ему кажется, будто рано или поздно что-то такое откроется, свершится немыслимое, а именно: большевики обратятся. Ведь они, по сути, как первые христиане, что хоронились в пещерах палестинских. И только по дьявольскому наущению получили власть… Правда, тут Сенька сказал, что и попы ведь были при власти, разве нет? Что ж, и их, выходит, дьявол вывел из пещер тех палестинских? У Аньки ответа не было. А у своего отца спросить она не решилась. У Дюрги Сенька тоже не спрашивал, зная, что тот может и перетянуть чем.

А Хаврон Сладкоголосый продолжал, пуча глаза:

– Тов Сталин давно призвал ликвидировать кулачество как класс, сломить его сопротивление и ликвидировать! Напрочь и начисто! Как прыщ удаляется, а место прижигается спиртом. У нас теперь есть, говорил он, материальная база для замены кулацкого производства производством колхозов и совхозов. Это вам не двадцатый год, не нэп, когда кулачество имело силу. Даешь сплошную коллективизацию! И нечего плакать по волосам, снявши голову. Но что же? Вот перед нами это кулацкое хозяйство все еще лежит, как громадная голова из сказки Пушкина «Руслан и Людмила». И дует, дует на нас тлетворными ветрами, заражает всю округу. – Хаврон даже поморщился и нагнул башку, будто и впрямь сопротивлялся ветру из сказочной головы.

Все присутствующие невольно оставили свои дела и стояли, смотрели и слушали.

– А мы? – вопросил Хаврон Сладкоголосый. – Мы только и делаем, что щекочем этой главе ноздри, и все. И много уже лет. Вместо того чтобы снести и волосы, и голову. Пусть катится колобком!

– Ну да! – тут же возразил Ладыга. – Никуда она не покатится. В дому решено открыть ветпункт. Вона какой прочный! – С этими словами он поднял стул, собираясь ударить в стенку, но тут же опустил его. – Чижелый, зараза!

– Известное дело, дубовыя стулья-то, – напомнил Дёмка. – Стулья, столы, полы. Я дубы сплавлял.

– С откудова? – поинтересовался Лёха Фосфатный.

– По Жереспее до Бора, оттудова уже конями.

– Погоди стулья-то бить, – сказала настойчивая Фофочка. – На вопрос не дадено ответа.

Все посмотрели на нее. Ее лицо было черно-желто-красным в отсветах ламп, оно напомнило Сеньке какую-то огненную бабочку, готовую выпорхнуть вон. А стекла очков Евграфа были как два бронзовых жука… И они бы тоже полетели за бабочкой… Что за дурацкие мысли! Сенька встряхнулся.

– Слушай, Софка, – сказал Дёмка, наводя на нее удлиненный тенью нос. – Тебе бумаги с печатью и подписью мало, да?

– Мало, – ответила решительно Фофочка.

Сенька снова дивился мамке, как и в тот раз, когда она восставала на Дюргу. Откуда в ней это? Так-то тихоня, делает дело крестьянское, взглянет, улыбнется или нахмурится, промолчит…

– Да, именно, – поддержал ее Евграф. – Порядок-то какой? Сперва пленум сельсовета составляет список кулаков. А потом сход уже голосует за принятие или за отклонение.

– Этот подход устаревший, – отрезал Дёмка. – Партии надоело с вами нянчиться. Все, баста. Скоко можно разлагать идейное настроение масс, нацеленных… как там, Мишка?

– …нацеленных на строительство социализма и коммунизма в конечном итоге, – запел Хаврон.

– Теперь все будет делаться по-быстрому, – сказал Ладыга и засмеялся жестяно, прокуренно.

– Либли… как там, Мишка?

– Либеральничанье отменено.

– Всё. Продолжили! – велел Дёмка.

– Да уже и все вроде описали, – сказал Хаврон, заглядывая в свою тетрадь.

– Тогда на скотный двор айда.

– Скотину сосчитаете да сведете в колхоз? – подала голос Устинья.

Дёмка снисходительно взглянул на нее, рыгнул, то ли нарочно, то ли нечаянно, и ответил, ухмыляясь:

– А ты как думала. Пущай скотина общему делу послужит, даст молока партии и правительству.

И Сенька еще больше удивился, увидев, как Устинья сжала кулачки свои сухие и встала перед дверью. От волнения она не могла и слова произнести, только как-то по-дурацки и в то же время страшно хрюкала.

– Устинья Тихоновна! – мягко и тревожно воскликнула Фофочка. – Бог с ними…

– Не Бох… не Бох… – захрипела бабка, не меняя позы.

– Загнесси, куриная лапа, – проговорил Дёмка, шагая к ней. – Загнесси, говорю… Ну!

А бабка и вправду уже как будто и не в этом мире пребывала, словно уже обернулась агентом мира мертвых, что ли.

Вся ночь эта вдруг страшно напряглась и истончилась, и всем как-то стало ясно, что вот сейчас и разорвется.

Но тут раздался голос Лёхи Фосфатного:

– Э-э, Дёмка… Демьян Гаврилыч, короче, стоп-кран.

Дёмка оглянулся на него, вздергивая бровь и кривясь недоуменно:

– Мм?..

– Так-то оно не пойдет, – сказал Лёха.

– Чево не пойдет?

– Эта акция актива, – сказал Лёха. – Не по уму. Фофочка верное говорит, сперва пленум пусть составит, а мы уже поглядим, утверждать иль нет.

– Да ты чего? Лунатик, что ли? – спросил насмешливо Ладыга сбоку. – Не проснулся, а?

– Я, короче, как член колхоза заявляю протест, – сказал Лёха.

Ладыга хмыкнул и обернулся к Дёмке. Но тот не успел ответить, как послышался и другой голос – Толика Оглобли:

– Проявляю принципиальную солидарность.

Дёмка с Ладыгой уставились на Мазутных. А те и впрямь казались в свете керосинок и фонарей неумытыми, будто только что выползли из-под трактора.

– Наше требование: все прекратить и поворотить оглобли делу, нечего ставить телегу поперед коня.

– Да, пусть сход решает, – подтвердил Толик Оглобля. – За самоуправство нас по головке не погладят.

– Ваше дело смотреть и давать подпись, – нашелся Дёмка.

– Ша, подпись мы не дадим, – заключил Лёха. – И прекращаем участие в описке. Но и не снимаем с повестки… хм… ночи вопрос о прекращении пребывания на хуторе Дюрги. Кто за? – спросил он и тут же поднял руку.

Оглобля тоже поднял. Дёмка с Ладыгой пребывали в замешательстве. Хаврон переводил глаза с Мазутных на Дёмку с Ладыгой.

– Я за продолжение и ликвидацию полную кулачества как класса! – сказал Ладыга и поднял руку.

– А ты, Хаврон? – грубо спросил Лёха Фосфатный.

Тот засопел, опустил голову.

– Ну?

– Я за соблюдение всех регламентов…

– Отлично, – сказал Лёха. – Принимаем самоотвод. Два против два за. Действовать нельзя до нового голосования.

– Принципиально, – поддакнул Оглобля.

– Да это жа балаган, – откликнулся Дёмка, нашаривая в кармане коробку с табаком и вынимая ее, оглядываясь в поисках газеты. – Сенька, дай на самокрутку!..

Сенька помедлил и все-таки пошел, взял газету и отнес ее Дёмке. Тот ловко оторвал клок, скрутил цигарку и прикурил от лампы. Ощерясь, затянулся, пустил густой сладковатый махорочный дым.

– Все, Демьян Гаврилыч, – сказал Лёха, – сворачивай комиссию.

Тот поглядел на него исподлобья сквозь дым, чуть шевеля длинным носом.