Текст книги "По дороге в Вержавск"

22

Сенька не знал, что делать. Домой он не хотел идти. К Илье почему-то тоже… И тогда он отправился к дому бывшего священника Романа. Его дом стоял на горе, слева от краснокирпичной внушительной Казанской церкви. Он был обшит и выкрашен в зеленый цвет, крыт железной крышей. Вокруг рос сад, сбегавший к реке. В саду с видом на реку красовалась резная деревянная беседка. Вообще сад был затейлив и ухожен. Во все стороны расходились тропинки, посыпанные речным песком. Всюду кусты роз, белых и красных, перед домом пестрели цветы на клумбах. Матушка Аньки, Пелагия, была неутомимой женщиной. Ее Сенька сразу и увидел, загорелую, сероглазую, с выбившимися из платка темными волнистыми волосами, в рабочем темном халате. Она копалась на грядках. Сенька подумал, что лучше уйти, но Пелагия его заметила, распрямилась, поправляя тыльной стороной ладони, запачканной землей, платок на лбу. Сенька поздоровался. Пелагия ответила хмуро. Сенька давно замечал ее недружелюбие и не мог уяснить причину того.

– Теть Поля, – сказал он, – Аня дома?

Пелагия не сразу ответила, как бы раздумывая, говорить ли с ним вообще. Так и всегда было. Сенька топтался на месте, держа в руке свернутую трубочкой бумагу Машука. Пелагия глядела на него, на эту трубку.

– Аня?.. – переспросила Пелагия. – Да, поди, укатила на вилисипеде.

Пелагия была, как и Роман, смолянка. Грамотная. Много знавшая. Но название этого транспортного средства так и не научилась правильно произносить.

Тут послышался скрип, Сенька оглянулся и увидел подъезжающего на велосипеде отца Аньки, Романа Марковича, бывшего священника, а теперь шкраба. На нем была синяя свободная рубаха с отложным воротником, широкие темные штаны, сандалии. Высокий загорелый лоб бликовал на солнце. Костистый нос выделялся изрядно, за что его и прозвали Фрицем. А он вправду в этой свободной рубахе напоминал какого-то иностранца, что ли. Сенька уже видел его в школе, но снова поздоровался.

– Что топчешься? – весело спросил Роман Маркович. – Заходи.

А вот он к Сеньке относился с симпатией. Не поймешь этих взрослых.

– Да… я хотел Аню повидать…

– Ну понятно, давно не виделись, – сказал Роман Маркович и засмеялся.

– Да ее же нету… На велосипеде катается.

– Как? – переспросил Роман Маркович, оглядываясь на веранду. – А вон же руль ее техники торчит. – И он кивнул на веранду.

Пелагия молча склонилась над грядками.

– Аня ведь дома, – обратился к ней Роман Маркович.

Та нехотя ответила:

– Тут в три погибели одно только видишь: корешки сорняков.

Роман Маркович махнул Сеньке:

– Заходи, Арсений.

И Сенька прошел за калитку.

– Проходи в дом да кликни ее, – сказал Роман Маркович.

Сенька поднялся по крыльцу, тщательно вытер ноги о тряпку в сенях, или, как они это называли – на веранде. Но, пройдя дальше, обувку все же снял, стукнул в дверь и вошел.

– Аня-а! – позвал от порога.

Никто не отзывался. Сенька глядел на великую печь Исачкиных, о которой все знали и говорили, она была отделана светло-голубыми изразцами, украшенными цветами. От этой печи по всему дому шло как будто сияние. Полы были чисто вымыты. Дом пятистенка. Слева от входа в отгороженную часть висело большое зеркало в деревянной резной раме. Рядом со столом стояла этажерка, заваленная книгами и журналами. Над входом висела картина с боярыней Морозовой, уезжающей на сене в санях прочь из Москвы, с рукой, поднятой для крестного знамения старым образом – двумя пальцами. Эта картина многих сбивала с толку. Хозяин же – не старообрядец, да еще священник, пускай и расстрига… Или в этом и дело? А справа от входа висела другая картина, изумительный итальянский дворик в виде живого коридора из деревьев и деревянной рамы сверху, оплетенной виноградом, выводящий в синь моря и с видом на горную неясную гряду на горизонте. Было похоже, что хозяин и задался целью воплотить эту картину Брюллова в жизнь. Из его сада тоже открывался вид на озеро Касплю, только на горизонте не горная гряда млела, а продолговатый холм темнел, поросший соснами.

В большие окна тоже лился свет, но приглушенный садом.

И не скажешь, что дом попа.

Но не ошибешься, почуяв запах. Видимо, даже упрятанная в какие-то сундуки ряса и прочие одеяния священника насквозь пропитались запахом ладана, и этот аромат витал в доме.

Из большой комнаты неслышно вдруг явилась белая кошка с большими темными очами. Она уставилась на Сеньку. Сенька всегда почему-то побаивался этой кошки Майи. Сначала ее назвали Май, думая, что это кот. Но, когда она разродилась четырьмя котятами, имя переменили, прибавив еще одну букву.

Она была похожа на призрак, всегда так внезапно возникала.

Сенька смотрел на нее. Она – на него.

– Где Анька? – хрипло спросил он и откашлялся.

Тогда в доме кто-то еще завозился, послышалось шарканье, поскрипывание половиц и вышла заспанная Анька. Она терла глаза и с недоумением глядела на Сеньку.

– Дрыхнешь? – спросил он.

– …Это ты? А я не пойму чегой-то такое – послышалось… или приснилось…

– Ты можешь выйти на пару минут?

– А… чиво?

– Ну, хотел сказать тебе…

И вдруг Сенька разозлился на себя. Чего ему непонятно? Что ему может такое посоветовать эта заспанная глазастая, как та кошка, девчонка с растрепанными волосами? Кто, в конце концов, собирается стать летчиком, он, Арсений Жарковский, или, может, эта Анька Поповна?

Сенька попятился.

– Ты куда? – спросила она.

– Дай чего почитать! – выпалил он.

Анька проснулась окончательно и, потягиваясь, спросила, чего именно ему надо?

– У Беляева в «Вокруг света» ничего нового нет?

– Не-а, – ответила Аня, качая головой.

– Ну… дай «Продавца воздуха».

– Ты же читал.

– Нет, лучше про Атлантиду давай.

– «Последний человек из Атлантиды»? – уточнила Аня.

– Ага. Перечитать охота.

Анька хотела пошутить, но вдруг осеклась и внимательно посмотрела на Сеньку.

– Ладно.

Она порылась на этажерке, потом ушла в комнату и вскоре вернулась с четырьмя номерами журнала.

– Только это не в «Вокруг свете», а во «Всемирном следопыте», – сказала она, протягивая ему журнал.

Сенька кивнул, принимая потрепанные журналы.

– Совсем обложки измочалились, – заметил он.

Анька улыбнулась и хлопнула себя по бокам ладонями.

– Знаешь, сколько раз их брал наш мореход Жемчужный?! Он уже наизусть знает все!

– Ну еще бы… – пробормотал Сенька. – Спит и видит себя тем профессором с экспедицией… в Вержавск, – неожиданно закончил он.

Анька засмеялась.

– А что, может, и есть тоже рукопись Вержавска, как Атлантиды… – Она немного подумала. – На бересте!

От Аньки вкусно пахло молоком. И она вдруг предложила:

– Хочешь молочка холодненького?

– Не, – отказался Сенька. – Пойду читать про атлантов и этого… – Он быстро пролистнул один номер, другой, пробегая глазами строчки, и нашел: – Раба Адиширу-Гуанчу.

– Адиширну, – поправила она его.

– И царицу Сель.

– Она еще только царевной была, – откликнулась Аня, задумчиво глядя на Сеньку.

На улице Сенька увидел Пелагию, все копавшуюся в земле, и Романа Марковича, перевернувшего велосипед кверху колесами и склонившегося над ним. Он оторвался от своего занятия и взглянул на Сеньку.

– В чем алчба? – спросил, показывая глазами на журналы.

– Беляев, про Атлантиду, – ответил смущенно Сенька.

Роман Маркович улыбнулся в усы, их он все-таки оставил, а густую красивую бороду начисто сбрил.

– Понятно. Страсть к чтению похвальна, конечно, но все-таки надо разнообразить его, – с легкой укоризною проговорил он. – Хотя лакомства ведь нам никогда не надоедают, верно? Ладно, ступай. А то как бы еще один чтец не поспел за этими же пряниками.

И Сенька вышел за калитку, сказав в сторону Пелагии «до свидания».

Она не разогнулась и не ответила.

Сенька шел с журналами, поглядывая на обложку верхнего. Там был изображен свирепый динозавр, выбегающий из джунглей и преследующий человека, схватившегося в диком отчаянии за голову.

«Вот-вот…» – думал он.

Но каков дурак, поперся к девчонке, Поповне. Испросить дозволения на донос? Мол, благослови, Поповна, а может, и твой батюшка старое вспомнит и благословит?

Почему донос? А может, просто отречение?

Сам-то Роман Маркович тоже взял да и отрекся ради будущего дочкиного. Да и своего. Ведь церкви всюду обдирают, закрывают, попов кулачат. Скоро и здесь прикроют. Я бы тоже выбрал на его месте школу. Это же интереснее. Чем служить неизвестно кому и чему.

Но… чего ж мне отрекаться от Евграфа-то?

Этого Сенька понять не мог.

Вечером вернувшаяся с работы Фофочка умыла лицо и руки под рукомойником в сенях и устало прошла в дом. Пора было ужинать. Все приготовил Евграф, он занимался домашним хозяйством, чистил хлев, – Семен отдал им поросенка, кормил кур и гусей и телку, подаренных свояком Дюрги. Еще он пек хлеб, научился у бабки Устиньи да и полюбил это дело. Хлеб у Евграфа получался легкий, пышный, с поджаристой корочкой, пшеничный и ржаной. Пшеничный круглый каравай он называл почему-то петухом, а ржаную буханку – курочкой. Вот и была у них всегда на столе петушатина да курятина.

Но скоро с вынужденной безработицей Евграф хотел покончить. Ему написал из Демидова прежний редактор. Он предлагал переезд в Демидов и работу в тамошней газете и в сельхозтехникуме. Фофочка была рада, это сулило освобождение от многого. Варька тоже радовалась. Все-таки Демидов город, а не село, хотя и дальше от Смоленска. А Сенька не знал, хочется ли ему уезжать. Жемчужный завидовал ему снова, ведь Демидов много ближе к Вержавску, всего-то и надо подняться сорок километров вверх по речке Гобзе. А если на велосипеде, так и того ближе. Но все-таки Каспля казалась ему желаннее. Да, село, но большое, видное. На огромном озере. К Смоленску ближе. Здесь все привычное, друзья: Жемчужный, Анька с библиотекой ее отца. Да говорят, в Демидове книг больше в библиотеке. Там кирпичный завод, лесопильный, куча всяких мастерских и даже гармонная фабрика. Ну и действительно, лучше уж, как говорится, замести следы. Там можно будет заново создавать анкету, творить биографию. И Сенька тоже начал ждать переселения.

Правда, затеянное Машуком расследование, откладывало переезд, – иначе это будет похоже на бегство, говорил Евграф.

Все уселись вокруг круглого стола на качающихся гнутых ножках, – под них подкладывали щепки, бумажки, но те рано или поздно выскакивали, и стол почти вертелся, как у мракобесничающих спиритов, по замечанию любознательной Варьки.

– Это хто такие? – спросила Фофочка. – Самогонщики?

Варька и Евграф засмеялись, а Сеньке было невдомек, о ком это речь.

– Те, кто вертят стол, – объяснила Варька.

– Зачем? – удивилась Фофочка.

– Чтобы предугадать будущее аль побалакать с помершей родней, – сказала Варька. – Может, спробуем?

– Чиво?

– Повертим?

– Вызовем бабу с дедом? – тут же подхватил Сенька.

– Откель ты знаешь, что они мертвы?! – накинулась на него Фофочка. – Типун тебе на язык.

– Так вот и узнали бы…

И теперь, как стол качался, Сенька сразу начинал думать про это, они переглядывались с Варькой значительно, пряча улыбки. Но в этот вечер Сеньке было не до улыбок. Он старался ни на кого не глядеть, а смотрел на поджаренную до хруста картошку с луком, на черный ноздреватый хлеб – ржаную курочку.

Варька что-то стала рассказывать про подружку, но Фофочка ее перебила, спросив Евграфа о тёлке. У той, похоже, началось вздутие рубца. Говорят, это от того, что еда слишком грубая. Уже два дня теленок тяжко дышал и страдал вздутием.

– Поил молоком? – спрашивала Фофочка.

– А как же, – отвечал Евграф, цепляя вилкой картошку.

– А жамкал вздутье?

– Жамкал.

– Ну пущала она газы?

– Ой, мама, – молвила Варька, поджимая губы.

Фофочка перевела глаза на нее.

– Чиво тебе?

– Ничего. Можно и потом обсудить.

Фофочка с непониманием глядела на нее еще некоторое время и снова обратилась к Евграфу:

– Мне Маланька Терехова совет дала скармливать маслом.

– Ой, все этой телке, и молоко, и масло, самим не хватает, – сказала Варька.

– Маслом растительным, – откликнулась Фофочка.

– Сколько? – уточнил Евграф.

– Да стакан.

Помолчали, хрустя поджаристой корочкой картошки. Ели ее с кислой капустой и солеными огурцами, что увезли с хутора в ту ночь. Огурцы и капусту не конфисковали. Хотя у других забирали все, и сало, и яйца, и хлеб.

– Ее все одно надо продавать, – сказала Варька. – Куда мы ее потащим в город?

– Фу ты, матушки мои, – отозвалась Фофочка. – Нашла город.

– А что же? – насупленно спросила Варька.

– Да одно название. Такая же Каспля. У всех огороды да дворы, скотина, птица. Так ведь, Евграф?

Тот кивнул.

– Да и еще и неизвестно-то, сколь тута провозимся, – заметила Фофочка и перевела взгляд на сына.

Тот взглянул исподлобья, опустил глаза.

– Он тебе об этом не сказывал? – вдруг спросила она, не спуская глаз с Сеньки.

Тот молча ел.

– Сеня, к тебе говорю.

Он передернул плечами, мельком глянул на мать.

– Ну чего?

– Говорю, не определил чего Машук-то? – спросила Фофочка.

Сенька молчал.

– Ай не слышишь?

– Да чего тебе?

– Об чем толковал Машук? – спрашивала безжалостно Фофочка. – Почему не рассказываешь? Лизка Заманиха вас видала, как с речки шла. Грит, с речки шла, толковали, а потом и сами вместех пошли к райкому. Она уже из хаты видала.

– Шпионит? – буркнул Сенька.

– Глаза не зашнурованы, – ответила мать. – Так об чем у вас?

Евграф, медленно жуя, поднял синие глаза и близоруко уставился на Сеньку. Он за столом снимал очки, чтоб не туманились от пара, не забрызгивались жиром.

Сенька помрачнел еще сильнее.

– Чё дуешься, ровно индюк?! – одернула его мать. – Или уже под секретом?

И Сенька вдруг кивнул. Все замерли, глядя на него.

– То исть… как же это? – растерялась Фофочка.

– Под секретом и есть, – сказал Сенька. – Весь разговор.

– Ты подписал бумагу какую? – спросил Евграф.

– Не. Так. На слове.

Евграф усмехнулся и сделал вилкой жест, как бы отметая такую подписку.

– Действенна только бумага.

– И потому… говори-ка все как есть, – потребовала Фофочка, глядя во все глаза на сына. – Все как на духу.

Сенька затравленно посмотрел на нее.

– Да что там говорить, ну?! Выспрашивал он…

– Про чего?

– Про все. Про Дюргу, Семена. Про Евграфа.

– Ну… а ты?

– А чего я?.. Я ничего. Так… мямлил чего-то. Ни бе, ни ме, ни кукареку.

– Зачем он повел тебя в райком? К себе?

Сенька подумал и кивнул нехотя.

– А там чего?.. Да говори ж ты, сотона! – воскликнула в сердцах Фофочка. – Как будто клешшами тяну. Не темни. Выкладывай.

– Да ничего… – Сенька сглотнул. – Тож да потом…

– Ну а все-таки? – спросил и Евграф.

– Говори, темнила! Всю правду, как она есть, – потребовала Фофочка и пристукнула кулаком по столу. – С живого не слезу.

Сенька озирался, как волк в овчарне. Щеки его горели.

– Пусть она уйдет! – сказал, кивнув на Варьку.

Та сразу сделала хныкающее лицо.

– Чего? Чего меня? Куда я?

– Варька, уйди, – сказал Фофочка.

– Ах так! – крикнула та и вскочила, двинула табуретку и кинулась вон.

Но тут же побежала обратно, схватила кофту и, натягивая ее, тяжело прошагала к двери, со скрипом раскрыла ее и с силой захлопнула.

– Да ты всю эту халупу завалишь, верзилка! – крикнула ей вослед Фофочка. – Попотамка!

Она обернулась к Сеньке и уставилась на него со всей строгостью. Глядел на него и Евграф. Путаясь и сбиваясь, Сенька все выложил начистоту.

Повисло молчание. Слышно было, как тикают ходики на стене и кто-то ходит по крыше, что ли, какая-то птица будто цокает когтями. А как она может цокать, ежели крыша-то соломенная?..

– Ну… – Фофочка набрала воздуху. – Ну… живоглот поганый. За детей взялся, ирод. Что ж это за власть такая? – Она смотрела на Евграфа.

Тот сидел, поглаживал усы.

– Чего теперь ты как рыба задохлая? – спросила она Евграфа.

– Давайте чай пить, – ответил Евграф, вставая и уходя к печке.

Вернулся он с небольшим медным мятым самоваром, водрузил его на качнувшийся стол.

– Того и гляди запрокинется, – сказала Фофочка.

Она молча наблюдала, как из краника льется чай, заваренный чабрецом и зверобоем, собранными летом самим Евграфом. Пахло немного терпко и обещающе.

– Власть здесь ни при чем, – сказал наконец Евграф.

– А кто жа? Пушкин?

– Таков Машук, – сказал Евграф и, положив в рот кусочек сушеной свеклы, которую использовали вместо сахара, и, прихлебнув чая, добавил: – И я.

– Чего ты? – не поняла Фофочка, тревожно глядя на него.

– Да все это дело только на мне и держится. Из-за меня и заведено, – сказал он твердо.

– Ну ты, что ли, попа звал?.. Иль про царя пел?

– Это неважно, – отозвался Евграф спокойно. – Спьяну чего не бывает. На то она и русская свадьба. И для Машука это только предлог.

– Под такой-то предлог да стоко народу хочет пересадить! – воскликнула Фофочка. – Даже, вон, мальца затягивает, как колесо мельницы. И ведь посодют! Нарыв-то той смоленский как резали-рвали, больших партейных людей не пощадили. А тут? Мелюзга же. И не заметят, как смелют в труху, а ветром дальше и сдует. И поминай как звали.

– Там за дело шапки посшибали, – убежденно сказал Евграф. – Мне рассказывали гости из Смоленска… Да и писали об этом много, и «Рабочий путь», и «Западная область»… Про катушечную фабрику, где процветало воровство да шли бесконечные пьянки с танцами на столах комсомолок…

Тут Фофочка озабоченно оглянулась на Сеньку. Сенька набычился, шумно засербал чай. Уши у него горели.

– Да и весь Смоленский уезд опух. Взятки, оргии да смычка с кулаками, бывшими помещиками, растраты. Даже связь с лесными бандитами выявили. А губернское руководство благодушествовало, извращало реальность в своих докладах в центральные партийные органы… Ну и сняли да засудили секретаря губкома Павлюченко, членов бюро, заместителя председателя губисполкома Мельникова да и прочих ответственных лиц. И поделом.

– Поделом и поделом, – нетерпеливо отозвалась Фофочка. – А что сыночку-то делать?.. Ведь и точно у него на уме одни еропланы. И старательно учение одолевает, все за учебниками тыми сидит. А иуда-то этот, Машук поганый… – Фофочка пугливо оглянулась на окно, снизила голос, – он же и впрямь нагадит. Мало что пересажает все Белодедово, так и судьбу поковеркает пареньку-то? А то и в тюрьму загонит тоже.

Эта мысль озарила Фофочку ужасом. Она Сеньку любила, любила больше Варьки, любила за его схожесть, конечно, с отцом, и за упорство и ясный ум. Фофочка верила, что он добьется своего. Летчиком не летчиком, а видным человеком станет. Такова уж порода ихняя, жарковская. Дюрга ведь и правда сумел многого достичь, считай, помещиком почти был. Неспроста и знакомство с тем Кшиштофом водил. И ее Андрей не лыком был шит, под стать отцу. Мельницу начал строить на Жереспее, хотел и кирпичный заводик открыть, собирал деньги. Да немец проклятый его отравил… С железными рогами и носом-трубой.

Фофочка встряхнулась, как птица, и вопросительно взглянула на Евграфа.

– Да, – отозвался со вздохом Евграф. – Кабы успели уехать в Демидов…

– Ну дак и давай, давай поедем, – с жаром сказала Фофочка.

Евграф покачал головой.

– Машук не даст.

– А мы ноченькой, ноченькой, – говорила Фофочка, ластясь взглядом к Евграфу.

Тот покачал головой, ущипнул пшеничный ус.

– Машук теперь не отстанет и туда дотянется. Дело-то он уже раздул…

Фофочка сникла, но тут же и воспрянула:

– А ежели жалобу написать? В верха? Раз там всю нечисть ту вычистили?

– Нет, – сказал Евграф, – чего уж в заблуждение вводить.

– Какое ж тут заблуждение?

– Да такое, – сказал Евграф. – Вина на одном мне. И она точно есть.

– Ах ты, боже ж ты мой! Снова ту же песню завыл. Ну коли и так? А ирод-то поганый Машук вона сколь народу тянет! Это ж и есть заблуждение и обман, намеренный и злой.

– Ничего, – сказал Евграф, – я его развею.

– Кого? – не поняла Фофочка.

– Обман.

23

И утром Евграф собирался куда-то, тщательно брился, под гимнастерку надевал рубаху, заматывал новые портянки. Фофочка этого уже не видела, была на работе. А Сенька в школу уходил позже из-за того, что учитель Ершов Аким Павлович заболел.

Не утерпев, Сенька спросил:

– А вы к Левинсону, что ли, Евграф Василич?

Левинсон был фотограф, в Каспле у него имелось фотоателье. Его раскулачили было, как и Косьму Цветочника и братьев Греков, как представителя деревенской буржуазии, охотно дававшего деньги в долг, но потом задумались. Земли у него не было, кроме той, на которой стоял его дом с крошечным палисадником. А батрачество не было доказано, так как в услужении у него были ребята, промывавшие ванночки, делавшие растворы и выполнявшие прочие лаборантские обязанности совершенно бесплатно, да еще готовые за эту возможность лицезреть чудо проявления изображения на бумаге платить какой-нибудь дополнительной работой. Правда, долго размышляли, не считается ли платой обучение фотоделу? Но кто-то из комиссии высказал соображение о художниках вообще, мол, тогда и живописцев надо кулачить? Петрова-Водкина, к примеру? Да и вообще, кто будет на документы карточки-то делать? И семейные портреты? Посчитали, что погорячились, и все Левинсону вернули, аппарат, ванночки и прочие вещи, изъятые в ночь. Поговаривали, что Фейгель сообщил своему родственнику в Смоленск, ну а тот уже нажал на кого нужно. Дюрга тогда смеялся: мол, как это еще не додумались медведя кулачить – эвон, в какой храмине-берлоге живет, сосет лапу да налогов не платит, ни гужналог, ни сельхозналог, ни самообложение. Он считал, что Левинсона спасла статья «Головокружение от успехов», в которой вождь, как нашкодивший кот, драпал, отрясая лапы от сметаны, только не сметана то была, а кровушка. И виновными за разорение и кровушку оказывались не в меру ретивые начальники-коммунисты на местах. Как будто до этого сам же он их и не подначивал, объявив ликвидацию кулачества как класса.

Евграф блеснул в его сторону очками, поправил их и ничего не ответил.

Так что Сенька убежал в школу, не зная, к чему эти сборы и что задумал Адмирал…

Узнал позже, уже вечером. Правда, еще днем заподозрил неладное. Евграфа дома не было. Варька его не видела. На привязи дурой ревела телка. Ее снова пучило, а помять рубец Евграф не помял. Сенька не умел это делать.

– Может, ты попробуешь? – спрашивал он Варьку.

Но та отмахивалась.

– Куда же подевался Адмирал?

– А что такое? – заинтересовалась Варька.

– Ну… брился, одевался как-то так… Куда-то явно намыливался.

– Слышь, Сень, а не подался ли в Демидов уже?

Сенька смотрел на сестру, размышляя.

– Не, такого не может быть.

– Почему? Они ж с мамкой так и не расписаны? Вот. Чего его тута держит? Руки в ноги да и…

– Эх ты, голова-мякина. Ноги в руки. Что он, цыганин-конокрад?

– Не цыганин, а может, и хуже.

– Как? Чего такое балакаешь?

– А такое. У нас сегодня рассказывали о землемерах-вредителях, а Евграф как раз землемер.

Сенька вспомнил подслушанный разговор матери с Евграфом и нахмурился.

– И чего они?

– Вредят нашему строю.

– Как?

Варька взмахнула руками.

– Ну по-всякому. Землю неправильно режут. Кулакам и полупомещикам больше, а бедняку меньше и хуже. Партия у них какая-то вредительская. Хотят немца позвать и разрушить наш строй, снова чтоб кулаки и помещики верховодили.

– А Дюрга-то правду баил: бабье вранье и на свинье не объедешь, – сказал Сенька.

– Чиво-о?! – всколыхнулась Варька.

– Того-о-о, – в тон ей ответил Сенька. – Какую еще тебе землю режет Адмирал? Он давно уже шкраб.

Варька не смутилась.

– Говорят, бывшего кулака не бывает. Кулак он всю жизнь такой. У него кулацкий лад здеся, – сказала Варька и постучала себя по лбу.

– А какой тебе Евграф кулак?

– Да все землемеры подкулачники!

– Ой, глянь-ка, Варвара варила, варила, да не выварила. Много ты их видала, землемеров! Закрой уж варежку совсем. Зашей.

– Сам зашей.

Так они препирались, гадали, выглядывали в окна. Сенька ходил поить телку.

А вечером пришла усталая и мрачная Фофочка. Ни Варька, ни Сенька ничего не приготовили, спирая эту обязанность друг на друга и все же надеясь, что вот-вот придет Евграф. Но тот так и не появился.

Фофочка опустилась на табуретку так и сидела, подперев кулаком щеку.

– Ма, – позвала ее Варька, – телку дует, все ревет… Евграф не мял ей… И конопляного масла я не нашла. А так бы дала.

Фофочка подняла совершенно черные глаза на нее и смотрела, кажется, плохо понимая или вообще не слыша сказанного. Платок сполз у нее на шею.

– Ма… – проговорила Варька, – я пойду дам масла… И картохи разогревать поставлю… Ай дождаться Евграфа?

Фофочка покачала головой.

– Не дождешься его теперь, – хрипло и как-то звучно сказала она. – Самим надо идтить.

– Куда, мам?

Она махнула рукой.

– К Савинкиным.

Сенька вздрогнул. Так на селе называли тюрьму. Ее устроили в кирпичном складе для кож, бывшего кожевенного завода братьев Савинкиных. Там были даже четыре просторные камеры с окнами, забранными решетками, с дубовыми дверями. Если в какой камере находился подследственный, то в бывшей конторе дежурил милиционер, Пантелеймон Лызлов или Егор Трофимов с винтовкой и наганом в кобуре. Глазастая проныра Лизка Заманиха снова узрела, как Пантелеймон и отводил Евграфа к Савинкиным.

И туда они и отправились уже в сумерках, положив в корзинку кастрюлю с горячей картошкой, бутыль молока, соли, хлеба и огурцов. Да еще коробку с самосадом и газету на самокрутки. Варька осталась дома. Поначалу Фофочка одна хотела идти, как-то так со значением глянув на сына, но тот, уловив этот взгляд, насупился и заявил, что пойдет тоже, и баста.

Шли, стараясь не попадаться на глаза селянам. Озирались, как воры на лай собак, мычанье коров во дворах, чьи-то голоса.

И уже на подходе к бывшему кожевенному заводу за шеренгой тополей столкнулись с пьяными мужиками, топтавшимися в обнимку. Услыхав шаги, один обернулся и воскликнул:

– На лайця и звер!

Это был белорус, лесник Королёнок, такая у него фамилия была. Вообще в Поречском уезде жило много белорусов, и в Каспле их было полно. Но то были обрусевшие вполне белорусы, речь их ничем не отличалась от русской, разве что звучнее слышны были «ч» и «ц». А уж лица, волосы, глаза – те же, что и у смоляков или рязанцев. Хотя – глаза, да, в глазах-то и мелькало временами некое другое выражение – то ли затаенной тоски, то ли меланхолии. Королёнок лишь недавно появился в Каспле, переехав откуда-то из Гомельщины, потому и говорил часто по-своему. Был он невысок, коренаст, лыс по верху, но щедро обросший по низу.

Он попытался отцепиться от своего товарища, но тот не пускал. Они то ли в драке сцепились, то ли в объятиях взаимопомощи.

Фофочка быстро поздоровалась, стараясь поскорее пройти.

– Стойця, грю. Тытуню… дайце.

– Нету у нас табаку, – отозвалась Фофочка.

– Эт… хто? – спросил второй, поднимая темное худое и длинное лошадиное лицо. – Хто, спрашиваю, здеся шляется?..

Это и был Лошак, колхозный конюх, на вид лядащий, а в деле семижильный, и особенно в драке. Если в клуб на вечорку заявлялся Лошак, да еще под хмельком, – жди большой бузы. Очень корявый и заносчивый был мужик, литовец Витас Урбонас, ну а на селе для всех – Витька Лошак.

– А ну!.. – рявкнул он и выпустил длинную очередь кондового мата.

– Ня дуры́! – попытался осадить его лесник.

Но Лошак вскидывал голову, мотал, будто гривой, сверкал белками глаз.

– Иди сюды!.. – орал он, маня Сеньку. – Дай закурить!

– Ма, – сказал Сенька, – может, чуть сыпанем им?

– Я те сыпану, – прошептала она и, схватив его за руку, дернула сильно.

– Куды?! Хто ты таков есть? А! Королёнок, лесное отродье, хто тама? – вопрошал он, качаясь из стороны в сторону, как древо под ураганным ветром.

– Да эти… Евграфские, – отвечал тот.

– А! Контра, кулачье недобитое. Куды крадетися?.. Что поджигать? Мою конюшню?!

Лесник икнул и засмеялся в русую широкую бороду.

– Чего гогочешь, метелка? – грозно спросил Витька Лошак.

– Приснилося тебе? Твоя конюшня!..

– А чья, твоя, что ли?.. Твои лошадки… серые… по лесу скачут да воют. А у меня – жеребцы! Иноходцы! И тяжеловозы!..

– Да ты сам жарабец хоць куды.

– Жарабец! – передразнил его Витька Лошак и вдруг размахнулся и ударил.

Королёнок сразу повалился, как сноп.

– Я те дам прикурить! – рычал Витька Лошак, нагибаясь над товарищем и добавляя ему.

Он, кажется, уже забыл про Жарковских. Фофочка снова с силой дернула Сеньку.

– Че ты, сдуревший совсем? – отчитывала она, когда они отошли подальше. – Нашел, с кем лясы точить. Это же темное отродье! Им бы токо нажраться самогонки да после кулаки почесать. Этот же Лошак – зверь. У него в ноздрях мох, загривок, как у медведя.

– Так это… – бормотал Сенька, – забьет еще лесника-то.

– Туда и дорога! – в сердцах воскликнула Фофочка. – Одним пьянчугой будет на земле менее. Они бы вот, вместо того чтоб кулачить да ломать хозяина, с пьянством покончили на Руси. Тогда б новая-то жизнь и началася. Это б и была настояшшая революция-то.

– Это они пили от безысходности.

– А теперика?

– То родимые пятна прошлого.

– Не прошлого, а русской нашей породы! – в сердцах воскликнула Фофочка.

– Ха, а эти… литовец да белорус.

– Дак в жилах у них уже то же самое – самогон!

Сенька озадаченно улыбался, дивясь этому выводу матери.

– Наш-то Евграф – золото, – не утерпев, добавила Фофочка.

Да, Адмирал был равнодушен к спиртному. Остальные все пили, кто больше, кто меньше, по праздникам, будням, утром, днем и в глухую полночь, всегда и везде. Пил и Семен, пил и бухгалтер, отец Жемчужного, и даже Роман Маркович любил побаловаться кагором или хотя бы вишневой настойкой. Крепко мог выпить и Дюрга, правда, не разгонялся дальше, как многие, наутро никогда не похмелялся, работа на прохладе, говорил, лучший опохмел, с потом вся дурь и выходит, да еще на перекур самовар поставить и крепко чайку заварить.

Наконец они приблизились к кожевенному заводу Савинкиных.

В конторе окно было темное. Фофочка хотела туда пойти, но Сенька властно задержал ее.

– Погодь, мам.

И взошел на крыльцо сам. Только хотел постучать, как дверь и открылась и на крыльцо, тесня его назад, вышел Егор Трофимов с худой шеей, торчащей из ворота гимнастерки, в фуражке, галифе и сапогах, ушастый и с усами.

– Стой на месте! Пароль! – сказал он.

– К-какой пароль? – растерялся Сенька.

– Такой. Тебе чего?

– Егор Саныч, – позвала Фофочка, приближаясь к крыльцу. – Здрасте.

Голос ее звучал просительно, пристыжено. Егор глянул на нее сверху.

– Все зрасте-до-свиданья на завтрева. А сёдня – поворот кругом и ша-а-гом арш!

– Нам бы… – начал Сенька, но Егор его оборвал.

– Кому не ясно? – спросил он и пошел на Сеньку буром.

Тот чуть не свалился с крыльца, сбежал на землю, едва на ногах устоял. Хорошо, что корзинка была у Фофочки.

– Чего это вы, дядя Егор? – спросил Сенька обиженно.

– Егор Ляксандрыч, – тут же поправил его Трофимов. – Чай не пироги у тебе в гостях кушаю – а на службе по охране домзака. Внял?

– Внял…

– Егор Саныч, у вас же наш Евграф? – жалобно спросила Фофочка.