Текст книги "Слушайте, о волки!"

За отсутствием у философии собственного предмета она выполняет важнейшую функцию: сама является операционным аппаратом для науки, результаты которой невозможно ни осмыслить, ни объяснить без философского аппарата. Ставить аппарат на одну полку с тем, что при помощи него варят, разумеется, нельзя (самогоноварение – пожалуй, единственное исключение из этого правила). Именно то обстоятельство, что философия является не наукой, а методом, и освобождает её от обязанности стоять в неприятной шеренге профанических наук: это то же самое, что по соседству с умыкнувшим в самоволку солдатом посадить на гауптвахту его сапоги, в которых он убегал.

Математику Генон тоже не пожалел, допустив ту же самую ошибку. Повторим: не имея предмета, но выступая методом, и математика, и философия служат операционным аппаратом для всех, без исключения, прочих прикладных наук (вернее, для одной науки). Без математического и философского аппарата невозможно изучать и понимать современную аналитически разобщённую структуру знания, элементы которого именуют себя физикой, химией, экономикой, историей, биологией, медициной и далее по списку. Комбинация этих двух операционных аппаратов позволяет это делать.

И тот, и другой способ объяснения является естественным, врождённым механизмом передачи информации от человека к человеку. Математическое объяснение мира – это «объяснение на пальцах». Когда старый зэк, татуированный с ног до головы, как новозеландский вождь, или начинающий гопник с пубертатным тембром, сопровождают разъяснение своей картины мира растопыриванием пальцев, они совершают рефлекторное движение счёта. Объяснение посредством счёта на пальцах – это и есть базовый вариант математики: любой, кому приходится выслушивать подобных персонажей, ловит себя на мысли, что их жестикуляция доносит куда больше информации, чем слова, которые они при этом пытаются произносить. В одной из современных российских комедий есть хороший иллюстрирующий эпизод: бывалый заключённый, притворяющийся пионервожатым, на пальцах объясняет младшему товарищу, почему нельзя передёргивать при игре в «двадцать одно», почему нельзя палиться, если всё же передёргиваешь, и почему нельзя быковать, если всё же спалился. Самого объяснения мы не слышим – его полностью заглушает песня «Взвейтесь кострами, синие ночи!», – однако, благодаря красноречивой жестикуляции, суть сказанного доходит не только до пионера, но и до большинства зрителей (по крайней мере, до способных мыслить образами).

Счёт на пальцах – низшая математика, первое, чему человек обучается после рождения, это начальный уровень математического аппарата, доступный даже ребёнку. Это уровень позволяет объяснить простые вещи: вроде правил игры в «двадцать одно» и правил поведения, связанных с этой игрой. Однако существенное количество людей эпохи Кали-юги застревают на этом уровне и во взрослом возрасте: именно этим и объясняется всё возрастающая популярность этого метода объяснения в современном мире. По определённым причинам, этот способ объяснения получил наибольшее развитие именно на той одной шестой части суши, которая непосредственно прилегает к Гиперборее: что как бы наводит на мысль о близости начальной математики к изначальной Традиции. Начиная с конца XX века, в России на пальцах легко объясняются не только направления внутренней государственной политики, суть международных отношений, производственные и экономические задачи, вопросы социальной и национальной идентификации населения, но даже удовлетворяются культурные и духовные запросы: о чём свидетельствуют как известный анекдот о телефонном звонке в прачечную, так и манера поведения существенной части религиозного клира.

Следующий этап математики – это арифметика, включающая, например, умение считать до ста и производить числовые операции в этих пределах (уровень, которым германская директива о введении в действие плана «Ост» времён Второй мировой войны предлагала ограничить образование на восточных территориях). Владение этим математическим аппаратом уже позволяет несколько расширить картину мира современника за счёт создания более сложных образов при помощи цифр и чисел: например, такой человек уже способен понять, что одиннадцатый айфон лучше десятого, и даже представить, насколько будет крут сотый, что позволяет поставить перед ним задачу дожить и накопить. Арифметика позволяет создавать несложные бизнес-планы, необходимые для удачного замужества или выгодной женитьбы, а также просчитывать (иногда даже в уме) количество и последовательность фраз и поступков, необходимых для подъёма на ступеньку-другую по социальной лестнице. Собственно, в позднюю Кали-югу, участниками которой мы все являемся, этот уровень математического аппарата свойственен для подавляющей части населения мира: что наводит на мысль о победе плана «Ост», хотя и другими методами, и на несколько более обширных территориях, чем это предполагалось его создателями.

Что же до более высоких уровней математического понимания, то в современном мире они доступны лишь немногим, что позволяет метапсихологу с чистой совестью отказаться от подробного разбора. Скажем лишь, что уровень математического аппарата кандидата физико-математических наук обеспечивает уже понимание мира в объёме, при котором лихорадочно-напряжённое выражение лица сменяется, наконец, расслабленной усмешкой.      Уровень математического аппарата гения обеспечивает картину мира, позволяющую проигнорировать очередное приглашение придти и таки забрать свой миллион долларов. Хотя людям, незнакомым с этими уровнями, вполне может показаться (и не безосновательно), что высшая математика, включая матанализ, – это, строго говоря, тот же способ объяснения «на пальцах»: просто это распальцовка высшего уровня, где количество используемых пальцев составляет (две руки) в степени N.

Математический способ объяснения мира (и общение между людьми с использованием математического аппарата) характеризуется тремя особенностями.

Во-первых, этот аппарат мощно развит и постоянно продолжает совершенствоваться. Во-вторых, что вытекает из «во-первых», этот аппарат однозначен: он исключает возможность трактовать сказанное как Бог на душу положит. В-третьих, этот аппарат предельно демократичен: желающему понять мир через математику достаточно просто поднять качество своего аппарата до того уровня, который требуется для понимания мира в запрошенном объёме. Например, чтобы совершить чудо приворота, достаточно уметь подсчитать количество красных роз в покупаемом для любимой букете (для совершения дальнейших чудес уже потребуется волшебная палочка подлиннее – в математическом, разумеется, смысле). Уровни же владения математическим аппаратом, позволяющие за письменным столом производить пространственные и временные трансформации мира, по-видимому, высших пределов не имеют: хотя и на этом уровне за кефиром идти с авоськой в ближайший магазин придётся всё равно самостоятельно…

Таким образом, математический язык (который, в своём выше табуретки уровне, для большинства является совершенно «птичьим»), выступает практически идеальным средством понимания и объяснения мира, шаманством восьмидесятого градуса. А вот с философским языком, то есть вербальным, словесным способом объяснения мира (которым, как вы уже поняли, и намерен оперировать в своих манипуляциях автор), дело обстоит значительно хуже.

Начинается всё неплохо. Уже лежащий в кроватке младенец начинает произносить буквы алфавита, которые знает от рождения. Правда, буквы это исключительно гласные: «О-о», «У-у», «А-а», но зато, что важно, универсальные во всех языках мира. То есть любой новорожденный уже, в известной степени, полиглот и способен быть понятым родителями любой языковой группы (и младенцами, разумеется, тоже). Внимательный каббалист заметит (впрочем, внимательный волхв-хранитель праславянской буквицы заметит то же самое), что Бог наделяет человека от рождения только той частью языка, которая является его, языка, духом – то есть гласными. А вот ту часть языка, которая является его, языка, материей, то есть согласные буквы, человеку уже приходится осваивать, изучать, воспринимать от других людей, с учётом специфики того языка и культуры, в которой его угораздило родиться. То есть, как нам и показывает Традиция, дух универсален, а материя относительна и предельно обусловлена.

Для тех, кто не слишком понял суть предыдущего абзаца, проведём небольшой эксперимент. Прочтите фразу «Т хчшь скзть, чт нчг н пнл в прддщм абзц?»

Подобная фраза в древлесловенском езыке, а также в каббале (да и в Традиции в целом, поскольку всё прочее является лишь её манифестациями в конкретной культуре) – лишь неодушевлённая материя. Чтобы создать, предъявить и сделать доступной и понятной материю, её достаточно просто структурировать, – что сейчас и было продемонстрировано читателю. Но чтобы материю оживить, Голему необходимо налепить на лоб бумажку, взывающую к духу. Иными словами, чтобы сделать речь звучащей, её необходимо наполнить гласными: читателю предлагается самостоятельно завершить создание нашего маленького лабораторного Голема, заполнив гласными вышеприведённую фразу. Или оставить всё, как есть.

Попутно поясним, что одним из аспектов всемирного заговора, имеющего, как известно, целью выдать мрак за свет и хрен за огурец, стала подмена понятий и в характеристиках букв. Те буквы, которые несут информацию и структуру (то есть при помощи которых и можно прочесть слово), до заговора именовались гласящими. Те же, которые между ними потом вставляются (и без которых, в принципе, можно и обойтись), – согласующими (с учётом вышеприведённого примера это вполне логично). Однако заговорщики, как это обычно и происходит, всё поменяли с точностью до наоборот: гласящие стали согласными, а согласующие – гласными. Понятно, что такая подмена весьма напоминает действия революционного матроса в грозу семнадцатого года, который в хлебной лавке штыком заставляет перепуганного булочника менять местами хлеб на стеллажах, белый на место ржаного, а ржаной на место белого, «потому что у нас теперь власть рабочих и крестьян»: однако потомственные филологи, ещё помнящие, как обстояли дела во времена Золотого века, никак не могут простить нынешним хозяевам жизни этот акт перемен.

Один из носителей Традиции Михаил Булгаков в своём романе «Собачье сердце» описал, как происходит процесс освоения речи. При этом, для наглядности, автор показал не маленького ребёнка, и не его взросление в течение нескольких лет, а представил модель того, как это могло бы происходить в течение нескольких недель или даже дней. Превращаемый практикующим евгеником в человека пёс начинает своё обретение речи, так же, как и ребёнок, с выкрикивания гласных звуков: и это подтверждает мысль о первичности проявления духа даже в том, кто ещё не является человеком, так сказать, по форме.

К слову, самим профессором Ф.Ф.Преображенским результат предпринятого им эксперимента был, как известно, воспринят как неудача. Забегая вперёд, скажем: им был получен единственно возможный на том историческом этапе результат, который, таким образом, следует оценить как успех (подробности см. по тегам «Кали-Юга», «действие», «результат», «смысл»). По мере своего продвижения «вперёд» (что, как мы увидим далее, в нынешних реалиях означает «назад») современная наука, очевидно, пытается освоить обратный процесс, то есть превращать людей в собак, – а также в свиней, козлов, петухов, клеймёных баранов и тому подобное: по крайней мере, некоторые свидетельства пилотных экспериментов в этой области уже налицо.

Возвращаясь к основной теме, отметим, что проблема философского (он же словесный) аппарата состоит именно в его предельной обусловленности культурой, ментальностью и рамками конкретного языка. В отличие от математического языка, словесный не универсален. Наш младенец (не булгаковский пёс, а тот, с которого мы начали) получил дух, так сказать, от Бога: но та материя, а следовательно, и та действительность, которую он получит, целиком и полностью обусловлена, во-первых, содержанием и структурой языка, на котором говорят склонившиеся над колыбелькой счастливые родители, во-вторых, ментальностью и культурой, в которой они существуют. Над ребёнком, по мере его взросления, будут производить операцию, обратную той, что была продемонстрирована выше: то есть ограничивать его гласные своими согласными, загонять его единый дух в свою частную конкретную материю. Поскольку первое мы называли оживлением, обратная ей операция, согласитесь, вызывает жутковатые ассоциации.

В некоторой степени везёт «двуязычным» детям. Когда с ребёнком с рождения разговаривают на двух (или более) языках, тем самым формируя у него понимание относительности любой реальности, в которую его помещают при помощи как согласных букв, так и слов вообще, он приобретает, в известной степени, возможность спонтанного перехода из одной реальности в другую, а также внутреннего сопоставления собственных впечатлений, получаемых в той и в другой. Скажем, строчки «I show you my world, you`ll walking in my shoes: today I stay at home, tomorrow George my blues…» раскрывают факты под одним углом, а повествующий о тех же самых обстоятельствах куплет «Эх, лапти мои, драные оборки: хочу дома заночую, хочу у Егорки!» создаёт к ним совершенно иное отношение.

В немалой степени эту проблему решает также презентация ребёнку альтернативных ментальностей и культур, что также существенно расширяет для него возможность понимания мира – в том числе, понимания посредством слов. Например, фраза «Я хочу взять тебя в жёны» из уст представителя современного христианского консьюмериата не содержит для его избранницы никакого подвоха: несмотря на то, что он употребляет множественное число, она совершенно точно не предполагает оказаться в гареме. Если же то же самое говорит гордый сын Востока, то он имеет в виду буквально то, что произносит, и она вполне может скромно поинтересоваться, которой по счёту ей предлагается стать.

В свете дальнейшего нашего путешествия отдельного рассмотрения требует понятие «дух». Метапсихология исходит из предпосылки, что дух есть не что иное, как высшая форма интеллекта. Понятие «дух» на протяжении всей истории современного человечества фигурировало в откровениях проповедников и пророков всех мастей. При этом все его произносящие старательно делали вид, что они не только сами знают, что оно обозначает, но что это понимают и те, к кому обращены их призывы. Как результат манипуляции этим словом, в человеческом языке родились также слова «духовная жизнь» и уж совсем бессовестно сконструированный термин «духовность». Как и все прочие существующие в языке магические заклинания, слова «дух», «духовная жизнь», «духовность» и все им аналогичные, производили и производят тот же эффект, что и стандартные гипнотические внушения. Услышав их, реципиент впадает в подобие транса, сопровождаемого благоговейным вниманием, расширением зрачков и лёгким расслаблением нижней челюсти: далее он выслушивает весь словесный ряд с видом человека, который заглядывает в замочную скважину потаённого, непонятного, но одновременно и столь притягательного мира, и остаётся наедине с ощущением тайны, к которой его только что допустили по временному спецпропуску. Ну, или не выслушивает и не остаётся, а просто переключает телевизор на другой канал: непонятные слова современного человека пугают ещё больше, чем расставание с деньгами, поэтому он охотнее пустит в дом продавца ручных пылесосов, чем свидетеля Иеговы.

Однако в действительности в понятиях «дух» и «духовность» нет ничего таинственного, а «духовная жизнь» на поверку оказывается ни чем иным, как просто регулярными и последовательными попытками интеллекта выполнить более сложные операции, чем моделирование переезда из «однушки» в Бутово в «трёшку» на Арбате, составление схемы увода бюджетного трансфера через оффшор, или разработка операции по внедрению демократии в очередном плохо освещённом уголке политической карты мира. Для выполнения этих операций количество необходимых пунктов интеллекта вполне может не превышать 120-ти (хотя на уровне в 80-90 их тоже не выполнить: малые IQ позволяют лишь формировать предположения о том, «почему он не звонит», «как понять, чего я хочу», и «когда же всё это кончится»). Но вот постижение, скажем, того, каким образом миллиарды снующих, поколение за поколением, по поверхности Земного шара муравьёв, будучи периодически смываемы с него потоками воды, сжигаемы солнечными лучами или придавлены очередной, второй или третьей, упавшей на землю Луной, снова воссоздают популяцию в исходном объёме, вешают на стены вновь построенных по старым чертежам храмов портреты допотопных предшественников, объявив их богами, и заводят старую песню о главном (вернувшись при этом куплета на три-четыре назад), является куда более сложной интеллектуальной операцией. И вот как раз те люди, которые способны на проведение таких операций, и начинают выполнять в обществе функции «духовидцев», «пророков», «духовных лидеров» и прочих браминов. В последующих главах мы ещё вернёмся к этому вопросу.

Скажем и о том, что метапсихология (в отличие от своей прародительницы психологии) тщательно старается избегать термина «реальность»: представляется, что ре-альность связана с Альностью так же, как ре-форма связана с первичной формой, ре-конструкция связана с изначальной конструкцией, что ре-визия является ни чем иным, как взглядом («визией») под новым углом, а ре-акция суть попытка нейтрализовать акцию. Ре-альность, в этом смысле слова, выглядит уже не действительностью, а всего лишь тем, что пытаются выдать за действительность продвинутые фокусники, вовлекающие незадачливого современника в самые разные формы собственного словоблудия, лихоимства и чаромутия: впрочем, и сам современник с видимым энтузиазмом с утра до ночи занимается тем же самым, словно бы получая махозистское удовольствие от подкладывания себе под ноги граблей всех возможных форм и расцветок.

Вся эта книга, по сути дела, решает несколько вопросов: во-первых, она призвана презентовать читателю оригинальную идею о том, что лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным; во-вторых, связать в его понимании эту идею с осознанием необходимости творения окружающего мира по собственному усмотрению, вместо заведомо обречённых на неудачу попыток обустроиться в мире, созданном кем-то другим; в-третьих, констатировать, что для этого придётся отказаться от иллюзии мира, в которую человека бессовестно помещают шарлатаны и иерофанты разных мастей на протяжении последних двух с половиной тысяч лет, то есть расстаться со всеми привычными стереотипами, и выбраться из всех клеток, аквариумов и скотных дворов, в которых самоизолировалось современное население Земли; в четвёртых, общими мазками наметить картину того, как ощущает себя волк в сравнении с собакой, орёл в сравнении с петухом, и леопард в сравнении с бараном, – то есть резюмировать ещё одну исполненную глубины и проницательности идею о том, что на воле лучше. Для этого, в частности, в рамках этой главы необходимо разобрать вопрос об идее, о материи, и о мере между ними.

Этот вопрос – ключевой для поведения человека в мире вообще. Одна из самых очевидных вещей состоит в том, что человек живёт не только в мире материальном мире, но и в мире идеальном – то есть в мире идей – и при этом во втором он проводит куда больше времени, чем в первом, а идеальный мир значит для него куда больше, чем материальный. Удивительный парадокс, при котором человек умудряется ощущать пустоту и страх при материальном комфорте и безопасности, и чувствовать радость и энтузиазм в условиях неопределённости и ограниченности ресурсов, уже навяз на зубах: только ленивый уже не поговорил насчёт рая в шалаше, богатых, которые тоже плачут, и хлеба, которым не единым. Тот факт, что человек отделён от материального мира скафандром из своих собственных идей и убеждений, мы подробно рассмотрим в дальнейшем, сейчас проясним лишь пару вопросов.

Живя одновременно в двух мирах, идеальном и материальном, человек, во-первых, неспособен понять, какой из них первичен: и тем самым, лишён ответа на вопрос, бытие определяет сознание, или наоборот. Метапсихология торжественно сообщает, что происходит и то, и другое: мир наших идей воплощается в материю, а материя влияет на наши идеи. Во-вторых, человек задаётся вопросом о собственной возможности влиять на идеи и материю. Метапсихология горячо заверяет, что и то, и другое возможно, но с учётом двух особенностей. Первая состоит в том, что делать это можно или целенаправленно, или хаотично и неосознанно, по принципу слона в посудной лавке. Вторая – что непосредственным инструментом такого влияния выступает время: для изменения материи его требуется чуть больше (даже чтобы сломать, не говоря уж о том, чтобы построить), для изменения идеи – чуть меньше (хотя тут всё наоборот: сломать уже имеющееся убеждение сложно, а вот создать новое можно за пару минут). И начинается всё, разумеется, с воображения.

Воображение – хитрая функция мозга, одна из составляющих интеллекта. Интеллект имеет несколько составляющих: мышление, память, представление, воображение… Воображала – это не та, которая «первый сорт, уезжала на курорт, как с курорта приезжала, ещё больше воображала», то есть не заносчивая метательница понтов. Воображала – это та, которая способна сконструировать своим интеллектом нечто оригинальное, создать то, чего нет в окружающей действительности. Способна вообразить. И только потом, так сказать, отъехать.

Тут надо отличать воображение от представления. Представление – это способность подумать о том, что уже видел: именно в этом смысле театр и кино представляют жизнь (в отличие от телевизора, который её воображает). Когда Гамлет представляет спектакль с убийством короля – он просто моделирует произошедшие события, когда Чаплин представляет «Огни большого города», он воспроизводит жизнь бродяги из мегаполиса: однако, когда финансовый аналитик рассказывает по ТВ о текущих трендах на рынке валюты, он в прямом смысле конструирует несуществующую реальность, высасывая её из пальца, то есть проявляет воображение в чистом виде. То же самое происходит в воображении ведущего любого политического шоу, скажем, в деталях расписывающего вражду России и Украины: как тут не вспомнить старый анекдот, в котором рейхсминистр пропаганды Геббельс задумчиво говорит Гитлеру «Мой фюрер, я видел странный сон: Россия напала на Украину, а Германия требует прекратить агрессию…» Проблема лишь в том, что наблюдающие это зрители принимают воображение в телевизоре за представление: то есть убеждены, что имеют дело с воспроизведением действительности, в то время как на их глазах происходит её конструирование. Далее следует тот самый фокус, ради которого, собственно, маги и напрягали воображение: то есть зритель бежит в обменный пункт менять рубли на доллары (или наоборот) или начинает вести себя в политической логике доктора Геббельса, тем самым, делая чужое воображение своей собственной действительностью.

Когда Джон Леннон поёт “Imagine”, он имеет в виду именно воображение («вообрази», а не «представь»). Вообрази мир, где все добры и радостны. Вообрази мир, где нет войн и предательств. Повторим: представить – означает воспроизвести то, что ты уже видел, а вообразить – изобрести нечто, чего ещё не было. Вот мира без войн, лжи и предательства в последние несколько тысяч лет не было, к сожалению для автора песни: его и предлагается вообразить. Заглянувший на наш огонёк едкий музыкальный критик замечает: если бы славный ливерпульский очкарик мог только представить себе, какие грязные лапы сделали из него и его друзей икону всемирной глобализации, и вообразить реальное воплощение своей трогательной мечты о мире всеобщего равенства без границ, где в футбольном матче Германия – Франция турки и негры играют против арабов и негров, персы втюхивают русским голландские цветы на чеченском рынке, китайцы шьют немцам кроссовки «Адидас», а станции в московском метро объявляют на английском языке, он бы гораздо внимательнее отнёсся к работе собственного воображения (в таком контексте фраза «Аnd no religion too» означает уже полнейшую бессвязность происходящего⁴). Не разделяя бессовестно расистских и геополитически неграмотных выпадов нашего музыкального эксперта, метапсихология, тем не менее, замечает, что жизнь таки далеко обогнала мечту господина Леннона.

Но даже эти обстоятельства, путь и довольно сомнительным образом, всё же доказывают, что воображение – базовая функция интеллекта. Возможно, она даже важнее памяти и мышления, ибо воображение – это главный атрибут творца. Материальная действительность, безусловно, одна: но вот ре-Альностей столько, сколько есть людей, способных к воображению. Каждый творец, так сказать, берёт объекты окружающего мира и начинает их связывать между собой (животные этого не делают: у них есть память, мышление, даже представление, но нет воображения, следовательно, отсутствует творческая функция). Связи объектов между собой становятся фактами: вот из этих фактов, то есть из того, каким образом связаны между собою одни и те же объекты, и состоит мир каждого отдельного человека.

Поэтому, например, и случается несчастная любовь: он живёт в одной реальности, а она – в другой, он не связал себя и её, а она связала, поэтому он не страдает, а она страдает; объекты одни и те же, но связь разная, то есть разные факты. Один связал себя и зарплату в три корочки хлеба; другой связал себя и все деньги, которые только попадают в его поле зрения. Разумеется, они окажутся в разной реальности, ибо у них разные способности к воображению. Один связал себя и свою фигуру в зеркале. Другой связал себя и Арнольда Шварценеггера на плакате. Через год они окажутся в разных реальностях: первый останется в той же самой, второй перейдёт в другую, потому что они живут в мире разных фактов. Одна никак не связывает себя с дурой-соседкой и хамом-коллегой, а другая привязалась к ним так, что не разорвёшь: обе из одних и тех же объектов сконструировали для себя разный мир, потому что проявили разную способность к воображению.

Кроме того, для человека Кали-юги свойственно заблуждаться по поводу уже сформированных связей, то есть путать факт – и своё мнение о факте. Например, для подавляющего большинства представительниц прекрасного пола государственный штамп в паспорте означает связь между ей самой и её мужчиной, то есть означает факт наличия семьи: с этим и связано горячее стремление «оформить брак» (чуть ранее оформлением занимались священники, поэтому для многих брачующихся религиозный ритуал продолжает оставаться необходимой культурной данью историческому прошлому: как если бы мельник, заперший амбар на пудовый замок, на всякий случай ещё перекрестил двери). Однако путаница между фактом (то есть подлинной связью между двумя людьми) и мнением о факте (то есть регистрацией брака) в данном случае налицо: как говорил герой Михаила Зощенко «В конце концов, сестра, ведь развестись-то вы всегда сможете!..», на что героиня отвечала «Ну, если развестись, то, пожалуй, можно и замуж…» В этом смысле куда более удачным примером создания семьи является эпизод из «Прирождённых убийц» Оливера Стоуна: герой и героиня, стоя вдвоём над пропастью на мосту, смешивают кровь из ладоней и надевают кольца (дело, разумеется, не в формальной стороне процедуры, а в мировоззрении её участников – факт их тесной связи налицо). На возражение читателя, что такая семейка, мол, крайне сомнительный пример для подражания, отметим, что от кошмаров семьи Микки и Мэлори, которые стреляют, режут и грабят, словом, льют чужую кровь, кошмары современной семьи, которые берут кредиты, стонут на работе и мучают собственных детей, то есть льют свою и пьют чужую, отличаются только вектором: но от этого не перестают быть кошмаром и кровопролитием.

Отличать подлинный факт от своего мнения о факте критически важно: это краеугольный камень в способности отличать воображаемый мир от представленного, а представленный от действительного. Например, действительный мир – это волк, прыгающий через красные флажки в стремлении сохранить жизнь и свободу. Представленный мир – это цирковое представление, где похожий на волка пёс прыгает через обруч: физически прыжок тот же самый, он воспроизводит настоящий, однако иной контекст превращает действительность в представление. А воображаемый мир – это телевизионная передача, в которой тысячи волков выстраиваются в очередь, чтобы прыгнуть через обруч и заслужить похвалу дрессировщика. Для юного зрителя, наблюдающего все три процесса, они практически неотличимы друг от друга: наш мальчик или наша девочка пока не умеют ни создавать связи, ни отличать факты от своего мнения о них, поэтому на вопрос «В чём разница, малыш?» только пожмут плечиками: не знаю, там везде собачки прыгают… Однако для более взрослого зрителя разница очевидна, и границы миров обозначены весьма отчётливо.

Воображение – это чистые идеи. Эти чистые идеи можно черпать лопатой в платоновском космосе, ноосфере Вернадского или в хрониках Акаши, поскольку всё это суть названия разных дверей, ведущих на один и тот же склад. Склад этот не то чтобы недоступен всем, или для прохода на него требуется какой-то спецпропуск: туда, в принципе, способен попасть любой посетитель, бросивший пить, курить, ругаться матом, воровать, врать, желать осла ближнего своего, и переставший связываться с кредитами. Однако даже этот сравнительно небольшой перечень почему-то оказывается почти невыполнимым для большинства современников: поэтому на вышеуказанный склад всё чаще пытаются пролезть через форточки из галлюциногенных грибов, окошки из изнурительных медитаций, либо по фальшивым контрамаркам, выдаваемым бродячими шарлатанами на курсах по саморазвитию. Особенность же посещения склада нормальным естественным путём состоит ещё и в том, что в этом случае с него невозможно вытащить ничего чужого. Любому по-людски вошедшему в дверь выдаётся именно то, что лежит, так сказать, на его стеллаже, и что именно его там и дожидалось: в то время, как попытки войти через другое место приводят, как правило, к необходимости вытаскивать то, что первым попалось под руку. В результате адепт зачастую оказывается в положении обезьяны, пойманной в первобытную ловушку из бутылки и банана: лапу в узкое горлышко засунул, банан взял, а обратно оно не вытаскивается, так что приходится либо бросить добычу, либо субъективно остаться на складе, – что на объективном уровне неизбежно приводит пациента к длительной госпитализации и фармакологическому курсу.