Текст книги "Слушайте, о волки!"

«Наконец-то узнаем, не пройдёт ещё час,

есть ли Небо над Раем, иль морочили нас…»

(Аркадий Стругацкий)

«Так, век за веком (скоро ли, Господь?),

Под натиском природы и искусства

Кипит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства»

(Николай Гумилёв)

«Я – писатель, бля, типа Чехова»

(Сергей Довлатов)

Предисловие

В виде первого шага к знакомству автор спешит сообщить читателю, какой вопрос в настоящий момент занимает его лично, и на изучение какого вопроса направлены в данное время основные усилия метапсихологии.

Вопрос формулируется так: насколько Бог зависим от законов созданного им же самим мира, и насколько Творец свободен от своего Творения вообще?

Если у читателя есть вариант ответа на этот вопрос, просим связаться с нами и внести свой вклад в продвижение нашего общего дела. Наши контактные данные указывать смысла нет: человек, достигший уровня понимания искомого ответа, вполне способен передать нам нужную информацию посредством простенькой эгрегориально-матричной структуры– или, если лень возиться, даже в прямом эфире. Ну, а достигший уровня понимания вопроса, просто в состоянии найти эти контактные данные за несколько минут.

Предметом же рассмотрения этой книги станет вопрос чуть менее сложного уровня, то есть вопрос пребывания и поведения Человека в уже созданном мире. Вот конкретно в этом. Или в этом. Или в вашем. Хотя уши Бога периодически будут торчать в разных местах и здесь.

В этой связи заметим, что программа «Человек» выполнила недопустимую операцию и будет закрыта. Нажмите любую клавишу.

«… Вода, которая однажды вырвалась чистым и холодным ключом из расщелины между тяжёлыми базальтовыми плитами, обрела долгожданную свободу и стала ключом. Многим и многим рекам, рождавшимся до неё, и сотнями тысяч лет бежавшим по великой равнине жизни, не было необходимости вырываться из плена камней: их путь, от юного ручейка, и до самого впадения в могучий океан вечности, всегда был открыт и свободен. Но рождение этой реки оказалось трудным. Скала, преграждавшая её путь, существовала не всегда: она не была творением Бога, она была созданием тех, кто пародировал Его. Но реке не было дела до этого: всё её существо жаждало свободы, она всеми своими силами пробивала себе дорогу, ибо внутри себя она жила тем же самым Принципом, что и могучие реки древности. И так же, как и могучие древние реки, желала стать манифестацией этого Принципа. Её звонкий голос в темноте подземной пещеры был услышан, её полное веры движение в поисках спасительной расщелины не осталось без награды: Великий Архитектор указал воде путь, и вода вышла…»

–…оэтому у них всё чаще возникают вопросы, на которые они не могут найти ответов. Я правильно понимаю: именно об этом мы и поговорим?

– Да, видите ли, я всё же решить последовать предложениям немного поговорить публично. Я много веду частных бесед, как устно, так и в переписке, в которых мы обсуждаем с людьми значимые вещи: однако меня убедили в том, что имеет смысл поговорить на эти темы и так, чтобы это стало доступно чуть большему количеству людей, чем те, которые непосредственно к мне обращаются.

– Похоже, в последние несколько лет количество людей, у которых появились серьёзные вопросы по поводу самого себя и своей жизни, по поводу мира в целом, очень резко возросло, это так?

– Да. Это обусловлено глобальными объективными процессами, на которых я здесь не вижу смысла останавливаться подробнее. То обстоятельство, что мы с вами сейчас общаемся, означает, что и вы начали себе эти вопросы задавать, пытаетесь найти на них ответы и, вероятно, видите, что тоже самое происходит с другими людьми вокруг вас.

– Я правильно вас понимаю, что речь идёт о…

« …ле того, как я перепрыгнул, даже не замочив лап, узкую полоску ледяной воды, отделяющую побережье Туле от ойкумены, мой путь был долог и извилист. Я пересёк всю евразийскую плиту с севера на юг, ориентируясь на шум Енисея в дороге через сибирские леса. Я совершал остановку на полуострове Индостан, где моё присутствие было почувствовано и принято местными язычниками, как нигде более. Я перемахнул Гималаи, изрядно наследив в Тибете, а затем совершил петлю вокруг того, что потом назовут Срединным царством. Потом я вернулся на юг и медленно трусил между Тигром и Евфратом, оставляя отпечатки своих лап на рыхлой месопотамской глине. Но лишь оказавшись на северном побережье Африки, в Египте, я впервые за свой долгий путь вдруг ощутил присутствие силы, для которой мой вольный бег от океана к океану был чем-то совершенно недопустимым, немыслимым, выходящим за рамки того, что эта сила считала дозволенным…

Я остановился и понюхал воздух. И я уловил погребальные тризны, и воскурение ладана, и мази для умащения, и прочие запахи всех тех вещей, в которых, как уверяли местные жрецы и фараоны, и обитает бог. На моих глазах то, что строилось предками как инструмент жизни, было превращено потомками в гробницы, в сосуды для хранения смерти. Здесь я впервые увидел трепещущие на ветру красные флажки, которые навсегда станут моим кошмаром, и запрет перепрыгивать которые будут всасывать с молоком матери поколения моих потомков. И я понял, что именно здесь, в этом месте, где на смену царству живых пришли книги мёртвых, и есть поворотная точка моего маршрута. И не только моего. Всего нашего маршрута.

Я понял, что пора домой.

На этих египетских песках до сих пор видны следы моих лап, петляющие между молчаливыми камнями Гизы. Уходя, вырываясь на свободу, я ещё не знал: дорога, ведущая прочь из земли египетской, по неумолимой математической и метафизической логике, порождает и дорогу, ведущую в обратном направлении, то есть вглубь этой земли. Тысячи идущих изнутри наружу невозможны без миллионов тех, кто двигается снаружи внутрь. Многовековой процесс моего исхода и одновременного возвращения в плен возник и оформился здесь.

На этом пути было ещё много базовых и промежуточных пунктов, развилок, привалов, зимовок… Главным и ключевым было одно…»

– Да, это именно такие вопросы… Что со мной происходит? И со всеми нами, с миром? Почему это происходит? Почему это происходит именно сейчас, в то время, в которое нам выпало жить? Зачем я здесь? Почему и зачем я делаю то, что делаю? Насколько это правильно, насколько это полезно для меня? Правда ли, что мир сейчас стремительно меняется так, как он не менялся все последние тридцать веков? Можно ли и нужно ли вести себя в изменяющемся мире иначе, и если да, то как именно? И для чего?

– Эти вопросы не новы: похоже, человек задаёт их себе давным-давно, разве нет?

– Да, но, как я и сказал, сегодня количество людей, задающих эти вопросы, растёт стремительно, приближается к некоей критической массе: возможно, уже и превысило эту массу… Еще несколько лет назад можно было подумать, что мир окончательно разделился на вольных и рабов, на творцов и тварей, и рубеж между ними непреодолим: но сейчас я склонен считать, что…

«Тот Я, который уходил, ещё верил. Тот Я, который возвращался, уже только надеялся. Тот Я, который уходил, ещё шёл по звёздам. Тот Я, который возвращался, уже смотрел на путевую карту, которая невесть каким образом вдруг оказалась у него в руках.

Возвращавшийся уже не смотрел на небо, определяя маршрут своего движения, как делал уходивший. Я посчитал, что та путевая карта, в которую меня ткнули серой мордой, и есть верный прообраз маршрута, которым я должен пройти. Я поверил, что та умная магнитная игла, которую я вижу, верно подскажет то направление, в котором я буду двигаться. То обстоятельство, что и карта, и игла сделаны людьми, – а может быть, даже мною самим, в минутном страхе перед свободой и в призрачной надежде на снисхождение, – не заставило меня подвергнуть сомнению верность предписанного ими маршрута. Звёздная карта над моей головой, изготовленная кем-то несомненно более знающим и могущественным, нежели я сам, более не значила для меня ничего в сравнении с тем волшебным клубком, который я бросил себе (или кто-то бросил мне?) под ноги.

Я бежал и видел, как гибнет всё мною встреченное, что пыталось, вслед за Египтом, стать землями фараона или уподобиться им. Я проходил через изумрудные побережья Эллады, через величие и крах Рима, через венецианско-османский делёж Великого шёлкового пути, через рождение Нидерландов и ничью Алой и Белой Розы. Я видел как падали короны Карла Великого, Бурбонов, Габсбургов, Романовых. Последними изо всех встреченных мною Царств Египетских, уже в XX-ом веке, рухнули два, изначально задуманные как Рай земной. С ума они сошли по очереди, а погибли оба. Впавший в бесовство первым, напал на второго, укусил, был разбит и уничтожен. Но яд, попавший в рану, оказался смертелен: после победы второй заболел и через сорок лет умер. А я всё бежал и бежал…

Но вот, после стольких лет бродяжничества по свету, я вдруг с удивлением обнаружил под своими лапами тот же самый песок, и увидел прямо перед собой уходящую в небо пирамиду, с вершины которой резанул меня всё тот же самый, выпаливший египетскую пустыню, огненный глаз.

Круг замкнулся. Исход привёл меня туда же, откуда я бежал…

И тогда, вытянув глотку к повисшей над молчаливым Нилом луне, я издал тот вой, который для меня и мне подобных означает «Я здесь, братья! А вы где? Слушайте меня, о волки…»

Почему так случилось?

Почему река, вырвавшаяся три тысячи лет назад из каменного плена, не породила множество рукавов и потоков, не впала в великий океан, а описав петлю, хилым ручейком вернулась к своему истоку?

Зачем я нарисовал себе эту карту? Зачем я опять построил вокруг себя ту же тюрьму, из которой бежал?

Может, я просто всё это время носил её с собой?»

—…обенно эти вопросы важны для вас, если у вас есть очень определённое чувство, явное ощущение того, что всё, что происходило до этого, в том числе и непосредственно в вашей жизни – это не то, что вы хотите видеть, что многое или почти всё происходит не так, как следовало бы; если вы не просто предполагаете, что можно и нужно иначе, но почти в этом уверены; и если вы чувствуете или ощущаете в мире последних нескольких лет те перемены, тот некий перелом, о котором я сказал чуть выше.

–Да, есть такое чувство…

– В таком случае могу сказать, что предчувствие вас не обманывает, и думаю, что вы извлечете для себя пользу из нашего небольшого разговора.

– Спасибо, но скажите: а что вы думаете о…»

Глава 1. Необходимое философское и математическое обоснование исследования, или провод по понятиям

В конце концов, дело не в полемике

личного характера с каким-то сумасшедшим, а в том,

чтобы восстановить истину. Поэтому повторяю ещё раз,

что недопустимо выдумывать новые названия,

исходя из дословного перевода, когда у нас есть

всем известное отечественное – «сойка»…

Когда неспециалист и хулиган берётся не за своё дело,

то это наглость с его стороны. Кто и когда называл

сойку ореховкой? .. Сойка останется сойкой,

хотя бы ваш редактор даже наклал в штаны.

(Ярослав Гашек )

Философы, как известно, только объясняли мир, пока Карл Маркс не запретил им этого делать. Математики тоже объясняли мир, и продолжают это делать, поскольку им этого никто не запрещал.

Помещение этой главы в текст книги необходимо просто потому, что прежде чем объяснять предмет, надо договориться о методе. Как говорила (правда, по другому поводу) среднестатистическая продавщица или гардеробщица позднего советского периода «Вас много, а я одна». Любой оратор, начинающий делиться с аудиторией своими соображениями, рискует уже тем, что в аудитории могут оказаться люди, по субъективным причинам не способные к пониманию в рамках выбранного им метода. Или, чего доброго, наоборот, слишком способные.

В самом конце главы будет размещено Откровение. Однако попытка прочесть его без предварительной подготовки гарантированно приведёт к непониманию смысла, а непонимание может привести к потере интереса к содержанию книги в целом. Поэтому настойчиво рекомендуем читателю не отклоняться от последовательного восприятия: как говорил гашековский бравый солдат Швейк «Необходимо, чтобы из меня всё лезло постепенно, как из старого матраса, а то вы не сможете себе представить весь ход событий».

Итак, некий моложавый британский джентльмен, посасывающий трубку у камина запущенной холостяцкой комнаты в центре Лондона, слегка заносчиво объяснял своему новому компаньону по аренде жилья: «Я – детектив-консультант. Единственный в своём роде. Это моя профессия, я сам её изобрёл…»

Автору этой книги вздумалось назвать себя метапсихологом. Это моя профессия, я сам её изобрёл. Как говорил шевалье дю Валлон де Брасье де Пьерфон, «Я дерусь потому, что я дерусь». Я делаю то, что я делаю, потому, что уже давно перестал соотносить мотивы собственного поведения с собственной личностью: впрочем, это можно было понять из вступления к книге, представляющего собой, безусловно, просто смесь шизоидного бреда с языческим воодушевлением, на которую способен только снобствующий шаман-конспиролог с комплексом исторической вины.

Метапсихология, как можно понять из самого названия, является новой и качественно более высокой ступенью по сравнению с почившей в бозе архаичной наукой «психологией», изобретённой в конце XIX века в Австрии борцами за новый мировой беспорядок. Представьте человека, сидящего за столом и рассматривающего в микроскоп один образец за другим. При этом он с важным видом ведёт периодические записи, аккуратно сортирует рассмотренные образцы, и даже иногда впадает в счастливую задумчивость, представляя, как много его работа даст ему самому и миру: так человек исследует жизнь. Однако проблема в том, что ему даже не приходит в голову исследовать сам микроскоп, которым он пользуется: хотя именно характеристики, качество, да и просто исправность микроскопа и определяют, целиком и полностью, всё, что он видит, пишет, сортирует и думает. В голове человека смонтирован сложнейший микроскоп, но вместо того, чтобы обеспечить его адекватную работу, исследователь продолжает упорно перекладывать стекляшки перед окуляром. Как итог, рано или поздно он сталкивается с необходимостью выдать весь понаписанный им бред за результаты научного труда: и тогда он, с упорством, достойным лучшего применения, начинает натягивать сову на глобус. Зигмунд Фрейд, с именем которого связывают возникновение психологии, разумеется, ничего нового не изобретал: то обстоятельство, что человек постоянно врёт самому себе, и всем окружающим, по поводу подлинных мотивов собственных поступков, стало его неотъемлемым свойством сразу после того, как человек обрёл способность мыслить словами и ими разговаривать (в том числе, сам с собой). Однако, как справедливо утверждал Екклесиаст, хотя под луной и нет ничего нового, но рынок ждёт от нас прорывных решений, свежих продуктов и пилотных проектов: всему своё время, нужно только аккуратно собрать разбросанные камни после того, как уйдут в мир иной те, кто разбрасывал, после чего их можно будет выдать за свои. Этим и занялся австрийский доктор, презентовав под новым углом некоторые постулаты религий, шаманских практик и древнегреческой философии: а уж когда его кабинет наводнили сексуально репрессированные дамы, которые наконец-то услышали от него подлинную причину собственных регулярных истерик, и впервые почувствовали себя любовницами французского лейтенанта, Фрейду вообще стало не до теории; любой маркетолог подтвердит, что если проект выстреливает, то надо не дорабатывать продукт, а развивать продажи; или, как говорил в известном анекдоте некий прапорщик «Чего тут думать? Трясти надо!» Сам Фрейд уже при жизни подвергся довольно жёсткой критике со стороны, в том числе, и своих учеников Адлера и Юнга, а спустя сто лет его уже не пнул только ленивый, что, в частности, и отражено в известном анекдоте:

Психолог умер и подходит к воротам рая. Апостол Пётр спрашивает: «Кто?»

«– Психолог»

«– Вам не сюда – вам в ад…»

Расстроенный психолог идёт в ад, садится задницей на сковороду, но вдруг видит через забор: в райском саду сидит под деревом Зигмунд Фрейд и ест яблоки. Психолог бежит обратно к воротам и кричит Петру: «Вы говорили, психологов не пускаете! А там у вас Фрейд!..» Апостол вздыхает, наклоняется к его уху и негромко говорит «Слушайте: между нами – ну какой Фрейд психолог?!»

Главный постулат психологии, «Everybody lies»,¹ (как его спустя много лет после доктора Фрейда сформулировал доктор Хаус), разумеется, не стоит воспринимать в обвинительном по отношению к человеку ключе: врёт он исключительно по трём причинам. Во-первых, он сам верит в своё вранье, то есть искренне заблуждается по поводу подлинных мотивов собственных действий. Во-вторых, он очень хочет хорошо выглядеть: на это толкает его инстинкт крупного примата, который рискует, если будет выглядеть плохо, что другие крупные приматы опустят его по социальной лестнице или вообще выгонят из стаи. Третья, и главная, причина состоит в том, у человека (того, которого застал Фрейд, а уж у нынешнего и подавно) весьма своеобразная и довольно узкая картина мира, содержащая сразу несколько ключевых заблуждений: например, он уверен, что живёт всего семьдесят-восемьдесят лет, что он является всего лишь одним из нескольких миллиардов подобных ему муравьёв в огромном человейнике, что надо заботиться о завтрашнем дне и стремиться в будущее, и даже что мир, в котором он пребывает, создан до него и кем-то другим. Если с первыми двумя причинами вранья и вытекающими из них фрустрациями психология худо-бедно разбиралась, то преодоление третьей, безусловно, требует выхода на мета-уровень: чему и посвящена эта книга. Как говаривал Эйнштейн «Чтобы решить серьёзную проблему, нужно перейти на уровень более высокий, чем тот, на котором она создана»: преодоление сексуальных неврозов и побег из родительских сценариев, разумеется, дело благое, но не замахнувшись на Уильяма нашего Шекспира, психология лишь осталась медным тазом, подставленным под тотально протекающую крышу.

В ходе нашего изложения мы периодически будем использовать специфические термины и менять значение слов, иногда на прямо противоположное. Метапсихология с размахом использует разрешение автора «Алисы» Льюиса Кэрролла, однажды сказавшего: «…Я утверждаю, что любой человек, пожелавший написать книгу, вправе придать любое значение любому слову или любой фразе, которыми он намерен пользоваться. Если в начале фразы автор говорит: "Под словом "чёрное", не оговаривая того, я всегда буду понимать "белое", а под "белым" – "чёрное", то я с кротостью подчинюсь его решению, сколь безрассудным ни казалось бы оно мне». В некоторой степени такой стиль изложения диктуется и особенностями современной повестки дня: как сказано в хадисах пророка Мухаммеда «У него будет вода и огонь. Но его огонь – это вода. А его вода, на самом деле, это низвергающийся огонь. Кто из вас застанет эти события, пусть примет то, что он представляет как огонь: ведь на деле это вкусная и прохладная вода». Решение о том, наступило ли уже предсказанное пророком время, мы оставляем за читателем: для метапсихолога лишь очевидно, что пора разговаривать в таком стиле уже пришла.

Более того: периодически метапсихология выдумывает несуществующие слова, и далеко не всегда даже даёт себе труд пояснять, что они означают. Это связано как со способом объяснения, которого мы придерживаемся, так и со способом постижения, которого ждём от читателя: а этот способ, по преимуществу, образный. Современник живёт в обстановке, когда ему по шестнадцать часов в сутки со всех сторон что-то объясняют: такого количества слов в единицу времени человек не слышал за всю свою историю. Разумеется, под напором такого количества информации мозг сдаёт свои позиции, и пациент перестаёт понимать слова вообще, зато прекрасно начинает воспринимать образы: вся его жизнь – это путешествие от образа, заданного коммерческой рекламой, к образу, вмонтированному ему в голову политологом. В результате его дом набит ненужными ему вещами, кредитная история – навязанными займами и просроченными платежами, а голова – переживаниями о будущем, сваленными на него очередными жуликами, за которых он проголосовал на избирательном участке. Однако метапсихология исходит из намерения при помощи образов донести до читателя куда более полезную и эстетически ценную информацию, чем его нынешнее убеждение, состоящее в том, что жизнь суть постоянное повышение уровня потребления и периодическая замена одних клоунов на других через урну для голосования.

Далее, поскольку метапсихология – щедрая душа (по крайней мере, именно так мог бы звучать поэтический перевод этого термина с латыни), то оперирует она весьма серьёзными временными отрезками. Скажем, «современником» мы будем называть человека, проживающего с нами на одном временном отрезке последние 2 500 лет: то есть на том, который в ведической индуистской традиции называется Кали-юга (к сожалению, с точки зрения всех без исключения духовных традиций, включая и ведическую, наш отрезок человеческой истории является эпохой упадка и разложения, в противовес предыдущим эпохам, где жить было можно). Уточним, что сами названия, которые мы чаще всего используем (Сатья-юга, Третта-юга, Двапара-юга, Кали-юга, или, что тоже самое, Золотая, Серебряная, Бронзовая и Железная эпоха), взяты из индуистской традиции не в силу её приоритетной истинности, а просто в силу того, что широкой аудитории они более-менее знакомы: на их месте могли бы быть любые другие названия, сути дела это бы не поменяло. Желающему называть Золотую, Серебряную, Бронзовую и Железную эпохи какими-то другими словами можем предложить, например, «утро Сварога», «день Сварога», «вечер Сварога» и «ночь Сварога»² (другие варианты: «Далеко до Рагнарёка», «В ожидании Рагнарёка», «Рагнарёк уже близко» и «Рагнарёк»³, а также «Маленький песец», «Песец побольше», «Большой песец», «Полный песец») или просто произносить «Понедельник», «Вторник», «Среда» и «Четверг».

Метапсихология часто использует сложноподчинённые предложения. Сделано это для того, чтобы у читателя ни на секунду не возникало обманчивое ощущение, что он понимает текст: добравшись до конца предложения, он должен испытывать желание вернуться в начало и попробовать ещё раз. Повторное прочтение отдельных мест позволяет ему сформировать образ, который читатель ранее не вкладывал в прочитанное: а вполне возможно, даже и тот, который не вкладывал автор в написанное.

Метапсихолог старается быть весёлым и остроумным, однако часто не справляется с этой задачей. Точнее, так: метапсихолог старается быть серьёзным, но у него это почти никогда не получается. Пациент метапсихолога весьма часто приходит к нему с проблемой, которую один из популярных рэпперов сформулировал как «Я так хотел быть хорошим, но опять оказался плохим». В ответ метапсихолог жалуется ему на противоположное: все его попытки быть циничным, злым, жестоким и нетерпимым неизменно оборачиваются дурацким состраданием и романтической верой, почти как в описании Гёте: «часть силы той, что без числа творит добро, желая зла». От мефистофельщины деятельность метапсихолога, разумеется, отличается: зла он не желает, хотя бы уже потому, что как мы увидим далее, под злом метапсихология понимает исключительно невежество. Скорее, здесь была бы уместна реплика шекспировского Гамлета «Я должен быть жесток, чтоб добрым быть»: тем более, что никакой жестокости в действиях принца-жреца, в действительности, не просматривается, а вот масштаб клоунады и троллинга, организованного им в воспитательных целях при датском дворе, для метапсихолога вполне может быть ориентиром.

Внимательный читатель уже в предисловии мог заметить лёгкое присутствие французского философа Рене Генона: и действительно, он со своим единым Принципом и изначальной Традицией будет нам надоедать на протяжении всей книги. Всю философию Генона легко объяснить при помощи одного-единственного образа, а именно, колеса со спицами. Центр колеса – это единый Принцип и изначальная Традиция, а спицы от центра к ободу – это манифестации (как это называл он сам) или отражения того и другого в отдельных культурах. Обод колеса, соответственно, представляет собою современный мир: то есть мир, в котором человечество живёт последние двадцать пять веков (то есть в период упадка человечества, ночи Сварога, Железного века и Полного Песца). Легко понять, что весь этот мир вращается вокруг единого центра – то есть Традиции и Принципа – однако, находясь на ободе, и видя перед своим носом только одну отдельную спицу, понять это пациенту бывает сложно. Это и составляет его главную проблему: в то время как люди, которым посчастливилось жить в эпоху Сатьи-Юги, в утро Сварога и «далеко до Рагнарёка», живут, так сказать, в самом центре колеса, то есть в полном соответствии с единым Принципом и изначальной Традицией.

Возьмём веру в Бога: сам Бог расположен в центре колеса, а спицы – это многочисленные мировые религии, от древнего анимализма и шаманизма до христианства и ислама. Разумеется, плотно насаженному, скажем, на спицу зороастризма адепту крайне сложно понять, что барахтающийся на спице православия сосед вращается вокруг того же Бога, что и он сам: ведь единственное место их возможной встречи находится в центре колеса. Или, для контраста с духовным, возьмём половой вопрос: любой султан с гаремом хотя бы в четыре жены крайне неприязненно отнёсся бы к соседу, который не только сосредоточил своё внимание на единственной избраннице, но ещё и признал за ней право требовать от него моногамии. И тот и другой строит семью, это и есть центр колеса: однако разные спицы выводят этих людей на разные точки обода. Генон, по сути, просто указал на необходимость видеть общее в частном, видеть схожее в различном, находить единое в отдельном, – и метапсихология, по мере возможности, делает то же самое, ибо процесс разделения на дьявольские детали уже привёл современного человека на встречу с Полным Песцом: каковую, понятно, не хотелось бы затягивать.

Рене Генон согласен с носителями ведического знания в том, что Кали-юга (она же ночь Сварога и Железный век) является периодом упадка: француз называет это «конттрадицией» и характеризует как эпоху ослабления интеллекта, падения нравственности и утраты смыслов. Однако и философия Генона, и логика тех, с кем он согласен, – это не брюзжание старого пердуна, и не вариации на тему «Раньше было лучше», «Совсем совесть потеряли» или «Сталина на вас нет»: они не жалеют о прошлом, поскольку как для ведических жрецов, так и для их верного французского оруженосца время тоже подобно колесу, то есть циклично. Мы – современники двадцати пяти веков мрака: но колесо времени вращается, и упадок сменится возрождением, на смену ночи придёт утро, полярный лис отступит, и Сатья-юга снова победит, приближая человека на колесе познания от обода к его центру.

Наглотавшись, таким образом, колёс, дадим ещё один штрих к портрету философа и вернёмся к методу. Важным аспектом философии Генона является идея о Гиперборее: ушедшем под воды Ледовитого океана протоматерике, откуда и начала своё формирование человеческая цивилизация (не современная нам, то есть цивилизация последних двадцати пяти веков, а вся вообще). Понятно, что француз не автор этой концепции: о гиперборейских ветрах писали ещё древние греки, и в целом исторические упоминания о этом континенте встречаются столь же часто, как об Атлантиде. Идея, что единый Принцип и изначальная Традиция спрыгнули на нынешнюю ойкумену со скрытого льдами древнего материка, разумеется, весьма поэтична, как поэтична любая годная философия: в этой поэтике нас убеждает не только Генон, но и Шекспир, и Монтень, и Гёте, и Ницше, и Камю. Опять же, если что-либо уже утонуло, то это выводит всю дальнейшую дискуссию по поводу утонувшего из области знания в область веры. Попробуй докажи, что на Гиперборее не было древних ариев с Принципом и Традицией, если давно уже нет самой Гипербореи: это равносильно попыткам доказательства бытия Божия после демонтажа любого пространства, где он теоретически мог бы существовать. По совокупности всех этих обстоятельств, метапсихология не раз будет использовать гиперборейский миф в собственных целях: тем более, что язык, на котором написана настоящая книга, сформировался в самой непосредственной близости от места предполагаемого затопления.

Однако вернёмся к методу. Как уже было сказано, к пониманию ведут только образы. Создать образы можно либо при помощи слов, то есть посредством философии, либо при помощи цифр, то есть посредством математики. Если метапсихолог скажет, что расстояние до Солнца почти 150 000 000 километров, то это создаст у вас примерно тот же образ, как если бы он произнёс «Оно ох…еть как далеко». Математический способ создания этого образа выглядит предпочтительнее, чем философский, просто потому, что создаёт иллюзию достоверности, точности, детальности. Однако в действительности вера в цифры ничем не отличается от веры в слова: как говорил советский физик Лев Ландау, «современная наука уже может объяснить даже то, чего не может себе представить». Это даёт нам повод поговорить о математическом и философском способе объяснения: поскольку объяснять метапсихология намерена долго, лучше определиться, что называется, на берегу.

Философия и математика среди прочих наук стоят особняком по причине, о которой мало говорят, хотя она на поверхности: ни та, ни другая наука не имеют собственного предмета изучения; вернее, предметом изучения каждой из них является она сама. Предмет математики суть развитие математического метода, предмет философии суть развитие метода философского. В качестве иллюстрации представьте себе старого и всеми любимого учителя шахмат, который всё свободное время играет в шахматы сам с собой, и более ничем не занят: его ученики и их родители относятся к нему с уважением и симпатией, однако откровенно считают чокнутым за неопрятную одежду, отсутствие личной жизни и патологическую потребность сводить любой разговор к шахматам. На вопрос «Лаэрт Полониевич, хотите кофе?» он отвечает «Кофе? Чёрный? За чёрных я недавно откопал пару интереснейших подзабытых дебютов…», а на реплику «Как Ваше здоровье?» говорит «Периодически получаю шах, но до мата пока далеко. Кстати, есть замечательный этюд…» Если спросить математика насчёт предмета математики, самым честным ответом будет «Ну, мы там цифрами считаем», а для философа таковым станет, разумеется «Ну, мы там словами говорим». Отсутствие самостоятельного предмета у философии просмотрел даже Рене Генон, в сердцах записав её в «профанические науки» вместе со всеми прочими. По Генону, существует только одна наука, она же физика, которая и изучает физический мир (что, кстати, весьма напоминает логику священника, на предложение вступить в новую Христианскую партию ответившего «Есть только одна христианская партия, она же Святая Церковь»). Современное же расслоение физики на сонм самостоятельных дисциплин (вспоминаем колесо) метапсихология, вслед за Геноном, считает аферой жуликов, пытающихся заместить процесс изучения физического мира процессом распила грантов и конкуренции за учёные степени.