Текст книги "Горби-дрим"

XIX

Суслов их познакомил поздней осенью 1964 года – притащил Брежнева в Кисловодск, а своему ученику сказал, чтобы тот тоже отдохнул несколько дней в санатории на Красных камнях. Встретились как будто случайно, гуляли в парке, и ему навстречу шли трое – Суслов, с ним под руку Брежнев с огромными черными бровями, сзади – кто-то высокий и неприятный, оказалось, фаворит Брежнева Андропов, бывший помощник Куусинена, ученик Берии, хочет работать председателем КГБ, и года через два, как потом объяснил ему Суслов, скорее всего, действительно им станет – пришло время для очередной, как сказал бы Сталин, очистки от чекистской плесени, а кандидатура пока одна. Андропов оказался почти земляк – из станицы Нагутской, километров двести от Привольного, но больше был похож на неприятных парней из фильмов Хичкока – это был любимый режиссер Суслова, и еще на улице Коминтерна они в маленьком кинозале вместе посмотрели, кажется, всю хичкоковскую фильмографию, какая тогда только была. Суслов больше всего любил «Ребекку», пересматривал ее раз двадцать и говорил, что Хичкоку удалось очень точно описать главную проблему преемственности власти: важно не занять место, а доказать людям, доставшимся тебе в наследство, что их жизнь теперь превратится в такой праздник, лучшим выходом из которого станет торжественное самосожжение.

Вот Андропов и лицом, и повадкой, и даже своей вихляющей походкой одесского вора был похож на Джорджа Сандерса из «Ребекки», и неизвестно, как сложились бы отношения двух земляков, если бы Суслов не обнял их обеими руками и не пропел медовым голосом – «Рад, что вы подружились». Брежнев похлопал глазами – и когда только успели? – и сказал, что вот Сталин был генеральный, а он, Брежнев – минеральный секретарь, потому что пьет здесь только нарзан, а хотел бы коньяку.

– Ну, ты видел, что это за человек, – объяснял ему Суслов потом, когда они ночью пили кофе в сусловском номере. – С ним об охоте, о спорте, о космонавтах, о чем-нибудь таком – он мужик хороший, но недалекий, я у него как Золотой Петушок у царя Додона, «царствуй лежа на боку». А Андропов – опасный, поэтому ты держись его, пусть он думает, что он тебе покровительствует, это никогда лишним не будет. В комсомоле ты засиделся, поставим тебя пока на горком партии, и идеально было бы, если бы Андропов сам предложил, чтобы неплохо бы тебя на горком поставить, – тут Суслов увидел выражение его лица и терпеливо, как и полагается настоящему учителю, стал объяснять, что горком – это, может быть, не так интересно, но такая работа добавляет терпения, а терпение в нашем деле – штука архиважная. Он слушал Суслова, мрачно молчал. Так ведь и не дожить можно до того дня, когда он сможет занять место Сталина.

XX

Длинными ставропольскими вечерами в те годы его выручал, пожалуй, только первый совет Суслова – тот, который он услышал много лет назад здесь, в крайкоме, в их первую встречу – читать больше художественной литературы. Книгами его чаще всего сам Суслов и снабжал – началось все с двух рукописей какого-то писателя из двадцатых годов, Суслов называл ему имя, но он не запомнил. Первая рукопись была маленькая и смешная, про профессора, который сделал из собаки человека, а человек оказался пролетарием и до того не ужился с профессором, что профессор превратил его опять в собаку. Эту повесть Суслов предварил устным предисловием о том, что вот так и выглядит возложенная на них Сталиным задача – сделать из того Советского Союза, который есть теперь, ту Россию, какая была раньше. В этом же заключалась причина, по которой Суслов не хотел, чтобы книга была издана в СССР сейчас – «вот станешь генеральным секретарем, тогда и печатай, а сейчас рано». Вторая книга, более объемная, Суслову нравилась очень, и он даже давал ее почитать поэту Симонову – тот пришел в абсолютный восторг и собирается напечатать в каком-нибудь журнале. В этой книге в сталинской Москве проездом оказался натуральный сатана – он хотел посмотреть, как живут москвичи, а в итоге решил отомстить всем заинтересованным лицам за несчастную судьбу гениального писателя и его любимой женщины. Гениальный писатель, в свою очередь, писал роман об отношениях Христа с Понтием Пилатом, и эти главы тоже были в рукописи, которая так понравилась Суслову. «Сталин читал, но ему не понравилось, – говорил Суслов. – И я тоже думал, что какая-то чепуха. А оказалось все просто, Сталин решил, что сатана это он, а на самом деле, и это же очевидно, Воланд – Ленин, а Сталин – в лучшем случае Бегемот, и как он этого не понял?»

Названия рукописей, которые давал ему Суслов, и имена авторов он переписывал в специальную тетрадочку – это показалось ему хорошим ходом, когда придет к власти: начать надо будет именно с литературы, Россия же – книжная страна, вот книги пускай ее и перестраивают. Когда названий и имен набралось на десять тетрадочных страниц, сел и стал думать, с чего начать. Гроссман? Жестковато. Та история про собачку? Пожалуй, но не сразу. Выбрал производственный роман про металлургов, которым мешает лить чугун лично Сталин, и еще стихи одного белогвардейца – ничего особенного, всякая экзотика про Африку, войну и про любовь, но красиво будет издать в СССР поэта с такой биографией – расстрелян в 1921 году за антисоветский заговор, вот все удивятся. Засыпал, повторяя строчки: «Вслед за его крылатым гением, всегда играющим вничью, с военной музыкой и пением войдут войска в столицу, чью?» Хорошие же стихи, ну что такого?

XXI

С Андроповым в конце концов не подружились, конечно, но к молодому секретарю горкома новый главный чекист в какой-то мере благоволил – может быть, просто потому, что не хотел заводить новых знакомств на кисловодском отдыхе, а тут все-таки земляки, и Суслов познакомил, не кто-нибудь. Бродили вместе по дорожкам парка, он все больше молчал, говорил Андропов. Главным достижением в его жизни был разгром венгерского восстания в пятьдесят шестом году – Андропов любил повторять, что коммунистов в Будапеште вешали на фонарях и, вероятно, вполне искренне считал, что если бы не наша, как он это называл, «твердость», то дело бы дошло и до московских фонарей.

Андропов напоминал ему Сталина, но не того, с которым он познакомился в сорок восьмом году, а того, на которого рисовали карикатуры в эмигрантских журналах, хранившихся у Суслова в квартире на улице Коминтерна. Андропов любил выражение «капиталистическое окружение» и был уверен, что пока это окружение не уничтожено, небо над Советским Союзом никогда не будет безоблачным. У Брежнева, считал Андропов, «болезнь фронтовика» – человек был на передовой, боялся смерти и всю оставшуюся жизнь будет бояться новой войны. А войны бояться не нужно, надо просто однажды взять и раз и навсегда довоевать, «чтоб от Японии до Англии сияла родина моя». Андропов говорил, что мирное сосуществование – сказка для дурачков, и Ленин бы посмеялся над этой сказкой. Мирно сосуществовать надо только с китайцами – если с ними помириться, то можно за год завоевать весь мир, дать империалистам решительный бой. «Я бы начал с Афганистана, – фантазировал Андропов. – Дальше поднимется Индия, и уже объединенными силами поход на Америку, Владимир Ильич бы одобрил». Хорошо, что Андропов говорил так много, что не было даже нужды как-то ему отвечать, можно было просто идти рядом по тропинке и думать: «О Боже».

Университетский друг Зденек Млынарж писал ему из Праги письма – он стал теперь каким-то влиятельным чехословацким журналистом, и делился своими радостями по поводу «социализма с человеческим лицом»; Зденек думал, что опыт Чехословакии может быть полезен и для Советского Союза, он даже написал стихотворение «Переведи меня на хозрасчет», от которого хотелось плакать, потому что Зденек ведь не знал, что Андропов уже уговорил Брежнева устроить в Праге новый Будапешт, «а то они нас начнут на фонарях вешать». Брежневская болезнь фронтовика, которая так раздражала Андропова, в этом случае сослужила ему добрую службу – виселиц на фонарях Брежнев боялся не меньше, чем войны, и на войсковую операцию согласился еще до переговоров с чехами на Тиссе – об этом в свой очередной приезд рассказал Суслов, который относился к происходящему философски – может, и неплохо, злее будут. Спорить с учителем не хотелось, спросил только – «Зденека посадят?» «Наверное, посадят», – сказал Суслов. «А можно сделать так, чтобы не посадили?» – «Эх ты, добрая душа», – засмеялся учитель, но пометку в блокноте сделал, и Зденеку совершенно случайно удалось беспрепятственно доехать до австрийской границы, повезло.

XXII

Следующей весной он открывал памятник Ленину перед новым зданием крайкома – Ленина привезли из Москвы, и это был такой привет от Суслова, большая скульптурная композиция, в которой справа от Ленина стояли, как объяснил ему Суслов, плохие парни – чекист, красноармеец и еще какая-то сволочь, а слева – народ, двое женщин и трое мужчин, очень похожих на Сталина, Суслова и на него. «Это не памятник, это инструкция», – говорил Суслов, имея в виду, что как бы ни старались чекисты и военные, коммунистический идол обязательно будет низвергнут. Он часто вспоминал слова Суслова через год, в дни торжеств по случаю столетия Ленина – торжества тоже спродюсировал Суслов, который хотел добиться массовой народной ненависти к Ленину, мол, сегодня мы всех перекормим Лениным, а завтра тебе же будет проще.

Когда столетие праздновали в Москве, и Брежнев с кремлевской трибуны декламировал Маяковского насчет того, что Ленин жил, Ленин жив, он, сидя в зале, понял вдруг значение слова «совок», которому за завтраком научил его Суслов. Совок – это совсем не синоним советского, совок – это именно когда Брежнев читает стихи, а пять тысяч идиотов в зале делают вид, что им это нравится.

После заседания его тронул за плечо кто-то незнакомый – здравствуйте, давно хотел познакомиться, заочно-то мы с вами знакомы с сорок восьмого года, помните? Он узнал министра иностранных дел Громыко, дипломата, о котором Сталин говорил, что он меченосец. Договорились поужинать. Громыко позвал к себе на работу.

За окном югославские строители, несмотря на поздний час, строили башни-близнецы новой гостиницы «Белград», в кабинете было шумно, но почему-то уютно. Громыко сидел, по-американски закинув ноги на стол, и курил трубку – оказалось, подарок Сталина, он ее только в кабинете курит, никуда не выносит.

– Я наводил о вас справки, когда Сталин мне написал, что вы теперь работаете у нас в наркомате, – сказал Громыко.

– Наркомате иностранных дел? – удивился он. В дипломаты его еще никто не записывал.

– Нет, магии. А, вы же не знаете – товарищ Сталин называл нашу группу наркоматом магии, потому что о нас никто не знает, а мы решаем все. Слушайте, как там в Ставрополе? Правду ли говорят, что в магазинах иногда не бывает мяса?

Пока он решал, стоит ли дискутировать с дипломатом о мясе, Громыко сам сменил тему и начал рассуждать о международной обстановке – в Чехословакию войска вели правильно, но больше так не надо, а то на Западе сейчас у власти в основном люди мягкотелые и трусливые, они решат, что так и надо, и потом хлопот не оберешься доказывать им, что Советский Союз – империя зла; Громыко так и сказал – «империя зла». Он хотел бы, чтобы хотя бы в Америке президентом стал бы какой-нибудь ковбой из Голливуда, который объявил бы Советам новый крестовый поход, а то вся эта мода на мирное сосуществование может привести к тому, что уже капиталистическое окружение станет опорой советской власти, «и хрен мы с тобой тогда ее развалим». Дальше Громыко говорил про китайцев – было бы здорово как-нибудь подружить их с Западом, а то, не дай Бог, Мао умрет, и его преемники захотят вернуться к «великой дружбе» с нами, а там и Андропов подоспеет со своим последним боем империализму. «Я говорил Ротшильду, что Китай нужен международному капиталу хотя бы как сборочный цех, а еще лучше швейный, просто представь – сотни миллионов рабочих почти бесплатно шьют смокинги и собирают телевизоры. Обещали подумать, жду теперь». Он с любопытством смотрел на Громыко – так вот, какая ты, международная политика.

Прощались уже друзьями. Громыко, пожимая ему руку, говорил, что все-таки Суслов не ошибается в людях, а Сталин и подавно не ошибался, и что он, Громыко, очень рад, что в их наркомате есть такой человек – да, он понимает, что долго ждать всегда неприятно, но надо пока посидеть в Ставрополе, потому что в Москву надо переезжать только на важную должность в ЦК, ни в коем случае не в министерства, «это могила».

– Уютная у вас могила, товарищ министр, – улыбнулся он в ответ.

– Язва, – Громыко бережно отложил сталинскую трубку. – Ладно, шагай, встретимся в ЦК.

XXIII

В ЦК его забрали только через восемь лет – позвонил Суслов и сказал, что пора, освободилось место секретаря по сельскому хозяйству, не Бог весть что, но надо ведь с чего-то начинать. К тому времени он уже руководил всем краем и, что его самого ввергало в некоторый ужас, губернатором ему быть даже нравилось – жизнь шла к пятому десятку, он полысел, мир спасать уже хотелось не очень, а кем хотелось бы быть, так это таким старосветским помещиком, который ест, допустим, вареники, и горя не знает, ни о чем больше не думает. Его действительно звали в Москву каждый год, инициативу проявляли то Андропов, то еще кто-нибудь из отдыхавших в Кисловодске членов политбюро – курортный губернатор нравился всем, и после каждого сезона отпусков из Москвы приходила очередная шифротелеграмма – выдвигаем вас на должность министра сельского хозяйства, выдвигаем вас на должность заместителя председателя Госплана. Однажды пришла даже рекомендация на пост генерального, – нет, не секретаря, прокурора, и он не выдержал, позвонил Суслову – «Михаил Андреевич, что за издевательство?» Суслов хохотал и цитировал Евтушенко – «Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее».

Своим главным губернаторским достижением он считал торжества по случаю юбилея Ставрополя – случайно обнаружил, сидя в краевом архиве, бумагу от светлейшего князя Потемкина-Таврического, в которой князь повелевал назвать вновь созданное селение на Азово-моздокской линии Ставрополем. Стояла дата – 1777 год, и он подумал, что неплохо было бы справить двухсотлетие. Поделился идеей с Сусловым, тот ворчал – мол, как же ты похож на Сталина, это же он 800-летие Москвы придумал праздновать, несоветская традиция. Поворчав, разрешил, а потом показывал собственноручно им снятый из «Литературной газеты» фельетон «Странный праздник», в котором ставропольского секретаря обвиняли в отсутствии классового подхода, заигрывании с боженькой и любовании старорежимными нравами. «Все правильно написали же, а?» – смеялся Суслов. Вырезку из неопубликованной газетной полосы оставил на память.

Кабинет на Старой площади, который ему достался, в сталинские времена принадлежал Андрею Андреевичу Андрееву. Суслов как-то рассказывал о нем – говорили, будто Андреев никакой вовсе не Андреев, а то ли канадец, то ли австралиец, в общем, англичанин. Андреев придумал колхозы и, по справедливости, именно ему, а не Ленину должны были ставить памятники на всех площадях несчастной России, но кто теперь помнит Андрея Андреевича Андреева? «Кому надо, тот помнит», – успокаивал его Суслов, и он, вздохнув, садился за «Продовольственную программу СССР сроком до 2000 года» – первое и сразу очень важное поручение Брежнева, который хотел войти в историю как первый русский царь, сумевший накормить народ.

Переезд в Москву и почти ежедневные теперь встречи с Брежневым изменили его отношение к этому старику – теперь он не смеялся над его глупостью, а вполне по-человечески сочувствовал ему, пережившему два инсульта, еле ворочающему языком и уверенному при этом, что речь затруднена из-за плохих вставных зубов. На заседаниях политбюро Брежнев выглядел старым индейским вождем, взятым в плен двумя бандами конкурирующих между собой ковбоев – с одной стороны Суслов и Громыко, с другой – Андропов и Устинов, превращение которого из хозяйственников в маршалы выглядело гораздо более страшной болезнью, чем нарушение речи у Брежнева. Гражданским в маршалы нельзя – они немедленно начинают хотеть войны, и Устинов, нашедший родственную душу в кровожадном Андропове, на каждом заседании уговаривал Брежнева ввести куда-нибудь войска. Брежнев сопротивлялся, но с каждый разом было все сложнее. Однажды ночью позвонил Суслов – «Ну что, дело к занавесу, все-таки Афганистан. Идиоты, хоть бы до Олимпиады подождали, это же логично – сначала праздник мира и спорта, а потом танки, а не наоборот. Но где Брежнев и где логика, сам подумай», – Суслов смеялся, а он вспомнил давний разговор с Андроповым, поежился – вдруг этот парень из «Ребекки», чего доброго, действительно устроит мировую революцию, что тогда делать?

XXIV

Суслов умирал. В палате под кроватью стояла пара резиновых галош – потом Громыко объяснит, что Суслов сам попросил принести их, ему было приятно видеть их и думать, что, может быть, он их еще наденет, еще пройдется по заснеженной Москве. Но сам старик ничего такого ему не говорил, а он не спрашивал – не до того было. Он пришел к нему – ну да, проститься; старики имеют обыкновение умирать, как сказал ему когда-то Сталин. После последнего инфаркта Суслов уже не вставал, и, в общем, сам хорошо понимал, к чему все идет.

– Не успел я тебя дорастить до генерального секретаря, – слабо улыбался он, – поэтому план теперь такой. На свое место я рекомендую Андропова, он начнет делать глупости, но ты не бойся, он инвалид, живет без почки, жить ему – ну два года, три, не больше. Правильно было бы, когда Леонид Ильич за мной проследует, в генеральные секретари выдвинуть Андропова – будет хуже, но недолго, а тебе сейчас чем хуже, тем лучше. Большой войны, думаю, тоже не будет, Афганистана им хватит, но если все-таки полезут в Европу – постарайтесь с Громыко как-то это притормозить, Громыко сможет, я знаю. А после Андропова – решайте сами, или сразу тебя в генеральные секретари, или, чтобы было больше ада, подождать еще годик – я бы подождал, поставил бы кого-нибудь совсем больного и старого, хоть бы и Устинова, а лучше Черненко. Он человек простой, будет делать все, как при дедушке, но недолго. А дальше ты, исполняй свой патриотический долг, как велел товарищ Сталин. Ну иди, посплю я, – слабо сжал его руку и действительно немедленно заснул. Умер он только назавтра, и старый Брежнев, не стесняясь, в голос плакал на заседании политбюро – не потому, что любил покойника, а просто понимал, чья теперь очередь.

Утром после похорон Суслова позвонил Андропов – «Хватит скорбеть, нас ждут великие дела». Бывший председатель КГБ уже осваивался в кабинете Суслова – в дальнем углу кабинета стояла теперь старенькая американская радиола; об Андропове аппаратчики давно с уважением и шепотом говорили, что он любит джаз – вряд ли это так на самом деле, но что новый секретарь ЦК очень заботится о своем имидже – это было бесспорно. «Ну что, работай сюда», – указал ему Андропов на стул перед радиолой, он сел, Андропов развалился рядом на диване и опять заговорил о мировой войне и о том, как он в ней всех победит.

– Но первая битва – она здесь, в Москве. Леонид Ильич запустил ситуацию, слишком на многое закрывает глаза, а с его здоровьем слепота может стать смертельно опасна, – пауза, посмотрел изучающе – как отреагирует; пришлось сделать вид, что увлекся разглядыванием радиолы, переспросил Андропова:

– Слепота?

– Да, – раздраженно протянул Андропов. – Слепота, ни черта вокруг себя не видит. Галя, дочка, с каким-то цыганом спуталась, тот бриллиантами крадеными торгует, Чурбанов вообще в узбека превратился. Знал бы товарищ Сталин, что нам придется думать не о революции, а о коррупции. При Сталине и слова-то такого не было.

Потом Андропов велел записывать и продиктовал ему записку о мерах повышения трудовой дисциплины в сельском хозяйстве. «Не хватает подписи – Дзержинский», – пошутил он, когда новый начальник прервал диктовку, но Андропов не понял шутки, сказал – «Спасибо за комплимент» и, еще раз о чем-то вздохнув, попрощался с ним, склонился над бумагами. В коридоре вздохнул уже он сам – да, это тебе не Суслов, наплачемся мы с этим генеральным секретарем. О трудовой дисциплине думать совсем не хотелось, вызвал машину, поехал в МИД.

Громыко, как всегда у себя в кабинете, курил трубку, что-то читал. Спросил «как дела», потом поднял на него глаза и сам все понял, засмеялся:

– Что, Юрий Владимирович уже успел указания дать? Нормально, привыкай, ты его любимый ученик – все так думают, значит, так и есть. Но ты его зря боишься, это у себя в гепеу он был опасный, а теперь – ну что, партийный работник, а партия и не таких орлов кушала. Скажи мне лучше, он тебе про ракеты в Европе ничего не говорил? Меня уже спрашивал, как к этому западная общественность отнесется. Я сказал, что прозондирую, но вообще – а как ты смотришь, чтобы действительно немного попугать Европу? Нам с тобой уже надо о себе думать, а это мне нравится – если ракеты есть, то их же потом можно будет убрать, и весь мир ахнет, какой ты принципиальный борец за мир.

– Послушайте, Андрей Андреевич, – не выдержал он. – Я член политбюро ЦК КПСС, а не Маккиавели и не Монтескье, эти игры в политике кажутся мне опасными, возможно, даже смертельно опасными. Что мешает нам сегодня, безо всяких этих подвыпердовертов (пригодилось ставропольское слово из детства) выйти к народу и сказать – так, мол, и так, дорогой советский народ. Леонид Ильич болен, экономика в заднице, коммунизма не будет, а все, ради чего ты, народ, голодал и умирал – это сорок пятый год и закрепление итогов империалистической войны. Почему нельзя честно, почему нельзя прямо?

Громыко снова посмотрел на него – кажется, впервые удивленно за все годы знакомства.

– О-о-о-о, увидел я новое небо и новую землю, – протянул он. – Я-то думал, тебе товарищ Сталин все еще тогда объяснил. Нет? Ну ладно, слушай дядю Громыко, чего уж там. Давай так: вот ты вышел к народу и все это ему сказал. Дальше что будет? Вот по пунктам – раз, два, три, четыре, пять.

– Народ вздохнет с облегчением, – неуверенно отозвался он.

– Прекрасно, – почему-то обрадовался Громыко. – А потом? Вот вздохнул твой народ, отоспался, дальше – да самое простое: жрать захотел. Что ему делать?

– А что он обычно делал? Пошел в магазин и взял, что там выбросили.

Громыко засмеялся.

– Товарищ член политбюро ЦК КПСС, а как вы считаете, не будет ли перебоев с продовольствием после того, как вы решите, что народу пора сказать правду? Вот просто подумать – если люди, которые сейчас, пока мы тут с вами болтаем в нашем наркомате, сидят на боевом посту и готовы стереть с лица земли всю Западную Европу и Северную Америку – если вы им скажете, что на посту можно не сидеть, то они уйдут домой, правда же? А почему тогда из колхозов люди не уйдут, с заводов, фабрик? Нет, мой дорогой товарищ член политбюро ЦК КПСС, распускать страну надо от-вет-стве-нно! И желательно налегке, чтобы у людей не было желания остаться там, где ты их встретил. В стойле! – закричал вдруг Громыко и хлопнул ладонью по столу.

– Вижу я, – продолжил он металлическим голосом, – вы легкомысленно относитесь к той задаче, которую вам поручил товарищ Сталин. Это что, получается, если завтра мы вас изберем генеральным секретарем, так вы завтра и скажете народу правду в глаза? Неужели Сталин тебе не говорил про нож, который нельзя выдергивать из сердца? Если бы все было так просто, правду бы и Хрущев в пятьдесят третьем году сказал, а ты бы, милый, так бы и пахал на своем комбайне.

– Молотил.

– Молотил бы, хорошо. И сдох бы на этом комбайне, или чечены бы тебя зарезали. Всему надо учить, а.

Громыко взял лист бумаги.

– Смотри: точка А – ты генеральный секретарь. Точка Б – пусть это будет самороспуск КПСС. Что между? Давай вместе. Начать, наверное, с теории. Новое мышление, общечеловеческие ценности, Сталин тебе это говорил? Ну отлично, это первый шаг. Дальше что-нибудь показательное в культуре, фильм какой-нибудь или книга.

– Я Гумилева хотел напечатать.

– Гумилева, отлично. Молодец, понимаешь, что не Солженицына. Гумилев, хорошо. Дальше что-нибудь с республиками, обострение какое-нибудь. Где лучше?

– Карабах?

– Карабах для первого раза слишком, предлагаю что-нибудь попроще. Казахстан? Русские с казахами друг друга ненавидят, да и Димаш Ахмедович засиделся. Можно туда первым секретарем поставить русского откуда-нибудь с Волги, казахи этого не выдержат, будет весело. Дальше что? Экономика.

Так февральским утром 1982 года в кабинете министра иностранных дел СССР была составлена подробная программа мер по ликвидации коммунистической парти и советского государства сроком на шесть лет – хотели сначала уложиться в пять, но решили не рисковать.