Текст книги "Горби-дрим"

XLVI

Отпраздновали новый 1987 год, и в первые же дни января о «серьезном разговоре» попросил министр обороны Соколов. Встретились в Кремле – кажется, это вообще была их первая встреча один на один, после Чернобыля маршал старался лишний раз не попадаться генеральному секретарю на глаза, и Громыко шутил, что, видимо, Соколов запирается у себя на даче, где у него стоят, как в парке культуры, игровые автоматы, и он бросает пятнадцатикопеечную монету в щелочку, приникает к резиновому окошку для обзора, пускает ракеты – мечтает о большой войне. Война маленькая, афганская, в распоряжении Соколова вообще-то имелась, но с тех пор как Громыко привез откуда-то интеллигентного доктора Наджиба и сказал, что теперь этот Наджиб будет президентом Афганистана, всем в политбюро как-то стало ясно, что и эту войну скоро придется заканчивать, уводить солдат, которых пока не убили, из афганских гор, забыть навсегда об этом Афганистане. Вслух этого никто не говорил, но как-то было ясно, как будто стены ореховой комнаты сами транслировали завтрашние политические новости напрямую в мозг членам политбюро.

Он думал, маршал и будет говорить с ним об Афганистане – о чем еще? Но Соколов, покряхтывая, разложил перед ним явно невоенного происхождения бумажки; он сразу узнал сводки Центрального статистического управления и не очень тихо вздохнул; маршал Соколов все-таки не входил в перечень тех людей, с которыми генеральному секретарю было интересно говорить об экономике. Денег, что ли, попросит?

Но маршал денег не просил, а с какой-то андроповской интонацией сказал, что ему и его коллегам (он так и сказал – «коллеги») очевиден тупик, в который зашла советская экономика, он (и «коллеги», он это повторил) склонен связывать провисание основных показателей по всем отраслям народного хозяйства с нездоровой обстановкой в общественно-политической сфере, и хотя он не считает, что вмешательство военных в управление страной это благо, но присяга, которую он принес еще до рождения генерального секретаря, не просто дает ему право, но и обязывает его положить конец разрушительным тенденциям в стране, пока есть такая возможность.

– В общем, вот письмо, – закончил Соколов и протянул лист бумаги. Генеральный секретарь пробежал глазами только по подписям. Человек пятнадцать, вообще все руководство министерства обороны, генерального штаба, командование родов войск. Да уж, дела.

Маршал, пока говорил, смотрел ему прямо в глаза – смотрел с ненавистью, как будто перед ним не генеральный секретарь ЦК, а как минимум немецко-фашистский военнопленный. Смешно – о чекистах как об угрозе говорил ему Сталин и много раз говорил Суслов, а теперь не чекисты, а армия пришла в его кабинет, и – стоп, действительно, это же его кабинет, а не маршала Соколова. Глотнул чаю с молоком, улыбнулся по-хозяйски.

– Вы высказались, товарищ маршал Советского Союза? Спасибо, – и заметил, что маршал тут же обмяк, видимо, в нервной системе включилось что-то, что отвечает за поведение на заседаниях политбюро, хорошо. – Буду с вами откровенен. Положение страны в вашем изложении выглядит гораздо более безоблачным, чем представляется мне и моим (ударение на «моим») коллегам. И ваше беспокойство я разделяю, наша страна стоит на пороге самого серьезного, беспрецедентного (он все-таки сказал «беспрецендентного», по цековской привычке – нервничал), по крайней мере, если брать послевоенный период, кризиса. О заданиях двенадцатой пятилетки уже можно уверенно сказать, что выполнены они не будут, и ЦСУ, – легкая усмешка и жест ладонью над бумажками со статистическими сводками, – придется постараться, чтобы объяснить народу, что так и было задумано. Так что здесь я могу вас заверить, что вы пришли по адресу и нашли своего союзника, и еще раз спасибо вам.

Маршал смотрел на него уже без ненависти и просто хлопал глазами – хлоп, хлоп. Главное не засмеяться; укусил себя за уголки рта изнутри и продолжил:

– Далее, товарищ маршал. Я категорически и принципиально не разделяю ваших позиций по поводу того, что трудности в народном хозяйстве как-то связаны с нашей политикой в общественной и духовной сфере. Я бы посоветовал вам взять в ЦСУ сводки за восемьдесят третий или даже восемьдесят первый год, и вы увидите такие цифры, после которых будет вообще непонятно, почему вы пришли с таким разговором только сейчас и ко мне, хотя надо было идти к Леониду Ильичу, который, согласитесь, ничего из того, чем вы сейчас недовольны, в политической сфере не делал. Я не стану сейчас, когда у нас такой откровенный разговор, забалтывать вас лозунгами, и честно скажу, что наши успехи в новом мышлении еще очень далеки от того, что мы наметили на двадцать седьмом съезде партии. Но другого пути у нас нет, и это принципиальная позиция партии и ее центрального комитета, и вы это прекрасно знаете.

Снова отпил чаю. Посмотрел на маршала. Маршал прятал глаза. Хорошо.

– Последнее. Вы прекрасно понимаете, что военный переворот – это занятие, не так чтобы очень достойное кандидата в члены политбюро да и вообще члена партии, коммуниста. Вы гордитесь годами безупречной службы – я вами тоже горжусь, Сергей Леонидович, но вспомните маршала Жукова. Даже ему такое не удалось, даже ему, а вы ведь, мой дорогой, совсем не Жуков. И напомню вам, что вы присягали не только родине, но и партии, и, каких бы оправданий вы бы себе ни искали, присягу вы все-таки нарушили – здесь, сейчас. Надеюсь, вы понимаете, что этого разговора и этого письма достаточно, чтобы вас арестовать, вот прямо тут у меня в кабинете, и поверьте, рука бы у меня не дрогнула вызвать охрану, вы мне все-таки дороги не очень при всем моем к вам уважении. И коллег ваших (взял двумя пальцами письмо, помахал им в воздухе) тоже арестовать не проблема, и вы тоже прекрасно это знаете. Что вы сделаете, танки в Москву введете? Ну попробуйте, а я на вас посмотрю.

Совсем занервничал, нехорошо. Подержал в руках чашку – чая уже не было, кончился. Поставил чашку.

– Но арестовывать вас я не буду, не бойтесь. Новые тухачевские мне нужны меньше всего, и повторю еще раз: я же разделяю вашу обеспокоенность по всем пунктам, только выводы у нас с вами разные. И знаете что? У меня к вам серьезное предложение в духе ленинских норм. Дискуссия на пленуме, острый и откровенный разговор, и борьба аргументов, а не танков. Согласны? Вижу, что согласны. К январскому пленуму подготовиться не успеем, а к июньскому, по-моему, отлично. Готовьте цифры, готовьте факты, готовьте идеи. Будем спорить по-настоящему, по-ленински. А до пленума к этому разговору возвращаться не будем, идет?

Маршал встал, вытянул руки по швам – Служу Советскому Союзу. Пожали другу другу руки, маршал вышел. Генеральный секретарь нажал на кнопку, попросил чаю, а сам вытащил носовой платок и вытер со лба выступивший наконец пот – черт подери, а ведь страшно было, а. Чертовы вояки, – вслух выругался, стало чуть легче. Посмотрел еще раз на письмо. Маршалы, маршалы, маршалы. Эту атаку он отбил, к пленуму они могут подготовиться лучше. Что ж, осталось пять месяцев.

Взял телефон, вызвал Громыко.

XLVII

Связка серебристых воздушных шариков застряла в двери интуристовского «икаруса», который остановился у гостиницы «Виру». Западногерманский мальчик захныкал, и советский гид – просто гид, даже не осведомитель КГБ, так бывает, – улыбнулся и бросился помогать мальчику. Гид был глуп, но наблюдателен, и он заметил даже, что, во-первых, бечевка от шариков была привязана к запястью мальчика, и во-вторых – сами шарики были какие-то странные, как будто сделаны из какого-то тонкого и легкого, но все же настоящего металла. Эти два пункта проходили по части наблюдательности, а по части глупости прошло очевидное «чего только не придумают эти немцы». Гид еще раз улыбнулся и повел делегацию к стенам старого города. Конец мая, солнце, тепло. Лучшее время в Эстонии, да и во всем Советском Союзе.

Мальчик с шариками шагал вместе со всеми, а уже в воротах крепости женщина, с которой этот мальчик приехал, высокая немка с лошадиным лицом, вряд ли мать, слишком равнодушная, остановилась, придерживая мальчика за плечо, и приговаривая по-немецки что-то вроде «давай их отпустим, пусть летят», отцепила связку от ребенка, крепко взяла в свою руку, но почему-то не выпустила, а замерла, глядя на часы. Но гиду и это не показалось странным, он рассеянно смотрел сначала на нее, но потом появились трое подвыпивших парней в зеленых фуражках, – ах да, сегодня же день пограничника, – заметили немцев, стали кричать: «Хенде хох», и гид занялся парнями, подошел к ним вплотную, зашипел, что сейчас позвонит в комендатуру, и праздник продолжится на гауптвахте. Группа так и толпилась у ворот, глазела по сторонам. Разобравшись с пограничниками, гид вернулся к шарикам, и только теперь почувствовал что-то неладное – женщина так и сжимала конец бечевки в руке и напряженно смотрела на свои часы.

– Фрау, что-нибудь не так? – поинтересовался гид. Женщина молчала, гид тупо посмотрел на ее часы – обычные электронные японские, он такие недавно продал начальнику жены у нее на работе, жена очень просила. Секунды шли, женщина смотрела, смотрел гид, серебристые шарики болтались на ветру над их головами, рвались в небо.

– Что-нибудь не так? – повторил он. На часах было 14:06:54. 55, 56, 57, 58, 59 – электронный дисплей показал 14:07, и женщина выпустила бечевку, шарики радостно взмыли в небо.

– Нет, товарищ, все в порядке, я просто задумалась, – улыбнулось лошадиное лицо, и туристы пошагали в крепостные ворота. В ту же минуту на командном пункте в Ленинграде дежурный офицер 60-й армии ПВО получил срочный доклад из дислоцированной в Эстонии 14-й дивизии о неопознанном самолете, движущемся из центра Таллина на юг. Ленинград приказал посадить цель, самолеты поднялись в воздух и уже через двенадцать минут Таллин докладывал – произошла ошибка, это всего лишь связка воздушных шариков. В Ленинграде выматерились, сделали соответствующую запись в журнале и продолжили дежурить. «Сессна-172» Матиаса Руста к тому времени уже пересекла советскую границу у эстонского поселка Локса и летела теперь в сторону Москвы, меняя курс таким образом, чтобы следовать только мертвыми зонами – сплошного поля радиолокации над советской территорией не было никогда, и участков, не контролируемых советскими радарами, было много. Заметили «Сессну» только над станцией Дно, известной тем, что на ней когда-то отрекся от престола царь Николай. Цели был присвоен номер 8255, в воздух снова поднялись самолеты, но было уже поздно, Руст летел к Москве.

Вечером, в половине седьмого, он приземлился на Большом Москворецком мосту, и уже по асфальту поехал к собору Василия Блаженного. Майский вечер, много туристов, преимущественно иностранцы. Затворы фотоаппаратов заглушили бой кремлевских курантов, а в Спасские ворота Кремля мрачно въезжал «ЗИЛ» министра обороны, не справившегося с обороной. Июньский пленум наступил месяцем раньше намеченного, министр это сам прекрасно понимал и чувствовал себя уже умершим. Может быть, он действительно умер именно в тот день, просто этого никто не заметил. Его похоронят только через двадцать пять лет, 101-летним, когда он поймет, что по ту сторону векового юбилея изображать живого – это уже не смешно.

А осенью, через полгода после отставки маршала, режиссер-мультипликатор Хитрук удивится, обнаружив свое имя в указе о награжении почетными званиями – ни повода не было, ни в особой любви к нему советская власть до сих пор замечена не было. Если бы Хитрук узнал, в чем дело, он бы удивился еще сильнее – это просто Громыко позаимствовал идею с воздушными шариками из мультфильма про Винни-Пуха, и теперь благодарил ее автора.

XLVIII

– Да, – говорю я, – в мемуарах я такого не читал.

– Ха, – отвечает он, – мемуары. Вот уж тот случай, когда на заборе тоже написано, вот что такое мемуары. Просто не верь никогда и все, читай, только если хочешь посмеяться. Я знаешь когда это понял? В первый год, когда меня избрали генсеком, пошел в театр. Спектакль был про Ленина, но какой-то совсем идиотский, стыдно было смотреть. Потом режиссер, как его звали, Захаров, что ли, меня, конечно, спрашивает – ну как вам, понравилось? Я ему честно отвечаю: Ну что там может понравиться, бегает Ленин два часа по сцене и пердит, пердуха какая-то, а не театр. Потом читаю – оказывается, я сказал, что этот спектакль «пир духа». Ты понимаешь, да? Я сказал «пердуха», а они пишут «пир духа», черт знает что.

Долго смеется, потом рассказывает анекдот про Даля – про слово «замолаживает», которое Даль сначала записал в словарь, а потом ему ямщик говорит – «балин», барин в смысле, букву «р» ямщик не выговаривал, а слово так в словаре и осталось.

– Я сколько раз просто орал на людей, все ведь марксисты, а Маркс же учил все воспринимать критически. Почему у нас никто этого не умеет? Почему все всем верят ровно в тех случаях, когда верить нельзя? Вот я и тебя прошу, я старый человек, имею право попросить – ты мне не верь, не надо мне верить. Может, я тут сижу и тебя разыгрываю, может, удовольствие у меня такое?

Тут уже я смеюсь – не верю я вам, не волнуйтесь, но, если можно, пообманывайте меня еще, мне нравится – рассказывайте, рассказывайте.

И он рассказывает. Расправившись с Соколовым (и со всеми его «коллегами»), Громыко вдруг приуныл – 78 лет, старше Брежнева, старше Сталина, старше всех, пора на пенсию, хватит уже интриги плести. Давай теперь ты за старшего, сколько можно нянчиться с генеральным секретарем, – последнюю фразу Громыко повторял каждый раз, но каждый раз, и это было очень хорошо заметно, внимательно смотрел в глаза генеральному секретарю, готовый, если тот рассердится, смущенно расхохотаться – мол, ах ну что вы, это я так шучу, хи-хи-хи.

Их отношения к лету 1987 года действительно почти испортились, то есть никакого конфликта не было, не было и объяснений, и даже споров – первым и последним был тот случай с назначением Шеварднадзе, но тогда оба как-то все пережили и стали жить дальше. А теперь – просто, резко, как по щелчку, оба стали друг друга раздражать, то ли действительно возраст, причем у обоих, то ли естественный ход событий, закон власти – даже самого любимого и доброго регента окрепший молодой монарх, пускай и обливаясь слезами, обязательно куда-нибудь денет просто потому, что так положено, так принято. И суета Громыко так и выглядела – как будто старик хочет уйти сам, не дожидаясь, пока генеральный секретарь его опередит и попросит завтра на заседание политбюро не приходить (если Громыко действительно думал так, то он, конечно, ошибался – генеральный секретарь просто не знал, можно ли вообще отправлять меченосцев на пенсию; ни Сталин, ни Суслов ему об этом ничего не говорили, а он, конечно, не спрашивал, просто в голову не приходило).

Закончилось все смешным, но неприятным эпизодом на очередном заседании политбюро – генеральный секретарь «в порядке информации», то есть дело не срочное, не горит, решил сообщить товарищам, что Громыко решил идти на пенсию. И тут – то ли старика переклинило, то ли чувство юмора стало совсем своеобразным, – Громыко заявил вдруг, что никакого собственного желания по поводу отставки у него нет, и он бы еще с удовольствием поработал, а что в частных беседах просил об отставке – так это он так, шутил. Ореховая комната зашевелилась, давно здесь никто не скандалил. Генеральный секретарь засмеялся и сам, но потом попросил тишины и серьезно сказал, что шуток он не понимает, и что устное заявление Андрея Андреевича было сделано и отозвано не было, так что простите – единственно возможным легитимным решением в этой связи является удовлетворение этого заявления, а в условиях перестройки партия просто обязана действовать строго в рамках правовых норм. Внесли соответствующую запись в протокол, перешли к следующему вопросу.

С Громыко разговаривали вдвоем уже заполночь, обоим было неловко, но к случаю в ореховой комнате не возвращались – оба, вероятно, решили быть выше этого, уходя, уходи и все такое. Вспомнили Суслова, потом Сталина – интересно, как бы те двое оценили то, что происходит в стране сейчас. Громыко, который обоих знал лучше, говорил, что ни у Суслова, ни у Сталина не получилось бы так здорово, как у нас – и с Казахстаном, и с Соколовым, и вообще со всем.

Потом помолчали, потому что было ясно, что сейчас надо будет обсуждать всякие прощальные технические вещи – дачу там, машину, еще что-то, – и это сделало бы беседу менее возвышенной, чем она была до сих пор. Пауза затягивалась, спросил первым:

– Андрей Андреевич, вы не стесняйтесь – если вам что-то надо, просите прямо, мы же свои, ближе нет никого.

– Не сжигай меня после смерти, – попросил вдруг Громыко. – Похорони на Новодевичьем, не хочу на Красную площадь, чтоб меня оттуда потом выкапывали. И не смейся только.

А он и не думал смеяться. Он встал и крепко обнял старого дипломата. Он любил его, оказывается.

XLIX

Государственную должность, освобождающуюся после Громыко, он решил занять сам, хватит этих игр в разделение властей, наиграемся еще. Сложнее было с выбором нового меченосца, даже снова подумал о Ельцине, и сам на себя рассердился – ну какой Ельцин, о чем это я вообще. Сидел в кабинете, думал. Из приемной позвонили – пришел человек из президиума верховного совета, принес законопроекты о кооперации, о предприятии и о трудовом коллективе, первые законы советского капитализма, о них он еще в Ставрополе мечтал, стоя на Комсомольской горке.

Попросил, чтоб заходили. Зашел седой крупный мужчина в золотых очках. В руках бордовая папка. Стоит в дверях, ждет. Господи, неужели?

– Лукьянов, Анатолий, ты? – и сам шагнул навстречу гостю, вот уж подарок судьбы. Учился на юрфаке курсом старше, знакомы были мало, но друг другу сразу понравились – оба провинциалы, у обоих амбиции, только у Анатолия литературные, он поэт из Смоленска, послал стихи Твардовскому, тот решил, что это новый Есенин, помог поступить в университет. Судя по бордовой папке, потенциального Есенина повесил на трубе парового отопления советский чиновник, и, видимо, шутить по этому поводу было бестактностью, но он все-таки пошутил:

– Что в папке, стихи?

Лукьянов смутился и забубнил в ответ, что, если он правильно понял вопрос, то стихи он по-прежнему пишет, может быть, не такие хорошие, как те, которые понравились Твардовскому, но и Булат, и Белла (фамилий Лукьянов не назвал, и это как-то очень трогательно прозвучало) о некоторых отзывались даже тепло, и если вы хотите…

– Слушай, давай на «ты», друзья же старые, – поморщился генеральный секретарь и усадил гостя за стол.

Он почему-то решил рассказать Лукьянову сразу все; потом, когда вспоминали тот разговор, смеялись – все равно никто бы не поверил Лукьянову, если бы он, выбежав из кабинета генерального секретаря, побежал бы в подпольную студию «Голоса Америки» и пересказал бы все, что услышал в кабинете. Но Лукьянов, конечно, никуда не побежал, слушал внимательно, не перебивая, потом долго молчал, потом поблагодарил за оказанную ему честь и пообещал делать все, что потребует от него наркомат магии.

– Это неправильный подход, – поморщился в ответ генеральный секретарь. – Наркомат – это ты и есть, и это другие люди будут делать то, что потребуешь ты. Я хочу, чтобы ты это запомнил.

L

В следующие выходные обедали у Лигачева на даче – веранда, самовар, все как тем утром, когда хоронили Черненко, только время года другое, зелень кругом, птички поют. Лигачев, кажется, ревниво смотрел на нового меченосца, которого генеральный секретарь привез на своей машине. Пришлось произносить примирительную речь, что ответственность, возложенная на присутствующих здесь, после ухода Громыко как минимум удесятерилась, взрослые теперь – мы, и первое, что от нас требуется – это работать дружно и слаженно, в обстановке абсолютного взаимного доверия.

Лигачев и Лукьянов послушно переглянулись; дружить – ну что же, если таково требование руководства, будем дружить, люди дисциплинированные. Лукьянов рассказал о себе, Лигачев о себе, потом перешли к «вопросам текущего момента», каковыми были межнациональные отношения и перспективы демонтажа Советского Союза. Собственно, вопрос был – с чего начинать, с Прибалтики или с юга. Почему-то все повернулись к Лукьянову – давай, мол, новичок, покажи себя. Лукьянов не растерялся.

– Прибалтика – рано, они там трусливые все, их за шиворот придется брать и заставлять шевелиться, дело тухлое. Юг, конечно, юг, и прежде всего Карабах («О, о Карабахе мы с Сусловым много говорили», – вставил довольный генеральный секретарь), и более того – я бы советовал смотреть на вопрос шире.

Генеральный секретарь и Лигачев уставились на Лукьянова. Лукьянов продолжал:

– Смотреть шире. Вот Карабах, сейчас он азербайджанский, а мы чего хотим, отдать его Армении? Нет же. Он должен быть, как монетка, упавшая на ребро, чтобы все смотрели и волновались, орел или решка. Территория с неопределенным статусом – я считаю, что в реальности после Союза из таких территорий должна состоять буферная зона вокруг России. Называйте это контролируемым хаосом, но только так мы сможем обеспечить переходный период без большой войны всех со всеми. Каждая республика должна быть погружена в собственные неприятности, не должно быть республик, которые ушли бы из Союза в своих прежних границах. Украина без Донбасса, Эстония без Нарвы, Грузия без Абхазии и Южной Осетии, Молдавия без левого берега Днестра.

– А Россия? – спросил, прищурившись, Лигачев.

– Россия это Россия, – строго сказал Лукьянов, но тут его перебил генеральный секретарь:

– Послушай, я разовью твою доктрину. В России, конечно, тоже есть регионы, которым стоило бы отвести роль упавшей на ребро монетки, и не только для, как ты говоришь, контролируемого хаоса. Есть еще одна, очень большая проблема – русские ведь с семнадцатого года были лишены возможности распоряжаться своей судьбой, всегда у нас была доминирующая нация, сначала евреи, потом грузины, до недавнего времени украинцы. Мы с вами первое русское национальное правительство, и очень скоро мы поймем, что не выдерживаем взваленного на нас груза, народ не готов. Особенностью переходного периода должно стать появление новой доминирующей нации, по отношению к которой русские сначала должны будут чувствовать себя угнетенными, и только потом, когда процесс национального строительства у русских дойдет до точки невозврата, русские и эта нация спокойно и безболезненно разойдутся.

– И какая это будет нация? – недоверчиво спросил Лигачев. – Калмыки, тувинцы?

– Тувинцы, – задумался генеральный секретарь, – тувинцы – это здорово, я забыл о них, если честно, хотя мне еще Суслов много рассказывал про Унгерна. Давайте тувинцев иметь в виду, пусть будет запасная доминирующая нация, а основной я, – (улыбнулся), – как южанин предлагаю считать чеченцев.

– Новая кавказская война? – Лукьянов сразу все понял.

– Лучше кавказская, чем гражданская, – вздохнул Лигачев, генеральный секретарь улыбнулся – новое поколение меченосцев оказалось несопоставимо понятливее, чем был он сам тридцать лет назад.