Текст книги "Генерал Ермолов"

Да и как могло быть иначе!

С юных лет Николай Павлович относился к Ермолову с возрастающим подозрением, считал его способным на самые крайние поступки. Недаром накануне своего воцарения, 12 декабря, в письме Дибичу он вспоминает именно о Ермолове с жутким чувством: «Послезавтра поутру я или – государь, или – без дыхания… Я Вам послезавтра, если жив буду, пришлю сам еще не знаю кого с уведомлением, как все сошло; Вы также не оставьте меня уведомлять обо всем, что у Вас или вокруг Вас происходить будет, особливо у Ермолова… Я, виноват, ему менее всех верю…»

Ермолов, располагавший преданнейшей ему кавказской армией, Ермолов, которого декабристы прочили в члены проектируемого Временного правительства, Ермолов, полтора десятка близких которому лиц оказались замешанными в подготовке переворота, сильно беспокоил царя. По Петербургу и по Москве ползли, обрастая пугающими подробностями, слухи, будто наместник уже перешел со своим корпусом Кавказ и идет на присоединение к «бунтовщикам».

Ермолов несколько дней медлил, выжидал, и когда наконец совершил присягу, то императрица, по словам Д.Давыдова, даже «перекрестилась от удовольствия». Весь Петербург любопытствовал о подробностях, так что выведенный из терпения частыми вопросами фельдъегерь имел неосторожность сказать:

– Алексей Петрович так боготворим в Грузии, что если бы он велел присягнуть персидскому шаху, все тотчас бы это сделали…

«В награду за это изречение, – вспоминает Давыдов, – он совершил путешествие в Якутск».

Однако даже после того, как Отдельный Кавказский корпус принес присягу новому императору, Николай I не ослабил надзора за опасным генералом. В январе 1826 года он направил к персидскому двору с чрезвычайной миссией А.С.Меншикова – официально для переговоров о русско-персидских границах, а неофициально с тайной ревизией всей деятельности Ермолова на Востоке. В феврале того же года в Мингрелию и Имеретию отправился полковник Ф.Ф.Бартоломей с секретной инструкцией – выяснить, существуют ли на Кавказе тайные организации, и «наблюдать о духе войск и их начальников».

Между тем среди декабристов мы встречаем и такие свидетельства, где звучат упреки в адрес Ермолова, который не помог восставшим. Наиболее интересна записка Н.Р.Цебрикова.

«Ермолов, – пишет он, – мог предупредить арестование стольких лиц и потом смерть пяти мучеников, мог бы дать России конституцию, взяв с Кавказа дивизию пехоты, две батареи артиллерии и две тысячи казаков, пойдя прямо на Петербург. Тотчас же бы он с Дону имел прекрасный корпус легкой кавалерии донцов с их артиллериею, столько, сколько бы он захотел… Они до одного все восстали бы; а об второй армии и чугуевских казаках и говорить нечего. Они все были готовы! Девизом восстания была свобода России, освобождение крестьян от рабства дворян, десятилетняя служба и, главное, чтоб казна шла на нужды народа, а не на пустую политику самодержца-деспота!

Помещики-дворяне не смели бы пикнуть и сами все до одного присоединились бы к грозной армии, веденной таким искусным и любимым полководцем. Это было бы торжественное шествие здравого ума, истинного добра и будущего благополучия России! При русском сметливом уме солдаты и крестьяне тотчас бы сметили, что это война чисто была за них; а равенство перед законом и сильного и слабого, начальника и подчиненного, чиновника и крестьянина тотчас связало бы дело, за татарско-немецким деспотизмом оставленное неподнятым…

Ермолов ничем не может оправдаться: ни готовностью Персии ворваться в наши пределы, потому что он хорошо знал эту Персию, в которой был полномочным посланником и в веденном своем журнале так верно ее описавши. Ничто, ничто его не может оправдать…»

Свидетельство декабриста Цебрикова крайне любопытно потому, что перед нами даже не упрек, не недоумение, но прямое обвинение – в отступничестве, ренегатстве. Словно бы Цебриков знает о Ермолове то, чего мы не знаем. И очевидно, никогда не узнаем, как считает академик М.В.Нечкина, которая одновременно утверждается в мысли, что Ермолова можно считать своеобразно причастным к «движению декабристов».

Велик соблазн для беллетриста «додумать» причины, в силу которых Ермолов несколько дней медлил с присягой Николаю I; соблазнительно домыслить и то, почему наместник на Кавказе не двинул Отдельный корпус на Петербург и мог ли бы он вообще решиться на такой шаг. Однако, зная характер Ермолова и развитое в нем государственное начало, все же логично предположить, что должно было удержать его от намерения развязать в России гражданскую войну.

В его памяти слишком живы были слова великого Суворова, сказанные в ответ на предложение Каховского вооруженной рукой выступить против императора Павла:

– Не могу!.. Кровь сограждан!..

4

19 июля 1826 года, нарушив Пакистанский мирный договор, огромная персидская армия внезапно вторглась с двух сторон в пределы Закавказья. В то время как тридцатитысячное войско, возглавляемое наследником престола Аббас-Мирзой, вступило в Карабах, конница Гассан-хана Эриванского предавала огню и мечу грузинские селения.

Ермолов давно предвидел неизбежность войны с Персией и обращал внимание Александра I на приготовления Аббас-Мирзы, на подстрекательское поведение английских резидентов на Среднем Востоке и роль британского золота, на недостаточность русских сил на Кавказе. Но, упоенный мировой славой, император в последние годы своей жизни был решительным противником всякого военного противоборства, и вместе с отказом в подкреплениях Ермолов получал предписание от министра иностранных дел Нессельроде сохранять мир с Персией, хотя бы и ценой некоторых уступок.

Смерть русского царя произвела в Персии огромное впечатление и брожение: исходя из собственного исторического опыта, в Тегеране и Тебризе полагали, что для России наступили дни смуты, междоусобной борьбы за власть. Однако хотя Ермолов и ожидал военных действий, они застигли его врасплох. Точнее сказать, все происшедшее – кончина Александра I, события 14 декабря 1825 года, аресты и дознания, воцарение Николая I и собственное пошатнувшееся положение – глубоко удручило его. На светлую голову Ермолова в решительный момент его жизни нашел туман.

Этому способствовало и то, что на первых порах вторжение приняло стремительный и угрожающий характер.

Ермолов отдал приказание войскам отступать и сосредоточиваться в Тифлисе. Однако и этот приказ не поспел вовремя: стоявший в Карабахе 42-й Егерский полк был отрезан и заперт в Шуше; один батальон его, захваченный в Герусах, был почти истреблен.

Персияне обложили Шушу, заняли Елизаветполь, их конные отряды проникли в Иверию и предавались грабежам в семидесяти верстах от Тифлиса. В Тифлисе началась паника.

Между тем Николай I требовал решительных наступательных действий, недоумевал, сердился и находил все новые поводы для неудовольствия, которое усиленно раздувалось многочисленными врагами Ермолова в Петербурге.

Придворные клеветники и завистники судачили, что ермоловская слава – это «славны бубны за горами», что в управлении его много произвола, что военные его подвиги – сущий дым: с нестройной толпой горцев всегда можно справиться. Дипломаты и крупные чиновники повторяли, будто Ермолов сознательно вызвал войну с Персией, чтобы стяжать себе еще большую популярность, что он окружил себя слепо преданными людьми, которые трубят о его достоинствах, а сами совершают злоупотребления. Плац-парадные генералы, любители шагистики и «палочек» твердили, что он-де распустил войска, что среди солдат нет порядка, службы, выправки и даже дисциплины. По рукам в Петербурге ходила карикатура, изображающая кавказского солдата – в изодранном мундире нараспашку, в синих холщовых широких шароварах, заправленных в сапоги, в черкесской папахе, с маленьким котелком сбоку и с корзинкой вместо манерки. Одну из таких карикатур не замедлили подбросить и Ермолову.

Считая, что Ермолов не справляется со своей ролью главнокомандующего, Николай I приказом от 10 августа 1826 года послал на Кавказ генерала И.Ф.Паскевича.

К тому времени, однако, военные обстоятельства переменились в лучшую сторону. Против Гассан-хана Ермолов отрядил полковника Муравьева, а во главе передового отряда, выступившего навстречу Аббас-Мирзе, поставил генерала Мадатова. Сам он со слабым, в четыреста штыков, гарнизоном оставался в Тифлисе, страшась за свой тыл и возлагая надежду единственно на авторитет грозного своего имени.

3 сентября под селением Шамхор Мадатов наголову разбил десятитысячный персидский корпус: русские заняли Елизаветполь, персы сняли блокаду Шуши. Шамхорская победа была фактом, предрешившим исход войны; будущее обещало только новые и новые победы. Но время для Ермолова уже прошло – и безвозвратно. На сцене стоял Паскевич. 13 сентября вся огромная персидская армия была разгромлена кавказскими войсками под его руководством у Елизаветполя.

Своим успехом Паскевич был обязан ермоловским генералам и ермоловским солдатам. Храбрый генерал, он всю жизнь оставался баловнем судьбы. Когда впоследствии льстецы убеждали его отца, украинца, что у него сын гений, тот резонно заметил: «Що гений, то не гений, а що везе, то везе…» Увидев перед собой многотысячную тучу персидской конницы, Паскевич пришел в смущение и хотел было отступить, однако Мадатов и Вельяминов настоятельно доказали ему необходимость принять сражение. По справедливому выражению одного из современников, «через Елизаветполь Россия лишилась в Ермолове фельдмаршала с замечательными способностями». Теперь лавры лежали на голове Паскевича, руки его были развязаны, и он принялся в письмах Николаю I набрасывать на Ермолова черные тени. Впрочем, и до елизаветпольского дела он пользовался полным доверием нового императора, который писал ему на Кавказ: «Помнишь, когда мы с тобой играли в военную игру; а теперь я твой государь, и ты – мой главнокомандующий».

Победа вскружила ему голову. Мало знакомый со страной, Паскевич стремился перенести войну в пределы Персии. Ермолов на правах формального главнокомандующего не признавал это возможным до прибытия новых сил, и Паскевич обвинил его в зависти. Обидев интригами наместника, он сумел скоро оскорбить и войска своим высокомерным отношением. Накануне Елизаветпольского сражения Паскевич учил их маршировке и перестроениям и, недовольный выправкой, говорил шамхорским победителям, что ему «стыдно показать их неприятелю». Воротившись в Тифлис, он занялся разводами и парадами, в которых боевые, закаленные в походах и сражениях кавказские солдаты были, с петербургской точки зрения, далеко не сильны.

После многолетних походов по горам Дагестана и лесам Чечни и Черкесии в Тифлис прибыл Ширванский полк – «десятый римский легион», как любовно называл его Ермолов по аналогии с войском Цезаря. Веселые, бодрые, уверенные получить похвалу, проходили ширванцы мимо дома главнокомандующего, с балкона которого смотрел на них Паскевич. Вглядевшись в одежду солдат, многие из которых носили шаровары вместо панталон и были в лаптях или азиатских чувяках, Паскевич пришел в такое негодование, что прогнал полк с глаз долой. Уже готовился грозный приказ по корпусу с объявлением строжайших взысканий полковому начальству, когда вмешался Ермолов. На правах главнокомандующего он отдал другой приказ, в котором горячо благодарил Ширванский полк за оказанные им в боях чудеса храбрости и за твердость в перенесении трудов и лишений, выпавших на его долю.

Паскевич не ограничился одними только военными вопросами, считал себя вправе вмешиваться в управление делами, всюду разыскивая злоупотребления и ошибки. Он ловил слухи и сплетни от самых подозрительных лиц, чернил Ермолова, его военную репутацию, намекай на его политическую неблагонадежность и порицал ермоловских помощников, в том числе Мадатова и Вельяминова, которым был обязан победой под Елизаветполем.

Ермолов болезненно и тяжко переживал происходящее. Разорялось так заботливо создаваемое им русское гнездо на Кавказе, ломались налаженные и, казалось бы, незыблемые служебные положения лиц из ближайшего окружения – братьев Вельяминовых, Мадатова, Муравьева, рассчитывавшего обосноваться там Дениса Давыдова, – уничтожение грозило суворовским порядкам, введенным в Отдельном Кавказском корпусе.

Доносы Паскевича между тем становились все пристрастнее и начали смущать даже Николая I. Понадобилось третье лицо, чтобы распутать создавшееся положение. Воля царя пала на начальника главного штаба Дибича. Он получил самые широкие полномочия, вплоть до увольнения Ермолова. О приезде Дибича на Кавказ официально поставлен в известность был один Паскевич; наместник узнал об этом стороной.

В феврале 1827 года Ермолов вызвал к себе полковника Муравьева, который застал главнокомандующего необычайно расстроенным.

– Любезный Муравьев, – сказал Ермолов, – Дибич едет к нам… Не знаю, с какими намерениями, но я могу всего ожидать… Паскевич ищет моей гибели… И даже Грибоедов, Грибоедов теперь служит ему и правит стиль его донесений в Петербург!..

Даже намека на прежнюю близость не было уже у Ермолова с Грибоедовым, который вернулся на Кавказ после счастливого для него исхода следствия. Паскевич, женатый на двоюродной сестре поэта, всячески стремился рассорить его с наместником. При мнительности терявшего почву под ногами Ермолова сделать это было нетрудно. Впрочем, и Грибоедов теперь отзывался о нем иначе, именуя его «человеком прошедшего века».

На постаревшем лице Ермолова, быстро сменяясь одно другим, промелькнули выражения гнева, растерянности, страха. Вдруг губы его затряслись, и он заплакал, не стыдясь своих слез, горячо и безутешно, как ребенок.

– Дибич мне враг… – говорил он. – Все может со мною случиться. Он, может, прямо ко мне приедет и опечатает мои бумаги…

Немного успокоившись, Ермолов вынул из ящика стола толстую, перевязанную бечевкой пачку тетрадок.

– Это мои записки о походе двенадцатого года. Сохрани их…

Тогда же, страшась внезапного обыска и последующих обвинений, Ермолов, по свидетельству Дениса Давыдова, «не полагаясь на многих из служивших при нем», сжег «много любопытных и драгоценных бумаг и писем».

5

А. П. Ермолов – Николаю I

«Ваше Императорское Величество! Не имев счастия заслужить доверенность Вашего Императорского Величества, должен я чувствовать, сколько может беспокоить Ваше Величество мысль, что при теперешних обстоятельствах дела здешнего края поручены человеку, не имеющему ни довольно способностей, ни деятельности, ни доброй воли. Сей недостаток доверенности Вашего Императорского Величества поставляет и меня в положение чрезвычайно затруднительное. Не могу я иметь нужной в военных делах решимости, хотя бы природа и не совсем отказала в оной. Деятельность моя охлаждается той мыслью, что не буду я уметь исполнить волю Вашу, Всемилостивейший Государь.

В сем положении, не видя возможности быть полезным для службы, не смею, однако же, просить об увольнении меня от командования Кавказским корпусом, ибо в теперешних обстоятельствах может это быть приписано желанию уклониться от трудностей войны, которых я совсем не почитаю непреодолимыми; но, устраняя все виды личных выгод, всеподданнейше осмеливаюсь представить Вашему Величеству меру сию как согласную с пользою общею, которая всегда была главною целью всех моих действий.

Вашего Императорского Величества Верноподданный Алексей Ермолов

3-го марта 1827 года г. Тифлис»

До получения этого письма, 12 марта, Николай I предписал Дибичу безотлагательно объявить Ермолову о его увольнении.

Приводя в порядок свои дела, Ермолов прожил в Тифлисе еще месяц и 3 мая, желая избежать проводов, выехал из города в три часа пополуночи в простой рогожной кибитке, в которой приехал сюда десять лет назад.

Впереди были царская опала и более тридцати лет вынужденного бездействия.

2002 г.