Текст книги "Перезагрузка Карла Петровича. Сборник юмористических произведений"

Купидоново счастье

Был один из тех дней, какие случаются в году редко, от них веет неповторимой зачарованностью, и перечесть таковые не составит трудности на пальцах одной руки.

В полуденный час под густою кроной старого бука, щедро положив под мохнатый горб листву орешника, лежал молодой сатир. Запрокинув голову, он пересвистывался с певчим дроздом, усевшимся на древесной ветке. Подле его руки лежал ореховый флажолет – старый сопутник лесного пройдохи. Сатир был верен своей устоявшейся беззаботности. Невдалеке журчал стеклянный ручей, убегая в таинственную даль. Тени ленивого леса лениво блуждали под его пологом.

Вдруг древесные кроны зашелестели, послышался мерный звук крыльев, и с высоты на землю опали золотые искры, которые в то же мгновение растворились на острых кончиках трав. Через секунду белокрылый Купидон предстал взору бездельника. Сатир, не меняя блаженной позы, повернул голову в его сторону, зевнул, не прикрывая рта, и проговорил:

– А, это ты, брат.

– Я, дружочек, – ответил Купидон, хитро и сладко улыбаясь.

– Ну что, всё летаешь, стрелками бросаешься и сердца тревожишь? И охота ли тебе в такой день рутину свою заводить? – спросил сатир и снова зевнул.

– Мне, дружок, труд мой мил, и по душе он, и по сердцу. Твоя охота – бока нежить; моя – любовь зарождать. В прилежности своей и отдохновение имею.

– Знаем, знаем твои интересы. Я и без твоей помоги в этом деле успешен.

– Успешность твоя скорее от копыт идёт, нежели от сердца, – сказал Купидон, продолжая улыбаться.

– Да хоть бы и от копыт, мне-то какая важность, откуда она там идёт, идёт, и всё. Нимфы, знаешь ли, народ нетребовательный. Я им в душу, конечно, не вглядывался. Не романтик я, брат, да и тоска всё это, любовь твоя, здоровье только портит. – Сатир взял флажолет, сонно поглядел на него и снова положил на землю.

– Пустить бы в тебя стрелу, так, для пробы, может, что-нибудь и выйдет этакое, любопытное.

– Нет, брат, исследования свои проводи где хочешь и на ком хочешь, только меня в своём деле обойди.

– Слушай, а как отец твой поживает в своих древних летах? – спросил Купидон, не теряя улыбки и хитрецы в своих чертах.

– С отцом-то неладно. Влюбился, говорит, в наяду с дальнего озера. Прихорошился, вычесал шерсть и понёс старые кости туда, где краса эта плескается. Неделю уже не видал его. Странно как-то… Погоди-ка, а не ты ли, брат, тут замешан? – Лицо сатира стало каменным, но тут же расплылось в улыбке. – Да-да-да… Ах ты, летун-негодник! Что улыбаешься? Что со стариком сделал?

– Признаться, дружочек, с отцом твоим казус вышел. Метил я в одну дриаду, за которой старик из-за кустов смотрел, но… то ли муха в глаз попала, то ли ветер соринку занёс… в общем, дал я маху: попал в старика. Дриада-то сокрылась, а старика к наядам повлекло, на озеро. Какую первую разглядел, к той и воспылал. Случается…

– Эх, лучник непутёвый, – пробормотал сатир. А улыбка Купидона всё ширилась и блеск глаз полнился озорством. Продолжая висеть в воздухе на крыльях, он спросил:

– Не видал ли тут кого поблизости? Охота мне руку размять.

– Нет, для твоих затей путников нужных не было. Смерть проходила… вся рассеянная. Искала косу свою. Говорит, день такой выдался, хоть выходной бери.

Засмеявшись, Купидон взмыл в воздух, пошатнув лесные ветви, и золотые искры от его крыльев опали на мягкую траву, где тут же испарились.

Вскоре перед летуном показалась опушка, сплошь усеянная разнообразными цветами. Краски и ароматы милого уголка прервали полёт Купидона, заставив его смиренно сложить крылья и окунуться в эту чудодейственную пестроту.

Говорливые кузнечики без продыху шумели в травяной кучности, а красочные бабочки застенчиво порхали среди пряных цветов, пленительных в своей простоте и доступности.

Невиданное ребячество захлестнуло любовного затейника. Позабыв ремесло своё, увлёкся пострел новой забавой: как непоседливый и любопытный котёнок, сновал Купидон от цветка к цветку, бережно пленяя разноцветных бабочек. Его звонкий смех разлетался над цветущей поляной.

Но тут на краю опушки показалась молодая парочка. Юная дева, облачённая в воздушные одежды, мыском тонкой стопы покачивала разлохмаченный василёк и влекла за собою краснощёкого юношу. Любопытство и долг службы, как влагу дождевую с листвы, стряхнули сладкое забвение с Купидоновой головы. Притаившись за благоухающим кустом, озорник стал наблюдать.

Не выпуская нежных рук прелестницы, юноша был откровенен, патетичен и распалён. Его зазноба, держась девичьего фасона, отвечала упрямством, отводила носик, упуская все признания, и почти беззвучным голоском говорила что-то о дружбе.

Почесав за ухом, Купидон хихикнул и сказал про себя: «Дружба… как же… Ох, женщины… Пособлю голубку́ – голу́бку раскачаю». Он щёлкнул пальцами, и в его руке появилась золотая стрела с белым оперением. Незаметно поднявшись над землёю, Купидон натянул тетиву; наконечник стрелы ярко блеснул на солнце. Озорник слышал, как бьётся сердце красавицы. Ещё секунда – и всё будет готово.

Но тут брюхастая пчела стукнула лучника в самый лоб, а следом за нею и другая. Купидон выронил стрелу, которая, не долетев до земли, растаяла в воздухе. Нюх его почуял невдалеке несказанный медовый дух. Махнув рукою на предмет своего интереса, сказав: «успеется», дел любовных разжигатель плавно опустился в пасечный уголок.

Старый пасечник, угрюмый и ворчливый, ковылял от улья к улью, ругаясь сам с собою. Соты пчелиных домиков уже полнились тягучей сладостью и ароматом. Время медового сбора настало, и старик предался своему труду, привычному, но, как видно из его недовольства, весьма докучливому.

Желание полакомиться медком совершенно овладело Купидоном. Надеясь быть незамеченным, он тихо подкрался к отдалённому улью и приоткрыл крышку: сильный аромат и шумные пчёлы хлынули ему в лицо, и лишь старательные взмахи крыльев избавили медового вора от болезненных укусов. Но стоило ему только протянуть руку к желанному, как раздался хриплый голос старика-пасечника:

– Стой, воришка! Стой, негодный! Я тебе сейчас задам! Ты у меня узнаешь, как на чужое посягать!

Бранясь, старик заковылял в сторону Купидона, застуканного при таком постыдном для бога любви занятии.

Громко хохоча, Купидон запарил над головою пасечника, не слушая ни угроз его, ни проклятий. Проказник срывал цветы и бросал лепестки на старческие седины, строил гримасы и дразняще показывал язык. В довершение всего он запустил в дедовское сердце свою золотую стрелу.

– Не помешает, – проговорил летучий хулиган.

Старик замолк. Задумался. Сел на пенёк и, теребя длинную бороду, стал посматривать в прозрачное небо.

А Купидон тем временем извлёк нежные соты, согнал прилипчивых пчёл и, надкусив искусное восковое изделье, стал высасывать мёд. Блаженно закатив глаза, он мурчал, как кот, в довольстве и наслаждении. Ни капли липкой сласти не пролетело мимо. Слизывая медовые остатки со своих пальцев, он сказал, причмокивая:

– Знатная вещь, вкусная…

А старик поднялся с пенька, молча улыбнулся и пошёл срывать цветы. Встретившись взглядом с Купидоном, он сказал:

– Для старухи моей букет собираю. С юных лет ничего ей не даривал из этой темы.

– Верно делаешь, верно, – ответил Купидон и взмыл в небо.

Вскоре его золотая стрела поразила сердце упрямой красавицы.

Роковой переулок

Башорат Хусанович Штукатурдиев – очень хороший человек, со светлой душою и чёрными глазами. У него крепкая рука, лесистые брови и сердце ангела. Башорат Хусанович работает без выходных, ежедневно моет ноги и пьёт чай. Башорат Хусанович всегда перед сном поёт торжественные песни о любви к Москве. Он умерен, заботлив и почтителен. Никто из ныне живущих не имеет причин упрекнуть его в сибаритстве, нахрапистости и индифферентизме по отношению к ближнему. Да и случись такое, найдись недоброжелатель с горькой укоризной, Башорат Хусанович всё равно не поймёт, чего от него хотят.

Башорат Хусанович – очень хороший человек, но и хорошие люди не избавлены многосложной человеческой природой от грехов и оплошностей. Именно оплошность Башората Хусановича – в том не было никакой преднамеренности – послужила причиной несчастного случая в Конном переулке.

Случилось это осенью, в сентябре, когда под ногами трагически хрустела пожухлая листва. Солнце грело по-весеннему, его обманчивые лучи вместе с сухим ветерком забегали в тёмные дворики и в приветливо растворённые окна домов. Птицы покидали край меркнувшей природы. Дворники махали мётлами, политики – языками, готовясь к непредсказуемым выборам. Город гремел, заполняя пространство грубой механической симфонией.

Не обращая внимания на гомон мегаполиса, сворачивая с улицы на улицу, минуя переходы и переулки, шла по Москве Смерть, самая что ни на есть настоящая. Она вкушала абрикосовое мороженое и посматривала в осеннее ярко-синее небо. Тень от её чёрной, лоснящейся мантии, вопреки физическим законам, грозно спадала на все стороны света. Мантия была длинновата, и её полы волочились по пыльным московским тротуарам. Смерть то и дело останавливалась, чтобы стряхнуть с себя назойливые частицы претенциозной столичной грязи. Да, в Москве даже у грязи есть амбиции.

Завернув в Конный переулок, Смерть остановилась возле фонарного столба, чтобы в очередной раз почистить свою мантию. В эту минуту пригретый осенним солнцем городской воробей, сидевший на макушке фонаря, небрежно взмахнул крыльями – крохотное серое пёрышко медленно полетело вниз. Оно летело очень, очень долго и в конце концов опустилось прямо на зализанную горку мороженого. Воробей, разглядев под фонарём очищавшуюся Смерть и мороженое с его личным пером, опешил, ибо уразумел, что был в двух скачках от серьёзного конфликта. В любом споре Смерть наихудший оппонент, это ясно даже воробью. Воробей прижался к фонарю и, поминая всех святых, крепко закрыл глаза. Он дрожал от страха и взывал к свету, хохолок на его крохотной головке непрестанно качался из стороны в сторону. Наконец Смерть, закончив чистить свою мантию, подняла страшные призрачные глаза и уставила их на мороженое, увенчанное воробьиным пером. Её глаза блеснули гневом, руки налились тяжестью, она зашипела, недовольное хрипение вырвалось из её глотки. Воробей, страшась открыть глаза, стал поминать прежнюю жизнь, отчее гнездо и первую воробьиху. Однако Смерть, не подняв головы, холодным дыханием мертвенных уст сдула с кремово-ледяной горки легкое перо и направилась в глубь Конного переулка. Воробей ещё долго сидел на фонаре, осмысливая своё бытие.

Дойдя до середины переулка, Смерть остановилась, её внимание привлёк красочный предвыборный плакат, красовавшийся на информационном стенде. Подойдя поближе, Смерть прочитала:

«Партия «Счастливая Россия». Мы счастливы, когда счастливы вы! Вместе в счастливое будущее! «Партия «Счастливая Россия» – мы несём счастье в каждый дом».

Ни один мускул, образующий улыбку, не дрогнул на мертвенном лице Смерти, когда она осмысливала слова партийного лозунга, ибо Смерть до шуток не охотник. Пробежав глазами по плакату, она остановила свой взгляд на светящемся и жизнерадостном лице партийного лидера Глеба Грейпфрутова, который своею улыбкой приветствовал проходящих мимо москвичей. Наконец, оторвавшись от плаката, Смерть сделала шаг, чтобы продолжить намеченный путь, но этот шаг оказался её последним шагом в Конном переулке, ибо в эту секунду Башорат Хусанович Штукатурдиев совершил свою оплошность.

Уже неделю Башорат Хусанович делал ремонт в одном из помещений офисного здания, расположенного в Конном переулке. Прельстившись лучами осеннего солнца, с молотком в руке он отпрянул от утомительного труда и выглянул в раскрытое окно. Поминая знойные деньки далёкой родины, Башорат Хусанович разнежился и выронил молоток. Пролетев четыре этажа, молоток стукнул Смерть в самое темя. В мгновение всё изменилось: пропали яркие осенние краски, бесцветные туманы понеслись пред её взором, в ушах зашумел могильный ветер. Смерть качнулась, издала невнятный возглас и повалилась наземь, так и не докушав мороженое.

Впоследствии представители СМИ, явившиеся на место происшествия, обвинили Башората Хусановича в преднамеренности, утверждая, что он заранее выбрал себе жертву и подстерегал её в окне четвёртого этажа. Однако Башорат Хусанович жестами дал понять, что выронил молоток без умысла и что никаких личных обид по отношению к пострадавшей не имел.

Около часа пролежала Смерть в полусознательном состоянии на тротуаре в Конном переулке. Пред нею мелькали расплывчатые лица заботливых пешеходов и подхваченные ветром листья; из неразличимой дали доносились смутные голоса, сигналы автомобилей и вой сирен. Солнце кружилось по небу неукротимой каруселью. Но вот оно стало меркнуть, и вскоре Смерть погрузилась в непроницаемый мрак.

В сознание пострадавшая пришла в реанимации городской клинической больницы. Вокруг неё толпился десяток любопытных врачей, они о чём-то перешёптывались и с интересом разглядывали новую пациентку.

– При ней не оказалось никаких документов, – шёпотом сказал один из докторов, – ни паспорта, ни служебного удостоверения, ничего. В общем, пока не удалось установить личность пострадавшей.

– Скорее всего, она обычная бродяжка, – сказал другой доктор, протирая свои очки носовым платком. – Вы сами видели, в каком пыльном тряпье её к нам доставили.

– Господа, допустим, что она бродяжка, – сказал третий доктор. – Однако прошу заметить, что мы имеем дело с феноменом: температура её тела четыре градуса по Цельсию. Чтобы это понять, мне пришлось использовать комнатный термометр.

– Я пг'едлагаю сделать ей пг'омывание, – прокартавил четвёртый доктор.

– Вы думаете, это будет способствовать повышению температуры? – спросил пятый.

– Я думаю, это понизит уг'овень сахаг'а в кг'ови, – ответил четвёртый.

– Почему вы так уверены, что у пациентки повышен сахар? Ведь мы ещё не брали у неё кровь на анализ, – спросил шестой доктор.

– Говог'ят, она ела мог'оженое, – не колеблясь ответил четвёртый. – Так что, господа, наилучшим сг'едством будет пг'омывание.

– А мне кажется: у пациентки педикулёз, и этим объясняется её низкая температура, – предположил седьмой доктор. – Необходимо её внимательно осмотреть, и если предположение подтвердится, нам понадобится бритва.

– Я согласен с Графионом Романычем, сделаем ей промывание, – подумав, сказал первый доктор. – Промывание, коллеги, никогда не повредит.

В эту минуту Смерть, открыв глаза, приподнялась с постели. Холодное сияние исходило от её серебристых волос, у неё сильно кружилась голова, фигуры врачей неясными формами плыли в глазах.

– Нет-нет-нет! Что вы делаете? Лежите-лежите, вам нельзя напрягаться. Вы ещё очень слабы, – проговорил второй доктор, заботливо положив руку на ледяное чело Смерти. Недоумевающая Смерть, сморщив белое лицо, хрипящим голосом спросила:

– Где я?

– Вы, голубушка, в больнице, в реанимации, вас сюда недавно доставила бригада скорой помощи, – ответствовал второй доктор, поглаживая Смерть. – В Конном переулке с вами произошёл несчастный случай. Но, слава богу, всё плохое позади, я думаю, в скором времени мы переведём вас в отдельную палату.

– Я – Смерть! – Её глаза грозно сверкнули. – У меня много дел, мне надо работать. – Она оттолкнула доктора, встала с постели и, прикрываясь больничной простынёй, пошатываясь, направилась к двери.

– Коллеги, что вы стоите? Остановите её, – вскричал первый доктор. Опомнившись, несколько врачей подбежали к пациентке, подхватили её под руки и снова уложили на койку. Бунтарке ввели лошадиную дозу снотворного.

– Я – Смерть… я – Смерть… – засыпая, бормотала Смерть.

– Да… – задумчиво сказал третий доктор. – Мне кажется, физическая травма сказалась на работе мозга. Вы слышите, что она говорит?.. Это настораживает. Да-а… Завтра же, после промывания, покажем её психиатру.

Пробудившись на следующий день, Смерть обнаружила себя лежащей под капельницей в отдельной палате. Вокруг царила обычная больничная обстановка. На дворе похолодало, мелкий дождик стучал за окном, исполняя унылую песню сентября.

Посовещавшись, врачи решили не подвергать больную процедуре промывания, заменив её добрым словом и магнезией.

В полдень, осторожно открыв дверь, с чёрной папкой в руке в палату к Смерти бесшумно зашёл Феодорий Максимович Сквозняковский, больничный психиатр. Это был сухопарый старик, в маленьких очках, с седою вострой бородёнкой и слегка небрежной причёской. Феодорий Максимович шёл к Смерти на цыпочках; прежде чем сделать новый шаг, он старательно выбирал на полу место, на которое, ничем не рискуя, можно было поставить ногу. Он шёл так до самой койки, словно обходя разбросанные на полу канцелярские кнопки. Однако никаких видимых причин для таких манёвров не было, ибо пол был чист и гладок. Приподнявшись с койки, Смерть изумлённым взором смотрела на приближающегося доктора.

Сквозняковский медленно присел на стул возле Смерти, но тут же, вскрикнув, вскочил и стал ощупывать рукою жёсткое сиденье.

– Показалось, – с выдохом проговорил он и, положив руку на сердце, снова сел на стул. Он нелепо хихикнул и, глядя в потолок, стал стучать длинными пальцами по чёрной папке, которую положил на колени.

– Добрый день! – широко улыбаясь, сказал Сквозняковский и лукаво посмотрел на Смерть. – Меня зовут Феодорий Максимович Сквозняковский, я пришёл, чтобы с вами познакомиться…

Смерть подозрительно на него посмотрела.

– Скажите, пожалуйста, а как вас зовут? – спросил Сквозняковский, продолжая стучать пальцами по папке. – У вас ведь есть имя?

Смерть молчала.

– Не хотите говорить? Ну хорошо, понимаю. – Феодорий Максимович подмигнул, усмирил беспокойные пальцы и перешёл на шёпот: – Хочу вам сказать, что я всё уже знаю, мне всё рассказали. Смерть, да? У-у, как это интересно. Не думал, что когда-нибудь встречусь со смертью вот так, здесь. Я думал, что, когда это случится, когда придёт моё время, мне будет страшно, очень страшно, однако вы совсем меня не страшите. Признаюсь, я себя не готовил к такой ситуации, никогда, я думал, всё будет по-другому. – Сквозняковский засмеялся и радостно хлопнул в ладоши. – Кстати, скажите, а скоро? Или ещё поживу? Хотя – нет-нет! – не говорите, ни в коем случае, даже если буду просить, буду умолять, не говорите, не стоит мне этого знать. Просто я в этом году очень часто болею и у меня появились кое-какие опасения… Впрочем, всё вздор, всё пустое. Я думаю, мне надо больше отдыхать, и всё будет в порядке… Праздники, праздники, нам нужны праздники, а до ближайшего праздника ещё около двух месяцев, это очень долго. Человек хиреет без праздников, сминается, как бумага, он будто уходит в болезненный мрак, где киснет, как капуста, большая зелёная капуста… Знаете, каждый год я жду не дождусь дня, когда увижу список праздников на следующий год, и пока я не увижу этого списка, я живу с ощущением, что моей головы нет на моих плечах. Да, именно так. Я просыпаюсь утром, открываю глаза и понимаю, что не ощущаю собственной головы. Главное, я понимаю, что глаза смотрят, значит, сидят внутри, и по логике выходит, что есть голова, но я не ощущаю её на плечах. Если её нет на плечах, получается… получается, она в другом месте… Но где? И лишь только мне стоит взять себя за нос, я понимаю, что она на месте, на своём законном месте. И всё из-за праздников. Если бы я увидел список раньше, такого бы не было… Ну что, так и не скажете и словечка? Упрямица, упрямица… Хорошо, давайте немного поработаем. Видите эту чёрную папочку? В ней лежит кое-что, что поможет нам лучше понять друг друга. Обычно я пользуюсь зелёной папкой, но специально для нашей встречи взял чёрную, потому что слышал, что вам приятен этот цвет. – Сквозняковский медленно открыл папку, достал карточку с изображением двух овец и поднёс её под самый нос Смерти, которая, сокрушённо опустив голову, тощей рукою прикрыла глаза. – Голубушка, что такое? Вы не расстраивайтесь, я только покажу вам несколько карточек, и мы расстанемся хорошими друзьями. Посмотри́те, кто это у нас? Кто? Овечки, две хорошие белые овечки, милые овечки на зелёном лугу. Что сказала одна овечка другой овечке? Ну? Ну? Бе-е-е! Бе-е-е! Ведь это так просто.

Сквозняковский достал вторую карточку, за нею третью, потом четвёртую – так продолжалось более часа. Сквозняковский показывал карточки, утомлённая Смерть молчала и терпела, тая смертельную волю и превосходство.

Завершив диагностику, Феодорий Максимович упрятал в папку карточки, медленно встал со стула, настороженно посмотрел на сиденье и, не совершая более никаких изворотов, шаркая, вышел из палаты.

Только Сквозняковский вышел, как в палату, держа в руках банку с красными пионами, живой походной вторглась молоденькая медсестра. Положив цветы на тумбу, она склонилась над Смертью и с улыбкою ей шепнула:

– Это вам от поклонника. – Тонкой ручкой она погладила нежные лепестки, окунула в них свой подвижный носик, мечтательно вздохнула и удалилась. Смерть что-то пробурчала и отвернулась к стене. Через минуту цветы завяли.

Вечером, после ужина, Смерть сидела в больничном коридоре, кушая черносливы в шоколаде, и бесцветным взглядом смотрела в окно на облетавшую берёзу. Мелкие капли осеннего дождя быстро бежали по стеклу.

– Добрый вечер! Я вам не помешаю? – присаживаясь рядом со Смертью, сказал маленький старичок; в руке у него был приглушённый радиоприёмник. Смерть бросила на него надменный взор и снова уставилась в окно.

– Погода сегодня хмурая, – продолжил старичок, тоже посмотрев в окно. – Вон как ветер берёзку дёргает, не жалеет совсем. А вчера лучше было, солнце светило… Скажите, а вам цветочки как, по нраву? Я сам не стал заходить, думал: отдыхаете. Танюшку попросил. Она девчушка хорошая, не отказала. Говорит: Иван Матвеич, не волнуйтесь, я всё сделаю, отнесу, скажу, всё будет как надо. И не обманула сестричка. Хорошая девчушка, добрая. Я-то всё думал, какие вам цветочки подарить, но так и не порешил. Потом сынку позвонил, говорю ему: Сенька, присоветуй старику, не знаю, что и делать, привези, говорю, мне цветов хороших, да чтоб поярче, попышнее. Вот он пиончики-то и привёз. Говорит, они сейчас ходкие, дамам нравятся. – Старик поглядел на Смерть, которая, словно каменный истукан, сидела на стуле, не отрывая глаз от окна. Старик вздохнул, почесал в затылке и снова заговорил: – Я-то как сюда попал. Шёл, значит, я переулком, за хлебом шёл, и тут передо мной котяра дорогу перебежал, чёрный-чёрный, ни одной светлой точечки на нём нет. Ну, ясное дело, лихо. Я постоял-постоял, думаю, не, так меня не возьмёшь, и в обратку пошёл, думаю, с другой стороны к магазину подойду, и всё ладно будет. Иду, значит, двором, тихо кругом, ни котов, ни человеков. Я, значит, за угол завернул, а там темно, света не видать, и я ногою в кирпич… Да, порядку нету. Кирпичи по дворам лежат, коты где хотят бегают… Зато у нас с демографией, говорят, дело в гору пошло: в новостях объявили, что люди помирать перестали, не мрут, и всё, уж второй день, говорят. Странно как-то. С чего бы это?

– Иван Матвеич, на процедуру, – крикнула старику медсестра.

– Иду, иду, уже иду, – вставая, проговорил старик и, в последний раз взглянув на Смерть, сказал: – Всего вам наилучшего. Выздоравливайте. Благодарствую за беседу.

Прихватив шуршащее радио, он, вздыхая, заковылял по коридору.

Через две недели Смерть выписали из больницы. Накинув на себя чёрную мантию, она продолжила свою печальную деятельность (печальную для нас), прерванную волей несчастного случая. Она ходила по миру, махая призрачной косой, однако сворачивать в Конный переулок побаивалась. Спустя много лет Смерть всё же решилась туда свернуть. Она шла осторожно, поглядывая на окна окружавших её домов.

В это самое время в Конном переулке Башорат Хусанович Штукатурдиев, вступивший в бригаду водопроводчиков, открыл канализационный люк.

Вечером Смерть очнулась в реанимации.