Текст книги "Витька – дурак. История одного сценария"

* * *

Наши матросы и солдаты славно умирают… но жить здесь никто не умеет.

Т. Грановский

И приехали мы в Болшево, в Дом творчества киношников. Был совершенно цветущий июль. Было много прелестных людей. Ролан шептал им что-то значительное. Меня разглядывали, шептались. Мы фотографировались с Роммом – фото у С. Фрейлиха!

Никита Владимирович Богословский, с бутылкой тогда экзотического кьянти, сощурился: «Вам сколько, юноша?» Я ответил. «Ну, вы еще много чего наделаете!» – сказал он тонко. (И я поверил! – а ведь предупреждали люди – «не надо»!)

Там был поэт просто и поэт кино Гена Шпаликов – жаворонок-суворовец с твердым подбородком и очаровательной второй женой Инной Гулая. Меня, измученного сложно-трагической любовью к некоей Ларе, только что решительно женила на себе юная журналистка Марина Чередниченко, которую приняли на сценарный факультет ВГИКа – в отличие от меня. Это был отличный повод для шуток и веселья! Гена был в белых полотняных брюках, вызывавших у меня стойкий восторг, я предложил ему поменять брюки на мои синие, но тогда он отказался: «Потом, Олежек!»

И началась болшевская жизнь…

Я-то думал, что все будет очень строго – запираемся, с утра до вечера пишем режиссерский и тогда успеем все и «спрятать» в пластические образы, и «упростить» для виду. Ролан приказал мне его «заводить» разговорами об искусстве. Я начинал, к примеру: «Рола! Поговорим о понятии стиля. Нам бы не сбиться. Вот почему Розанов пишет: "Стиль есть то, куда поцеловал Бог вещь"? Разберемся – ведь сказано: "Гений есть способность беспокоиться раньше других". Следовательно… А Оскар Уайльд, между прочим…» – и прочая ласкающая, экзотическая для Ролана чушь… Он слушал очень серьезно. Вздыхал. Улыбался – благодарно. И – разливал армянский коньяк «три звезды»…

Да, это было время смены поколений. Оттепель! Надежды! Казалось, все друг друга любят – без «как бы». Очень много было вечеринок, невероятное было веселое пиянство под гитару Гены Шпаликова и Эльдара Рязанова.

Ролан прекрасно во все это вовлекся – «чуть расслабимся, Олежа!». Я ходил растерянный и обеспокоенный, но Ролан успокаивающе поднимал руку и хохотал – управимся!

Пели и болтали всю ночь, потом отсыпались по номерам до обеда. За обедом дружно выпивали – и как-то незаметно к вечеру все было выпито – буфет в Доме творчества закрывался неожиданно, как инфаркт. А ведь проблема алкоголя вечером и ночью была тогда просто неразрешимой – этого теперь уже никому не понять.

– Олежа! Здесь только мы – бойцы! В машину! – и мы с Роланом вызывали такси, мчались или на станцию, или аж в Москву!

И, возвращаясь, допустим, часов в семь-восемь вечера к Болшево, вооруженные спиртным до зубов, приятно возбужденные творческой болтовней в машине, мы пролетали мимо Марины и Инны – они подружились и гуляли, ничего не боясь, до станции и обратно, держась за руки, – такие молодые, сияющие, нежные! Мы высовывались из окошек, предлагая их подвезти, но они как бы с веселой брезгливостью и дерзким смехом отмахивались от нас, радостно-хмельных, – разлетались с визгом от машины, как гроздья сирени.

Все было чудесно, а вечером Гена пел под гитарку свои чудные песенки: «Я шагаю по Москве, как шагают по доске…» Кстати, это была чудесная песенка, с озорными словами, совсем не та пошлая советская, которая потом была в слащавом глянцевом фильме Г. Данелии. Гена Шпаликов… Пел он таким чистым голосом, что я всегда Кафку вспоминал, его фразу: «Только у тех, кто жил в аду, бывают столь невинные, нежные голоса».

И вот – осталось пятнадцать дней. Я мягко спросил – сколько ты, мол, Ролочка, страниц напечатал на новенькой машинке? «Олежа, ты зануда! Не дави – успеем!»

И – все начиналось сначала. По-разному. Но часто – с бильярда. Бильярда в полночь, после фильма. А фильм был – после ужина.

Отсмотрев кино, Ролан строго говорил: «Надо полчасика погулять, обсудить сцену». Погуляв в страшно сыром болшевском саду и нафантазировав, чего Бог послал, Ролан веселел. «Олежа – вперед! Народ пошел по номерам! Бильярд освободился. Надо разогреться и чуть расслабиться».

Мы спускались в бильярдную с бутылкой коньяку – только армянского и только три звездочки. Спокойно и тщательно натирались кии. Во время бильярда разговоры о сценарии были запрещены. Спорили об отвлеченном – например, о комическом вообще. Я восхищался Жаком Тати, Ролан – только самим! – то есть Чаплиным – со священным ужасом на лице.

Играли мы преимущественно в «американку», часа четыре. Чаще выигрывал Ролан – и очень радовался. «Обыграл сына чемпиона!» (Мой отец был когда-то чемпионом Москвы и ЦДКА по бильярду.) Наконец Ролан давал команду: «Олежа! Уже пять часов. Надо допить и обсудить все в саду».

Мы допивали в ночном саду, мягшели душой и с нежным азартом – «по-утреннему» – ворковали. Я в сотый раз объяснял психоконцепцию эпизода и про душу героя и умолял – только «без дешевого лубка под Гайдая».

Через час Ролан зевал и озабоченно говорил: «Пойду все запишу и сам напечатаю. А ты иди спать». И я – верил. Однажды я все-таки рискнул, деликатно так шепнул: «Рола! Может, пока ты не в форме, я запишу режиссерский – просто, без фокусов! – а ты потом делай, что хочешь? А?..» – но он так на меня зыркнул, что больше к этому не возвращались.

И – просыпались к обеду. Опохмелялись дружно и радостно. Беседовали с народом. Рассказывали сценарий всем по очереди. Все нам желали удачи. И опять был чудесный вечер. Теплая компания. Любовь. Прогулка до магазина. Полет в Москву. Ужин. Кино.

В полночь – бильярд. Наконец я, собравшись с духом, робко поинтересовался:

– Покажи, пожалуйста, хоть страничку, Роланчик, – мне же интересно!

Ролан отложил кий. Вздохнул. Вкусно, сильно зевнул. Налил. Выпил. И – тихо хохотнул.

– Олежа! Олеженька! Не получается!

– Что не получается? – Я улыбался. – Шутишь? Мы же по каждому кадру прошлись? Все же просто!

– Не получается у меня! Я свожу твой гениальный трагифарс до какой-то пошлой комедии. Ты же знаешь мою тягу к «придумкам»? Ну, вот чувствую – огрубляю! И не знаю, что делать! Я здесь не могу мобилизоваться! Давай просто отдохнем. А в Москве я за три дня все сделаю. Я это умею – мобилизоваться. Олежа, давай допьем, доиграем и пойдем спать!

И я, вздохнув, взял кий и рюмку. Вошла уборщица, ахнула: «Мальчики, уже шесть часов, мне надо убраться!» Я сонно запротестовал – доиграем, остался-то пустяк – один шар!

Но Рола не упустил случая выступить, сыграть на обаяние – беспомощно развел руками: «Олежа, Танечке убираться надо! Пойдем! Мы что здесь – последний раз? А коньяк этот забери, я загадал – допьем, когда запустимся!»

Я забрал бутылку трехзвездочного армянского – там оставалось граммов двести – стакан. Спрятал в чемодан – с улыбкой.

Прошел срок – двадцать четыре дня. Отдохнули мы до дрожи в руках. На руках у нас было девять страниц режиссерского сценария. Подъехало такси. Гена Шпаликов провожал нас в белых брюках.

– Генастик! – сказал я мрачно. – Когда брюки отдашь? У тебя и пароход беленький, и брюки – а у меня только пыль на комоде. Знаешь, что я понял?

– Все, – сказал Гена убежденно. – Ты давно понял все, Олежек.

– Я понял, что у твоих песенок легкое дыхание, как в бунинской грамматике любви.

– Да, – сказал Гена. – И еще у меня в меру большая грудь. – Гена строго поцеловал меня. – Ты, Олежек, все понимаешь, не то что я.

Инночка Филимонова перекрестила, поцеловала, народ помахал нам, зевая по утрянке.

Приехав в Москву, Ролан за два дня написал пятьдесят страниц режиссерского сценария, круто огрубив мою историю бытовой фактурой. Самое страшное, что в режиссерском вдруг выперла так вроде словесно упрятанная «антисоветскость», раздражающие грубость и уродство жизни. И сам Витька «охохмился», опростился, редуцировался, потерял тонкость душевного света. Я в сердцах сказал Ролану: «Ты что – нарочно? Чтоб закрыли?!» Он посмотрел на меня, покачал головой – с обидой.

Г-н Сытин же на все это среагировал мгновенно – позвонил Ромму, что мы поправок не сделали и вообще – «политическая ситуация в кино изменилась». У меня затряслись руки. Началась суматоха. Ролан бегал объясняться к Сытину. Ромм звонил министру кино, не помню фамилии, просил. Редактор Нехорошев звонил замминистра. В общем, после двух дней нажима Сытин – при Ромме – вздохнул и сломался: «Ладно, мы снова дадим поправки. Жду три дня. Поправьте хотя бы самые резкие сцены, и мы запустим». Ромм, вздохнув, сказал нам: «Сейчас главное – быстро запуститься, а то опоздаете в план. А потом главное – тихо снять. Смонтировать. Озвучить. И тогда – бороться. Ясно?» Ролан сказал «ясно», пообещав убрать все радикальные грубости, резкости, упрятать чернуху в записи, которую он сам в экстазе навел…

Мы вышли из Госкино на Гнездниковском. Начиналась осень, капал дождик. Ролан был хмур и казался очень собранным. Тихо и просто сказал: «Олежа, извини, во всем виноват я. Даю слово – сажусь за машинку, не выхожу, через три дня сдам».

Я вздохнул. Мы вышли на Тверской бульвар. Я вдруг осознал – прошел уже год, как на «Мосфильме» приняли сценарий. Что – так будет всегда? Успокаивал себя – на этот раз Ролан не подведет.

Шутки кончились, слава богу. Сердце колотилось специфически – с надеждой и особой киношной тоской. Киношники меня поймут. Но я себя успокаивал – все наконец-то уладится, препятствий больше нет, запустят! И фильм Ролан сделает – в любом случае не очень стыдно. Он меня правда любит. Никогда не предаст. Больше мне ничего не надо. Это и будет камень, на котором построю великую судьбу! Лет через тридцать посмотрим фильм – он не устареет, Витька вечен! А сам я как режиссер получу все Оскары и прочие Канны. Плевать на блатных Андронов, прорвемся честно, по таланту…

Попрощались у Никитских. Ролан взял такси, я свернул на Герцена… И через пятнадцать минут с лысым фантастом В. Григорьевым и юным поэтом-почтальоном Алешей Заурихом мы в старом нижнем буфете ЦДЛ уже отмечали мой окончательный успех. Опять все меня по-здрав-ляли. Сомнений не было – ведь препятствия убраны! – остался пустячок…

А между тем, именно в это время, прямо над нижним буфетом, где мы так хорошо сидели, – то есть в Малом зале ЦДЛ – начиналось страшное!..

«Было дело в Грибоедове!..» – было дело!..

Итак, вы помните, конечно, что Ролан Антоныч Быков, взяв у Никитских машину, твердо решил ехать домой и работать три дня – а потом снимать кино «Катера, или Витька-дурак».

Но дьявол решил по-другому…

Вторая серия

Часто пишется казнь,

А читается правильно – песнь.

Может быть, простота —

Уязвимая смертью болезнь?

Осип Мандельштам

«Было дело в Грибоедове!..» – да, было дело!

Вы, конечно, помните, что Ролан взял у Никитских ворот машину, чтоб ехать домой и быстро о-су-чествить поправки главного мудактора Госкино В. А. Сытина в режиссерском сценарии «Катера, или Витька-дурак».

Но дьявол решил по-другому…

Да! Именно в пять часов ввечеру, то есть тогда, когда я, не торопясь, спускался в нижний буфет Грибоедова, – в Малом зале открылось очередное важное совещание на тему: «Пачиму у нас нэт интересных пруизведений для мулладежи в литерадуре и в кыно?»

Сколько дерзкой молодежи с горящими очами набилось в проходе – жуть!

(Вы скажете – ну и черт с ним, с совещанием! При чем здесь это, скажете вы? Писать надо лучше, а не толпиться в задних проходах!)

Вот примерно так мы и решили с лысым фантастом Вовой Григорьевым и нервно-бледным поэтом-почтальоном Лешей Заурихом. И общение наше в нижнем буфете с осьминогами по стенам уже набирало нормальный поэтико-фантастический ход…

Но дьявол-то, сука, – не дремал!

Напоминаю – Ролан Антонович Быков, мой друг, куратор моей тогда как бы судьбы, взял у Никитских машину…

Да-да, взял машину, быстро чтоб ехать и быстро сделать, в общем, легкую работу – пустячок!.. Но, проезжая мимо ЦДЛ, – не удержался!

Он велел шоферу остановиться… и, чуть поколебавшись, расплатился с шофером. Решительно вышел, четко хлопнул дверью и – как бы «в белом плаще с кровавым подбоем» – вошел «на минуточку» в Грибоедов, в верхний буфет – прямо над нижним буфетом, над нашими хмельными радостями!.. – рядом с тем самым Малым залом.

И, выпив рюмку, то есть стакан, трехзвездочного армянского, неприятно разочарованный пустотой в буфете, он собрался уж было выйти вон, но был как раз узнан – и немедленно приглашен в Малый зал! Там, в духоте и тесноте, оттепельная молодежь с горящими очами, ждущая, как всегда в России, чудес, встретила его бурными аплодисментами – и немедленно потребовала высказаться по теме!

И!.. И тут-то Ролан, оглядев зал, саркастически усмехнувшись, завелся после армянского – сразу!

Он вдохновенно вещал об ужасе цензуры, о том, как трудно пробиться талантливым молодым, приводил яркие примеры… и наконец, добравшись до кровоточащего, страстно обрушился на Госкино, где буквально сегодня некто Сытин посмел закрыть «Витьку-дурака», гениальный сценарий Олега Осетинского!..

Закончил Ролан под бурные восторженные аплодисменты, переходящие в овацию! Даже у нас в нижнем было слышно! И, чокнувшись в очередной раз, уже громко, но еще радостно смеясь, мы удивленно задрали головы – к чему бы это? и что это ваще такое? и зачем этот пафос?..

Этот же вопрос, как я полагаю, не без оснований задал себе и В. А. Сытин, тихий незаметный старичок, скромно прятавший свою аккуратную профессорскую бородку клинышком в самом заднем ряду Малого зала.

И, задав, Виктор Александрович вынул чистый платочек, аккуратно протер очки, машинально уже облизывая сухие тонкие губы, – и бочком-бочком, учтиво так склонив головку с бородкой, тихонечко выбрался из этого гудящего диссидентского вертепа. Никем не замеченный, вышел из Грибоедова. И, буквально за три минутки дойдя до родного Госкино, поднялся в свой уютный кабинет. Велел подать чаю, потер руки… и, вызвав секретаршу, попросил ее срочно напечатать приказ об отмене запуска сценария «Катера» («Витька-дурак») в производство по причине невыполнения режиссером поправок коллегии Госкино… А потом, надушив себе серединку усов из крохотного французского флакончика, чтобы не воняло неграмотной старческой псиной, задумчиво глядя в окошко, стал с удовольствием допивать кисленький чаек с лимоном…

Ролан же, выпив еще рюмочку в верхнем буфете, как раз в эту минуту таки выбрался из восторженных объятий – и с очень озабоченным видом помчался домой – делать поправки!

У нас же в нижнем как раз пошла под водочку мощная кульминация окончательного братания с грибоедовским народцем, полное воодушевление и восторг победы! И замечательный Толечка Передреев был уже надрамшись, и Коля Тряпкин уже запел-закачался, и русскоязычные всякие подгребли!.. – полыхала дружба народов!

И только мой Витька-дурак, герой наш любимый, русский хулиган с нежной душой, – дрожал и скулил в так давно тесном ему гробу сценария…

* * *

Вышел заяц на крыльцо,

Почесать себе яйцо.

Сунул руку – нет яйца!

Детское

А утром меня разбудил звонок редактора сценария Леонида Нехорошева. Идеально бескрасочным голосом – классная мимикрия под наших! – он сообщил о закрытии. Заледенев, я спросил, что можно сделать…

– Боюсь, что уже ничего, – сказал Леня голосом из морга. – Сытин просто в бешенстве. И остальные…

Мне было, междпроччим, только двадцать три года. И я зачуток растерялся. Подошел к зеркалу, пытаясь улыбнуться, вгляделся в глаза, оценил цвет волос. У меня, чемпиона с неприличным здоровьем (беспечно мог пройти сто километров за день!), впервые в жизни закололо любимое сердце с «рабочей гипертрофией левого желудочка».

Закрытие означало для меня конец песен.

Ведь свято место пусто не бывает – в эту нишу, художественно открытую мной, уже сунулся милейший В. Розов со своим иллюстративным сценарием «АБВГД», быстро хлынула волна дешевых суррогатов «Витьки». Родина! Победитель не получает здесь ничего!

На постановку надеяться уже было бессмысленно.

Я был теперь известный сценарист с тремя закрытыми сценариями – и трудным, «невыносимым», режиссерским характером.

Все это сформулировав, погрозив себе в зеркало пальцем, я тщательно оделся и отправился на Воровского, на Курсы. Сидел у кофейного автомата и молча пил коньяк. Ворвался сияющий Леванчик Челидзе, гордо сунул мне рукопись. Я прочел: «Как мы съели Богдановича». Леванчик потрепал меня по голове.

– Это про тебя! Притча. Как нам советуют тебя съесть и кому какой кусок достался!

– Очень актуально, Чик! Диди мадлоба! Главное – вовремя! Лучший кусок я завещаю тебе. Не голову, не бойся!.. – Я не мог не усмехнуться. – Пьем!

И – конечно, вошел дружелюбный Алексей Яковлевич Каплер.

– Как дела?

Я кратко и невыразительно сообщил. Каплер вытащил свои кофейные зерна, раздал всем – грызите! Покачал головой, вздохнул.

– Он ведь уже опытный человек, должен знать – их нельзя злить. Надо было прикинуться ветошью.

И потрепал меня по плечу – сочувственно.

– Но вы еще дешево отделались! Я-то с ним два года промучался, с Роланом. А потом он так просто, искренне сказал: я, знаете, сценарий потерял!.. Вы, Олег, постарайтесь не сломаться…

– Мама у меня казачка, мы не ломаемся. И не гнемся – к сожалению… – суховато ответил я. – А Ролану я доверяю – полностью! А советы… Вы же знаете – я только даю! И принцип жизни у меня бабушкин, фольклорный – не по ветру мельница мелет, а против! Рюмочку?

Каплер сказал:

– Увы, я за рулем, – снова похлопал по плечу и рассказал дивных одесских анекдотов.

А уходя – поманил меня пальцем и, оглядываясь, тихо сказал, глядя мне прямо в глаза:

– Олег, не знаю, как сказать… Вы только не обижайтесь. Скажите, а вы не думаете, что Ролан так безумно выступил специально – как только увидел Сытина?

– Он мне сказал, что он Сытина там не видел, поэтому и разошелся. А что? – спросил я – земля вдруг подо мной качнулась, я вздрогнул.

– А вы – подумайте! – Каплер желчно усмехнулся. – Может быть, он чувствует, что не справляется с вашим утонченнейшим сценарием, и – с его-то самолюбием!.. – сам спровоцировал закрытие. Чтоб уйти красиво. И оставить сценарий за собой – до лучших времен. Все просто! Впрочем – вам виднее. Вы ведь все знаете лучше всех! Но я вас предупредил. Ищите другого режиссера! – И он быстро пошел, и слова «Да как вы смеете!» – застряли у меня в глотке.

Я стоял, глядя в пол, потирая подбородок. Бред! Но!..

И я быстро поднялся в комнатку Е. А. Магат, набрал номер…

Он приехал быстро. Мы молча выпили у той же стойки. Потом стали орать друг на друга. Утихли. И скучным голосом Ролан прошипел:

– Можешь, конечно, отдать другому режиссеру. Тебе тако-ого наснимают! Ведь это же – только мое, ты же знаешь! Мое!

– Что ты предлагаешь? Конкретно? Я не могу ждать вечно! У меня земля горит под ногами, мне надо спешить, мое время уходит! – Я почти плакал.

– Я сейчас сниму что-нибудь детское, чтобы встать на «Мосфильме». Укреплюсь – и снимем! Витька – он же тип, а не возраст! – Он кашлянул и как-то вдруг льстиво взглянул мне в глаза. – Но знаешь что, Олежа? Знаешь что? Может – все к лучшему, а?! – и он нагло так хохотнул. – Да! Да! И я тебя не прошу – я категорически требую – не отдавай сценарий никому! Жди! Только я могу сыграть Витьку! Но, если по-честному, сейчас я бы его просто – уг-ро-бил! Понимаешь?

– Ты спугнул кума!.. – вяло прошипел я. – Тебе-то что, ты будешь детское свое лепить! А мне – хана! «Абсолютный вахтер» не спит!

– Вот и хорошо! А чё прыгать? Уже бесполезно, Олежа! И – вообще – куда тебе спешить?! Ты же у нас такой молодой! – И он уже просто гнусно захохотал во все горло, схватив рюмку. – Давай – за Витьку! Пусть он, как паровоз, постоит на запасном пути!

Я открыл рот. Схватил вилку!.. И!.. И все ему простил!

И потом, вспоминая слова Каплера, пожимал плечами – чушь. Ролан – мой брат по небесам! Тайно? – никогда!!

Мы встали, обнялись – и рванули на «уголок», в старый «Националь». А ближе к вечеру, естественно, в ВТО – в то еще, советское, теплое хамское ВТО с родными до боли официантками, пили до утра уже одни в пустом ресторане – и расстались нежнейшим образом – конечно, ненадолго!..

И дома я так сладко заснул, храпел, улыбаясь… И Витька, зевнув, тоже мирно заснул в своем сценарном ящике – он ведь тоже верил Ролану!..

* * *

Тот, кто умер, не проснется

У блевады на тычке.

Киселев без ног несется —

Верочка на облучке.

Олег Осетинский

И – понеслась! Играй, гормон! Я сразу прыгнул в любимую Среднюю Азию, ближе к горам. В прекрасном мирном тогда Душанбе талантливый румынский еврей из Риги Ян Эбнер должен был ставить фильм по моему сценарию «Невозможный двойной карамболь». Но – хитрые таджики скинули бедного Яна, как только он провел все пробы и все подготовил. И картину снимал местный кадр, бедный Саша (Сухбат) Хамидов, который не взял моего гениального Стасика Хитрова на главную роль. Говорят, он ничего больше не снял – ему и этой славы хватило. «Алла берса!»

Это был первый советский вестерн-остерн (в прокат он вышел под названием «Встреча у старой мечети»). Сценарий был так прелестно придуман, так фабульно закручен, так изящно украшен колониальной экзотикой, так поэтично влюблен в своих героев, что, несмотря на полную беспомощность Хамидова, я получил за фильм очень много денег, потому как это был лет двадцать подряд самый любимый фильм по тюрьмам – а за шестнадцатимиллиметровые платили очень сильно! К тому же этот фильм стал ритуальным – его смотрели перед отлетом очередной экспедиции в Антарктиду (как у космонавтов потом стало правилом смотреть «Белое солнце пустыни»).

В Душанбе я подружился с красавцем и благородцем, учеником Пастернака Маратом Ариповым. Мы так часто сидели на ковре в саду тысячи роз. Боже, этот запах нельзя забыть! – сад его матери, великой Туфы Фазыловой, первой таджикской народной артистки СССР, безумно красивой даже в шестьдесят лет!

Прямо с ковра мы ныряли в ледяной хауз за очередной холодной бутылкой. Хотя высшим шиком у нас считалось – на пятидесятиградусной жаре пить теплую водку прямо из горла перед Театром оперы и балета с художником Володей Серебровским или дать в коридоре киностудии ногой по жопе худруку студии, народному артисту Таджикистана Б. Кимягарову…

Путешествуя как-то на «козле» по Памиру, мы остановились перед пропастью с разрушенным мостом – только рельсы висели над пропастью. Выпив по стаканчику теплой, мы переглянулись. Тихо так попросили шофера увести наших жен подальше… И, с загадочной улыбкой спустившись к рельсам… как-то очень легко и быстро оказались висящими на руках над страшной пропастью реки Пяндж (под нами было ущелье глубиной метров триста!) – кто дольше?

И когда – минут через семь! – руки начали затекать, и все вдруг стало как-то тихо, и мы, молча трезвея, взглянули друг другу в глаза, не очень отчетливо представляя себе возвращение на Землю… – нас увидели наши мирно щебечущие жены! Увидели – и совершенно бесшумно упали в обморок!.. – чем, возможно, и спасли нам жизнь, подарив минуту совершенно необходимой сосредоточенности. Мы медленно подтянулись, стараясь не смотреть вниз… собрав силы, с огромным трудом пе-ре-ки-ну-ли правый локоть через рельсу… и – ну очень медленно – в абсолютной тишине как-то добрались (как – выпало из памяти!) до края ущелья. Уткнувшись лицами в землю, мы полежали на животе. Руки мелко дрожали. Минут через пять, не слыша вопящих жен, мы поднялись.

Не глядя друг на друга, выпили по стакану теплой. И – поехали дальше.

Возмездие пришло ночью, в гостинице «Вахш». Я вдруг проснулся, дико закричал, вцепившись руками в железную спинку кровати… – дошло!.. Вот именно так и доходит до русских вообще все главное – обычно уже на дне пропасти!..

Сделав в Средней Азии несколько фильмов за себя и других, полазив по горам и сказочным местечкам, я вернулся в Москву – а потом рванул по СССР!

Это было Второе Большое Путешествие по местам и людям – трамбую десятилетия, как вспоминается!

Вот гениальный хирург – его имя рядом с Дебеки! – и великий меломан Чавдар Драгойчев, одаривший меня своей дружбой с детства, – эталон ума, образованности и вкуса. Мы почти каждый день встречались в Консерватории – и сколько он раскрыл мне в музыке, в умении ее услышать – и понять! Он же впервые дал мне прочитать Монтеня, письма Шопена и письма Андрея Курбского к Ивану Грозному. Слово «спасибо!» никогда не выразит того подлинного благоговения, которое я испытываю к этому человеку.

А вот молодой лихорадочный художник Илья, с женой, божественной Ниной, единственной женщиной, которой я по-настоящему восхищался в России. Я жил у него одно время в подвале на Сретенке, мы крамольно слушали церковного Шаляпина и учились понимать язык иконы. Илья Глазунов, символ противоречий России – уже вроде давно православной, но все еще по-язычески ритуальной! Всеми недооцененный, ненавидимый и презираемый интеллигенцией, униженный ничтожным мэрским делягой от «скульптур-мультур», он прожил героическую жизнь, в сущности – изгоя! Да, на пути к чистоте пообломал крылья… но дай ему Бог сил на последний прыжок, последний полет! Из истории возрождения культуры в России его никто не вычеркнет, это вам не позорный мэрский академик, которого прогнали с его родины!

А вот юный Алик Гинзбург, издавший легендарный «Синтаксис» (будущий директор Фонда Солженицына, крестный отец многих знаменитых людей в соборе Александра Невского в Париже), устраивает свой пивной день рождения. Конечно, Серж Чудаков тут, и я его ругаю, как всегда. Алик смеется: «Даже ты имеешь к Чудакову претензии! А я – не могу иметь претензий к человеку, который написал "Пушкина играли на рояли, Пушкина убили на дуэли…"» Через неделю Алика забирают. Семь лет от звонка до звонка. Через тридцать пять лет я подарил ему в Париже букет из колючей проволоки…

Вот гениальный поэт Стасик Красовицкий, скромный сторож в Белых Столбах Госфильмофонда. «Прощайте, сонные друзья! /Под пальцами у чародея, /Чем дальше больше – тем нельзя, /Чем больше дальше – тем сильнее!»

Ты был прав, Стасик, – «тем сильнее»!.. И никто нам не мог даже слова сказать!.. Мы всегда – в Зоне. Особлаг. Мордовлаг. Режим строгий. На спецу. БУР. ШИЗО. Вот литература, вот слова! От коих не одна кружилась голова. А вот несгибаемая русская героиня Верочка Лажкова. «Живи как все, будь проще, вынь руки из карманов!» – за это она ненавидела этих – ну этих!.. – как никто. Сколько прекрасных бескорыстных друзей-героев – не перечислишь!

Вот гениальный Жемчужников – его я вылечил от импотенции, – и каждое утро он стоял перед моей дверью на коленях с коньяком для меня и цветами для мамы.

А вот люди, не лишенные способностей, но занятые удовлетворением только грубых чувственных потребностей, они есть «мудха» – по-русски «ослы». Вот Юлиан Ляндрес (Семенов) – рулит мимо на старом «ЗИМе», шикарно тормозит, тащит на пельмени или на пиво. Я был еще знаменит, а он был только начинающий журналист, хоть и старше на десять лет. Он еще не романтизирует палачей, не воспевает шпионов, не жирует от КГБ по всему миру, он как бы в оппозиции, пытается басить своим визгливым тенорком, с понтом под обожаемого Хэма! – о нем мы вечно спорим у пивных ларьков. Он просит меня прочесть его весьма либеральные «Пять рассказов из жизни геолога Н. И. Рябининой». Я одобрямс. Но тут судьба дает Юлику шанс – он случайно знакомится с приемной дочерью гимнюка № 1, вальяжной и загадочно молчаливой Катей Михалковой, – и Юлик шанса не упускает! Свадьба, напутствие баснописца, как бы скромное приданое… Но главное приданое, как вы понимаете, – рельсы!.. Да, буквально через полгода у Юлика, поставленного баснописцем на верные рельсы, выходит повесть «Дипломатический агент». А дальше – сотни агентов – и семнадцать мгновений! Сколько славы у народа! А бабок!..

Но как наказал Бог! Куда эти рельсы привели! Страшная судьба!..

Чуть позже о том же Хемингуэе я спорю с великим тореадором Домингином и Лючией Бозе (его тогдашней женой) – познакомились на первом или втором МКФ, с восторгом встречались каждый день – сколько виски и прочих де Сантисов!

У гостиницы «Москва», рано утром выползающего из пресс-бара, меня хватает за руку маленькая, некрасивая, желтолицая то ли итальянка, то ли еврейка (весьма пожилая – так мне казалось в двадцать три года) с категорической просьбой показать ей Мавзолей, чтобы конкретно осмотреть центральный русский Труп. Она так трогательна со своим ужасным английским, глазами, полными специальной русской тоски, – и эта манера каждую секунду воздевать к небу пятерню, раскрытую к груди! Прощаясь, она сама дарит мне автограф в маленькой зеленой книжечке (чудом не выбросил!). Я кисло благодарю, высматривая что-нибудь блонд с длинными ногами. А вечером, после фестивальной суеты добывания билетов, где-то под открытым небом, рядом с какой-то странной студенткой Кирой и ее мужем я смотрю, рыдая, «Ночи Кабирии» – и узнаю желтолицую!

Это была Кабирия – Джульетта Мазина! – второй удар кино после Урусевского! Счастливая «ирония судьбы» – через тридцать лет, в ее последний приезд в Москву на премьеру «И корабль плывет…», я официально принимаю ее от Союза в ресторане Дома кино (эту миссию мне, никогда не имевшему ни одной официальной должности в СРК, добровольно уступил замечательный Женя Григорьев – один из немногих, кого можно назвать писателем в кино). Боже, как она чудесна, как беспокоится о премьере – каждые пятнадцать минут одна бежит по лестницам из ресторана в зал – «как принимают?». Я напоминаю ей о первой встрече, она воздевает руки… и мы спорим о преимуществах коньяка и водки при лечении простуды… великая маленькая утешительница, Джельсомина-Кабирия!.. Эта музыка и эти глаза – у всех навсегда… И как грустна Тамара Федоровна Макарова, сидящая рядом с ней, – наверное, потому что совсем не говорит по-английски!..

А студентка Кира стала впоследствии великим режиссером Муратовой…

Фестиваль, пресс-бар… мы шалили с Робером Оссейном, меняясь пропусками и приводя охрану в жуткую панику. Я первым в СССР танцевал с Мариной Влади – ах, какая толстая, в пудре, живот, фу! Я вывел из себя Ричарда Харриса, танцуя до утра с его замечательной женой из «My Fair Lady» – как ее?.. И утром, обидевшись на жену, он улетает! – чудесное решение для «невыносимого». А я ведь был никем, не Андроном, в смысле позорных «побед» над стареющими спивающимися еврейками. О женщины, услада гениев! Вот нежная и ослепительная Весли Фосс, шведка-певичка из фильма «Звезды бродят по России», – нашли в Сочи и рванули за ней на машине с Максом Шостаковичем в Питер. Макс очень старался, но фамилия на этот раз не сработала, она выбирает меня! – правда, Ксюша (так дружески мы звали Макса), теперь ты большой церковник, говорят? и – ханжа? Грехи-то ведь наши были – веселые, пушкинские, не смертные!! Не спорю, мы бултыхались в постоянном алкогольном водопаде! От смертных крайностей спасали нравственные тормоза – спасибо, мама! – и чудовищное здоровье, заработанное в Сибири.