Текст книги "Витька – дурак. История одного сценария"

* * *

Ты знал фигуру Пушкина; можно ли было любить его, особенно пьяного?!

Ф. Булгарин – А. Стороженке

Разумеется, нельзя!

Любить аватара всегда?! Для этого нужно быть хотя бы Вяземским или Жуковским…

И – наконец Бог вынес меня from all that jazz (в точном переводе – из этой х…ни, а совсем не джаза).

Мы все – я, Тарковский и Андрон – разругались. Расстались. А какие были планы! Но – «естественное нельзя изменить».

Бог меня спас – теперь это совсем ясно. Но тогда, по младости, я сильно досадовал – ведь потерял двух режиссеров! А мне ведь – помните слова Ромма? – срочно был нужен фильм! И следовательно, – «режисссэр»! А где его взять? Я никогда никого не искал, «не вертляв родился», не деловой. Мне всегда был нужен агент по связям с действительностью.

Короче, я даже стал вспоминать таких разных Эренбурга и Леонида Леонова, которые вообще требовали категорически бросить немедля кино ради поэзии и прозы, где нужны только карандаш и бумага. И я уж заколебался… Но – Урусевский!

Михал Ильич для поддержки штанов и для опыту режиссерского устроил меня в группу Алова и Наумова «Мир входящему». Фильм снимался в разрушенном и удивительном Кенигсберге-Калининграде. Я снимался, был ассистентом, ставил массовку. Навсегда благодарен чудесным людям этим – Володе Наумову и Саше Алову. Многое они мне прощали, многим выручили. А когда вернулся в Москву, меня вдруг вызвали – и приняли – на Высшие сценарные курсы – вместо мерзкого ВГИКа! – без экзаменов, без образования, без рекомендации Минкульта – и даже без документов! – по решительному ходатайству Ромма, Калатозова, Урусевского, Марка Донского.

Все это организовал великий поэт, русский Вийон, единственный незабвенный мой друг Серж – Сергей Иванович Чудаков, который тогда – трудно поверить! – был настоящим ангелом – не пил, не курил, не имел любовниц – только читал и писал гениальные стихи!

(Где он теперь? – кавказцы ль зарыли в снегу за квартирку на Кутузовском? – иль до сих пор гниет в психушке? – нельзя найти, всем плевать! И Бродского уж нет, небесного твоего брата, чтоб еще раз сочинить тебе гениальный реквием: «Имяреку, тебе… от меня, анонима…»)

* * *

Самостоянье человека —

Залог величия его.

А. С. Пушкин

ВСК – это была сюр-синекура по высшему разряду!

Суть чуда была проста – после «Журавлей» кина в СССР для имиджу перед Западом – не было.

И тезис «Кино – важнейшее из искусств!» стал кому-то очень выгоден – скорее всего, будущему директору Курсов. И этот кто-то объяснил Политбюре причину: «У нас же нет сценаристов мирового класса!» И Политбюра решила создать ударный взвод сценаристов. По одному из каждой республики, троих – из Москвы!

И – благодаря интеллигентнейшей Е. А. Магат, секретарю Курсов, приняли много талантливых. Гениальный Леван Челидзе, великий Боря Можаев, утонченнейший Арик Агабабов, чудесный Володя Максимов (будущий редактор «Континента»), старший Ибрагимбеков, благородный Максуд, мощный казахский самородок Аким Ашимов, добрейший Юра Леонов, удивительный «поэт-пожарник» из Иркутска Толя Преловский, замечательный весельчак Коля Омельченко! Эстония, Латвия, Литва, Туркмения… Это был сюр, последнее чудо в стране дураков!

Стипендия по тем временам огромная – сто двадцать рублей. «Занятия» – раз в неделю – пить коньяк с Блейманом или Траубергом. Встречи – с большими чиновниками – Г. Марьямовым, Рачуком (помните банк «Чара»? – это его сын продолжил линию партии). Они с нами откровенничали, открывали тайны призов на кинофестивалях – тонны конфет и подарков для жюри и журналистов – и прочие любопытные штучки.

Никакого идеоконтроля, хоть директором ВСК был автор «Подвига разведчика», прототип героя, контрразведчик без гадости и подлости, добряк Михаил Борисович Маклярский, – «…и в КГБ есть люди, измученные своей судьбой» – сказано про таких Александром Исаевичем.

А главное – просмотры всех великих фильмов из Белых Столбов в собственном уютнейшем зале – три раза в неделю по три фильма!

Дипломный сценарий мы должны были сдать через два года – я сдал через три месяца.

Это и был сценарий «Катера» – самый знаменитый и самый смелый сценарий той эпохи, его крали со стола редактора. Официальное заключение худсовета: «…в сценарии "Катера" душевное состояние сегодняшнего молодого поколения выражено необычайно поэтично, свежо и художественно ярко».

Конечно, забыто главное слово – правдиво.

Но его старались не употреблять – «…не отсвечивай!».

Ненапечатанный и непоставленный, сценарий побил все рекорды по количеству посвященных ему статей.

Знаменитый буниновед Олег Михайлов написал про него в модной «Юности». Алексей Арбузов, человек весьма высокомерный и даже презрительный к собратьям, прочтя сценарий, переданный ему Сержем Чудаковым, настолько возбудился, что вполне серьезно написал – и послал! – совершенно по тем временам безумное письмо министру культуры Фурцевой, мол – …гений тут у нас завелся, «раз в сто лет такие рождаются»! (цитата), надо дать ему пожизненно госстипендию, как вот в какой-то Болгарии дают, чтоб жил и писал…

Короче, под давлением этого разгула, «Мосфильм» купил у меня сценарий «Катера»!

Вы понимаете? Настоящая победа! Два скандальных сценария закрыты по идеологии, но третий – принят!

Полностью оплачен! До полной победы – рывка в мечту, в режиссуру – остался пустяк!

Пробую представить: мне двадцать лет с небольшим, темный «бунинский» румянец. Профиль Микеланджело. Еще не перебитый нос – и огромный жизненный опыт. В душе – с детства укорененные – спасибо, мама! – нравственные устои огромной казацкой семьи.

В памяти с детства контрасты: речки и море, горы Тянь-Шаня, – и смуглое золото Исаакия.

И – звуки рояля под руками знаменитых композиторов и пианистов Софроницкого, Дунаевского, братьев Покрасс, голоса великих актеров Хенкина, Яншина, Массальского, звук костяных шаров на турнирах бильярдистов и конский топ на ипподроме, редчайшие для совка книги – Рильке, Валери… – спасибо, папа!

Доброта, жалость к детям и старикам – и шторм казацко-польско-грузинской витальности… «Я слишком горяч и сгораю от собственных мыслей, часто захватывает у меня дыхание…» – помните?

Рай Бунина, Рильке, Скрябина – и где-то в глубине «святого колодца» – отстаивается кровь и правда Сибири.

Аура Большого зала, стремление уединиться и сосредоточиться на Высшем – и слепая языческая уверенность – «выживу! сотворю! прошибу!» – даже в этом аду!.. Юность!

Ведь даже тюремные нары через два года уже казались мне «чудным мгновеньем», башней из слоновой кости, полной цветов и листьев! (Господи, как прихотлив Твой замысел о нас! взбить такой коктейль-гороскоп!.. – нежный лунный Рак, неистово-упрямый Бык!.. и так ведь будет до конца, холера ясна!)

…А «ветер щастья» вроде бы приближался, как бы уже подлетал, шевелил мои волосы! – пока еще русого цвета.

Не хватало, я ж говорю, пустяка – нужно было срочно отлить что-то в кинобронзе, чтобы через год выйти на сцену Дома кино самым молодым сценаристом самого знаменитого фильма! В отмирающей оттепели закрепить мой неправдоподобный взлет, сделать его необратимым трамплином в масштабную киносудьбу на непредсказуемой родине.

– Я вам не сценарист! – возмущался я позже Ролану. – Я режиссер, который вынужден писать сценарии! Дайте, гады, постановку – и мигом разъяснится, кто тут главный! (Я еще не понимал главной мысли Ломоносова – не первым быть желаю, а великим!) И дальше никто меня не удержит! Сбудется, что я записал себе в дневник в десять лет! Все сбудется! И Оскар, и Нобелевка! И моя дочь гениально сыграет на рояле в Большом зале!

То есть срочно поиметь фильм – это был вопрос жизни! Таежным нюхом я уже чувствовал опасность. Некоторая потеря темпа, бег на месте. Слишком скандальная слава. Кум уже всматривался, были эпизоды.

Но ведь для фильма нужен – режиссер!

(Поясню для читателей – не киношников. Чтобы замысел ваш стал духовной ценностью, он должен быть «обматериализован», как говорил, доводя меня до бешенства своим воркующим смешком, Ролан.)

Сценарист – жалок, как всякий поставщик полуфабрикатов. Как бы гениально он ни выразил мир в кинообразах, записанных на бумаге, его фильм крутится только в одном зале – виртуальном зале его души.

Обычного читателя туда пригласить трудно.

Уметь читать сценарий – специфическое ремесло.

А если ваш сценарий гениален, художественен, то есть выражает ваше отношение к жизни через образ, – то умеющих прочесть его «так, как он написан»… – ну совсем мало!

Рукописи не горят? – но киносценарий, чтобы не сгореть, должен сначала стать фильмом!

Значит, вы должны найти конгениального киноповара – или жарить самостоятельно!

Увы, опыты общения с режиссерами у меня были печальны – вплоть до Склифосовского! – потому как бездарный мне не нужен, а талантливый режиссер хочет как бы писать сам – то есть меня переписывать!

А как он может меня переписывать, если он… У меня кровь закипала, когда я слушал чушь так называемых режиссеров! Искать их я категорически отказывался. Поэтому режиссерам звонил сам М. Б. Маклярский – он меня любил, как он выражался, за «правду». Мне сходило с рук многое, что другим не прощалось, – спасибо!

И вот Михал Борисович вызывает меня. И говорит, загадочно подмигивая и особенно взмахивая руками: «Олег! Пляшите! Нашел вам самого талантливого в СССР режиссера! Так что одной бутылкой не отделаетесь!»

Я морщусь и скептически выражаюсь в том смысле, что, мол, не нужен мне талантливый, а нужен просто терпеливый и послушный исполнитель.

И тут как раз позвонили и попросили Олега Осетинского срочно зайти в Студенческий театр МГУ – на Герцена, ниже Консерватории. Для срочной встречи с режиссером.

Я вошел в холл – и ко мне как бы подлетел маленький гномик. Исподлобья, очень строго взглянул. Крепко пожал руку. И чрезвычайно важно и значительно произнес: «Я Быков. Это – очень серьезно. Вы сами не понимаете, что написали! Но до вашего сценария у меня были серьезные предложения. Я должен разобраться и все обдумать. Просто не отдавайте пока никому сценарий. До встречи!»

И, быстро и крепко пожав мою руку, он строго взглянул на меня – без всякой улыбки – и улетучился в толпе восторженных студенток.

Я потряс головой. Пожал плечами. И в каком-то ознобе, знакомом всем женихам перед ЗАГСом, отправился в пивную «Яма».

Ролан был на десять лет старше меня. Тогда это было очень много. И Ролан мне это как-то, по-советски дал почувствовать. Я как бы снова стал мальчонка, а ведь я уже отвык от этого, я был главный всегда! Я уже дружил с действительно великими Толей Эфросом и Борей Львовым-Анохиным. Я Михаила Ильича Ромма со второго раза называл на «ты», а иногда – «Миша» – Андрон К. может подтвердить! Их с Тарковским просто ошеломило, когда я сказал: «Миша, очень хочется есть!» – и он сам сделал яичницу. Они ведь были только его студентами, а я был его личный ученик-приятель. А тут – такая напыщенность, совковая торжественность, напускная строгость! Я был слишком молод и не понимал еще всех наполеоновских комплексов миниатюрного Ролана. Короче, сначала я похохотал – Господи, кто это такой?! – а потом очень пригорюнился. Приперся в квартиру Горохова часа в два ночи. И сразу – звонок!

– Это Быков. Я вам весь вечер звоню. Не поздно?

– Нет, я ложусь в пять.

– Сейчас можете приехать ко мне?

– Гм… У меня денег на такси нет. И на бутылку.

– Я встречу, заплачу. У меня все есть. Только быстрей!

Он диктует, я пишу дрожащей рукой адрес – там, где они жили с Лилей Князевой.

Ночная тихая Москва. Теплый июньский дождь. Повезло с такси. Вхожу к Ролану через десять минут. Он быстро прижимает палец к губам. Шепчет:

– Тсс! Лиля спит очень чутко!.. Проходите. Все! Я решил – буду ставить ваш сценарий! Это – правда, это – образ этого времени! А знаете, кто был предыдущей правдой – в предыдущей эпохе? – Он хитро, по-ленински, щурится. – Чапаев!

И ведет меня, ошеломленного, на чистейшую крохотную кухоньку и сразу разливает коньяк в рюмки.

И… – я впервые слышу этот грудной смешок! Такой рассыпчатый хулиганский смешок. Он заманивал тебя этим воркующим хрипловатым смешком – будто в предвкушении каких-то радостей, невероятных новостей, озарений, застолий разума. Этот полетный смешок, обещавший дружбу, надежду и веру, – покорил меня навсегда. Ролан широко улыбался. Вся его важность испарилась! И он кинулся на меня – с ликующим монологом.

– Олег! Можно я буду вас звать на «ты» – Олежка? Вы ведь совсем юный! Ладно? Олежа! Ты не понимаешь, что ты написал! Это – гениально! Кстати, «Катера» – эстетское название. Нужно прямо назвать – «Витька-дурак». Это – про Россию! Это же – птица-тройка! куда летишь ты! «Я требуюсь, я на каждом заборе требуюсь!» Гениально! Витька-дурак! Он всех нас утешит своим лукавством!

– Это у вас какой-то Лука получается! И название – я еще подумаю!.. – Но я уже в полете радости, счастье единомыслия – разве сравнить это с пустотой прежних режиссеров…

И всю ночь я смотрю на него – и балдею – это не гномик, это мой волшебный тролль! как все понимает! как все помнит – лучше меня! как чувствует все ходы, мои сокровенные тонкости! как любит мою поэму про русского мальчика Витьку, который так по-русски хочет лететь… «Крыльями машет, а улететь не может – зарплата не та!..» – хохочет Ролан…

Как он любит меня! Фильм будет прекрасный – и…

– Очень быстро, Олежа! – обещает Ролан. – Это надо делать очень быстро! Все – быстро! От тебя ко мне ничто не должно течь! Лететь – да!

Я пьянею от слов, от тепла, от коньяка, от уже следующих планов.

– Ты мне потом напишешь «Маленького принца» – смешаем с судьбой самого Экзюпери! Потом – русскую сказку!.. – сияет Ролан.

И тут в кухню заглядывает суровая, чтобы не сказать больше, народная артистка СССР Лилия Князева в халате.

– Доброе утро! – ледяным тоном говорит она. – Уже семь часов! Юноша, захватите с собой, пожалуйста, все пустые бутылки!

Ролан смущенно провожает меня на лестницу. Мы долго смеемся, обнимаемся, чуть не со слезами целуемся.

Иду пешком по утреннему солнцу, по Бронной, по Богословскому, на Палашевском рынке покупаю для мамы – я больше не боюсь, я зайду к маме! – букетик французского горошка за десять копеек. Нюхаю и улыбаюсь.

Да, я уже захожу домой, но не живу там. А живу – уже не у Андрона, не на Воровского и не на Николиной Горе, а у легендарного Виктора Горохова, у метро «Аэропорт».

Сценарий я уже написал, жду событий. А пока пишу роман под названием «Штучный человек». Роман про Беллу Ахмадулину и Юрия Нагибина. Они только что поженились, их союз вызывает бешеные пересуды. И я – двадцатилетний – придумываю трагическую историю их будущего, экстраполируя впечатления от нескольких случайных встреч и слухов.

Роман, естественно, под двумя фамилиями. Моя задача – писать каждый день три страницы гениального текста. Задача Виктора, жаждущего славы, – набить холодильник жратвой и водкой, не мешать, уехать к маме. Уговор – десять рублей страница. Большие, скажу вам, деньги. Писать трудно – романтическая квартира есть большой соблазн – ведь везде, только встань из-за машинки и выйди из подъезда, – сказочные русские девы, пугливые и огненные…

Но – уже сорок страниц написаны. Все читают и балдеют.

(Из-за сорока страниц этих меня уже возили в Ленинград, поили Шлепянов, Рейн и Авербах, показывали как московскую диковину – писатель-вундеркинд. А в Ленинграде ведь тоже – удивительные дамы!)

Итак, подарив маме букетик на Богословском, я мчусь в квартиру Горохова, влезаю в кровать с юной дивой Людой, делаю ей приятно, потом делаю ей кофе, потом вытаскиваю ее из постели, улыбаюсь и провожаю – «я тебе позвоню».

И – швыряю роман про чье-то будущее на пол!

Вытаскиваю сценарий «Катера, или Витька-дурак», ручку – и сажусь совершенствовать диалог…

И, поработав, сияя от переполняющей меня радости, выхожу с сигаретой во двор и жмурюсь на солнце…

И Каплер проходит степенно, Алексей Яковлевич, с Друниной, жует «для тонусу» кофейные зерна.

– Как дела, Олег? Нашли режиссера на дипломный фильм?

Я – небрежно:

– Нашел!.. Гномик такой, фамилия Быков… Фантазия… Поил… Помешан…

Каплер задумчиво улыбается, оглядывая меня снизу доверху. Вынимает из кармана горсть кофейных зерен, протягивает мне. Качает головой. И, как бы без всяких эмоций, ну о-о-чень корректно роняет:

– Да, он очень способный… но вы, Олег, из этого дела выйдете – вот с таким цветом волос!.. – и он касается рукой своих белых киношно-лагерных седин…

Я, усмехнувшись, вежливо киваю. Он уходит – и вдогонку слышит мое насмешливое, уверенное:

– Не волнуйтесь, Алексей Яковлевич, он ведь только Быков, а Бык-то я! – имеется в виду гороскоп, последний писк светской жизни. – И у нас – полный контакт! Навсегда!..

И я иду в свою квартиру на третьем этаже – а на первом живет Михаил Аркадьевич Светлов. Мы подружились и частенько вместе отправлялись на «уголок», в тот бывший «Националь» с метрдотелем Мусей, подругой Ю. Олеши, моего учителя. Другая история!..

Один раз в дверь постучался внушительный крепкий мужчина с глазами убежденного интроверта, спросил Горохова. Узнав, что его нет, потоптался неуверенно в дверях, тихо попросил: «Я приятель Виктора. Вы не одолжите мне десять рублей на неделю? Я занесу». Признаться, я не расслышал его фамилии, но червонец вынул… Горохов, услышав эту историю, осклабился: «А, междпроччим, это был Саша Ржешевский. Да-да – тот самый! – "Бежин луг" и прочее. Нет, в кино больше не работает! Его так тогда затоптали. Кормится пьесками историческими… Все про него забыли. А у него, междпроччим, – десять детей. Кормить надо!»

Я был ошеломлен. Тот самый великий Ржешевский, создавший стиль русского поэтического сценария, до которого не смогли дотянуться ни Пудовкин, ни Эйзенштейн?!

Он еще жив, крепок, прекрасен, а про него какие-то ничтожества читают «лекции» во ВГИКе – как про покойника, дилетанта, какого-то сумасшедшего, насмехаются и пародируют!

Высокомерные советские идиоты захоронили гения при жизни, отравив своими тухлыми премудростями (как ныне серой «миттятиной») сценаристов-ремесленников, которые и сейчас пишут свои кошмарные пошлости – и Госкино дает деньги именно им!

Я невольно содрогнулся – …брр! Какая судьба – выпасть из жизни, будучи полным гения и силы! Что за страна! «Черт меня догадал родиться в России с умом и талантом!» Нет, я избегу этой судьбы! Я сильнее всех, я лучше пишу и плаваю!..

О, «ма жюнесс абандонне»! О, мечты совковые сладкие! О, башни из слоновой кости и замки воздушные, водонепроницаемые!

* * *

Однажды мы под вечер оба

стояли на старом мосту.

Скажи мне, спросил я, до гроба

запомнишь вон ласточку ту?

Владимир Набоков

…Да, однажды мы с первой любимой женой Мариной-Мавой-Малюшей смотрели с Кутузовского моста на проносившийся под ним товарняк.

На одной из платформ – на самом борту! – сидел молоденький светлорусый парнишка в большой кепке, удивительно похожий на моего младшего брата Юру…

Он размахивал ногами, что-то распевая во все горло – а в горло он лил пиво! – и при этом отгрызал от большого яблока с таким хрустом, что было слышно нам на мосту – в шуме поезда!

Он поднял взгляд на мост – мы встретились глазами! В улыбке он растянул рот до ушей и замахал нам обеими руками – с яблоком и пивом и едва не свалился с борта!..

И… – умчался, исчез, сгинул! Тихо стало…

Мы обалдело переглянулись – будто живой водой брызнуло! такой чистотой – и лукавством! – плеснуло с беззаботного русского лица! так озонно сияли его глаза!

Я шел домой, уже почему-то волнуясь, вслух рассуждая с женой – ведь он, ясно, москвич, рабочий, сопровождает какой-то груз… Он – сопровождающий! – крикнул я жене.

Все! – слово было найдено, дело сделано!

Я как бы оглох, как бы вознесся над всем, что видел в жизни, и увидел все это сразу – и услышал все звуки этой партитуры жизни одновременно!

Сотни характеров, лиц, пейзажей – все это вместе молнийно пульсировало, сияло, кричало, пело! – и вдруг во мне что-то щелкнуло – и все лица, голоса, взгляды, улыбки – в секунду стаяли!

И в тишине я прямо перед собой увидел – и как бы даже потрогал – напечатанный неким фотографом образ.

Иванушка-дурачок. Виктор-победитель. Витька-дурак.

Да, он боялся, что «кум заметит»! Он притворялся. Он нацепил на себя маску дурачка, юродивого, – чтоб спросу меньше было. Он был создан давно – свирепой необходимостью выжить в рабской России – и сохранить в душе что-то! Самодеятельность, инициатива, «самостоянье человека – залог величия его» – просто ему незнакомы.

«Не высовывайся», «Терпи!», «Годи!», «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу…» – вот правила, которые вбивали русские матери своим сыновьям при совке. «Тише едешь – дальше будешь», «Ласковый теленок двух маток сосет» – да сами знаете небось!

Я сразу увидел его мать, его отца, услышал его голос, его словечки, его так глубоко упрятанные порывы и мечты…

Витька! Витек! – он зажил во мне, он меня будил утром…

Потом мне явилось зеркальце… затылок машиниста… маски трактористов… деревце Насти, дочери стрелочника… штурвал… вылетающие в окно вещи…

Концепция была выражена в метафоре – герой ехал на поезде сопровождающим, он сопровождал груз… Он сопровождает чужую жизнь, как феодальная наполовину Россия всегда как бы сопровождает мировую жизнь, активно рвущуюся к более разумному и гуманному устройству.

Он везет прекрасные морские катера по железной дороге из Ленинграда на океан – через всю страну (это имело место в действительности).

Они закутаны в брезент, как бы еще бесформенны, непонятны, как душа Витьки.

Платформы с катерами как бы плывут по полям пшеницы и ржи, через леса, сады… через Россию… к океану…

И Витька едет с ними. Он живет в рубке катера. Он крутит штурвал, поет морские песни… Он бегает по платформе. Он падает душой. Трусит врагов. И – предает катер – продает аккумулятор, заменив его испорченным! Ведь катер как бы чужд ему – он ведь не строил его, не собирал, не делал… он предал красоту, творчество, душу – и чуть не погиб!.. – и все-таки возродился, взлетел над океаном!.. – тогда, в первую оттепель, так хотелось верить, все верили! (Где-то он сейчас, какую пенсию получает? или – бомжует? у любой мусорки ты видишь измятые лица бывших романтиков с запавшими прорезями вместо глаз…)

«Катера», сценарий. Он был светлый, в ля-бемоль мажоре. В этой королевской тональности есть всё – и мощь, и трагизм, и свет. Построен он был как бы вариативно, но, в сущности, это была трехголосная фуга с довольно сложным контрапунктом пластических подголосков. И было несколько очень «страшных» для того времени эпизодов.

Главным достоинством сценария – кроме счастливо найденного типического характера России – было то, что сюжет, то есть духовное путешествие героя через коллизии-ситуации-коллизии, был выражен весьма художественно, не через иллюстративный набор банальных встреч и примитивных диалогов, как произошло в следующем сценарии на эту же тему – но разрешенном, потому что убогом! – сценарии-пьесе «АБВГД», занявшем нишу, которую я открыл первым. Но меня из нее вышвырнули, заменили суррогатом – свято место пусто не бывает!

Ролан тогда был абсолютно уверен, что эта роль – Витьки-дурака, Иванушки-дурачка 60-х – будет главной ролью в его жизни. Он сделал все, чтобы я не хотел искать других режиссеров. Я дал ему честное слово. Это стало его – и моей – главной мечтой на десятилетия – сыграть вот этот национальный тип.

Человек, который притворяется, прикидывается – и вдруг понимает, что можно заиграться, что привычка станет второй натурой, что маска не снимется просто так – а только с кровью…

Итак, Ролан позвонил Ромму и директору «Мосфильма» Сурину. Как режиссера его утвердили быстро, но тогда полагалось запускать сценарий в производство только после утверждения режиссерского сценария в Госкино.

А в Госкино главным редактором сидел некто Сытин, совершенно как бы старорежимный, досоветский, суперинтеллигентный на вид человек с профессорской бородкой. Бог с ним теперь-то, – но тогда это был настоящий советский волк. Он тихо и интеллигентно сообщил Ролану, что в сценарии много сомнительных сцен, что по духу это весьма… нельзя сказать, что это антисоветский сценарий, но он утверждает в качестве положительных очень странных героев… и потом – «аллюзии» в сцене с масками, «взгляд из подворотни» в других сценах… и вообще этот герой вряд ли нужен нашей молодежи как образец для подражания.

Мы пошли к Ромму. Тут я Ромма впервые увидел гневным. Он поехал к Сытину без звонка, говорил с ним полтора часа, вышел, пожал нам руки, улыбнулся, – а нас позвали в кабинет к Сытину. Тот тихим голосочком сказал, что многое разъяснилось, что он не враг свежих оригинальных вещей, что он уверен в позитивной трактовке талантливого режиссера, что Михаил Ильич лично за фильм поручился…

И нас запустили в режиссерский, и Ромм сказал, что сейчас главное – технически грамотно записать режиссерский сценарий, спрятав в нем все ненужное – любой, даже начинающий, режиссер тогда знал систему «Эзоп».

Нас с Роланом все на студии поздравили, считая дело решенным.

И, купив две одинаковые машинки «Ацтек», поехали мы в Болшево, в Дом творчества киношников, рассчитывая за три недели написать режиссерский – и сразу запуститься в подготовительный. Уже и роли были все распределены – удивительно! Ах, как верилось, хотелось верить в ту первую оттепель!