Текст книги "Витька – дурак. История одного сценария"

* * *

Залечь героям неуместно,

Как уголовникам, на дно.

Россия – это наше место,

Хотя и проклято оно.

Народное-желчное

Мне двадцать лет.

Ледниковый период в стране как бы кончился.

Оттепель!

А за ней ведь, неизбежно, – весна!

Солженицын уже напечатал «Один день Ивана Денисовича»!

Правда, прочитавших – сотни. Понявших – единицы.

А «Синтаксис» с Чудаковым и Гинзбургом рассажен по тюрьмам.

И в центре страны все равно – Мавзолей.

А в нем – центральный Труп.

Держава лежит вокруг Трупа, коснеет, цепенеет.

Мычит покорно, не рассуждая – «Слава КПСС!».

Трупная страна. Ледяной дом. Оттаивать сто лет…

На плакатах всюду – черные маги Политбюры.

Метро: «Выхода нет» – «Вход воспрещен». Легионы мертвоглазых зомби на эскалаторе (марсианин Бурбулис, парафиновый Парфенов – оттуда, из совкового склепа! – были бы крутые секретари ЦК. Может, еще будут).

В лицах – «наука страха и стыда».

Шперрунг (заторможенность, переходящая в ступор). «Пассивная протоплазма», по Шекли. Внедряется олигофрения, поощряются олигофрены. Страх парализует свободу мыслить – и человек не способен осмыслить элементарные основы этики, экономики, политики – как и сейчас.

Сизая кирза голосов, взглядов, жизненных целей.

«Пятилетки – догнать и перегнать». «Догнить и перегнить».

Страна кормится не от свободы труда, не от умений, технологий, культуры, а от трубы – нефть, газ. Еще лес – распродают весь к черту! ВПК – половина бюджета!

Производство средневековое – дикие комбайны, не нужный никому чугун, узбекский хлопок, сахар и галоши (первое место в мире).

На Лубянке – гранитная кепка КГБ. Нависла над страной. Голгофа миллионов. Проходя мимо, опусти глаза. («Не отсвечивай, и кум не заметит!»)

«Контора» – мафия тогда единственная – правит отмороженной страной легко!

В школе, на обложках тетрадок, гордо – «РАБЫ НЕ МЫ!»

(В третьем классе, балуясь, я приписал: «И ГЛУХИ». Был немедленно из школы исключен – на десять дней – мама отмолила у директора.)

Реальные шансы выжить – только через ВЛКСМ, КПСС, военное училище, торговлю.

Шансы жить – то есть вырваться за бугор – ЦМШ (центральная музыкальная школа), КОНСА (консерватория), МГИМО, КГБ, ВГИК.

Образованщина приникла к «Спидоле» – там джинсы, бары, кока-кола, конкуренция, права человека! Шепотом – о «культе личности» и «закрытом письме». И – анекдоты. «Клоп подал заявление в партию. Решают: паразит, конечно. Но кровь-то в нем – пролетарская. Принять!» Да! «Был всю жизнь простым рабочим. Между прочим, все мы дрочим!»

В школьном сортире мы дрочили – именно так, всем классом – кто быстрее кончит!

На кухнях – интеллигентские заклинания «со слезами на глазах» – «В Россию можно только верить!» (переломное двустишие «Давно пора, е…а мать,/Умом Россию понимать!» – еще не родилось).

Совок – без конца и без краю совок! Слезы восторга – «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»! И – верили. Все. Я – тоже.

И, натурально – «Пролетарии всех стран маршируют в ресторан». Шашлычные, пельменные, пузырь на троих, пивком заполируем!

И, как водится на Руси, – лучшие люди – «лишние люди».

Для редких оживленных — психушки, «абсолютное оружие».

Запуганная мать сама напишет заявление в КГБ о «связях» сына с иностранцем-болгарином – чтоб спасти сыночка! Вы поступили правильно. Будем лечить! Диагноз: «С учителями спорит, характер нордический, невыносимый, шизофрения алотекущая».

Эстрада – пафосная пошлятина (будущий главный «гонорар о гАвном» неизвестных еще Эрнстов и Парфеновых, телелакеев-дизайнеров! нашей отвратительной буржуазии).

Правда, из черного репродуктора радио на стене – льется беспрерывно классика! Это Джугашвили – из рекламных перед Западом соображений – приказал: на радио только классику и народные песни. (Вот – начало постмодернизма!) Спасибо, рябой, за нишу! – с детства все учились прятаться в «прекрасное далёко». Люди моего поколения, уцелевшие в лагерях, не в последнюю очередь обязаны спасением этой радиоауре Чайковского и Моцарта.

На Герцена – Большой зал консерватории – разрешенный заповедник Красоты. Утешение, Воодушевление. Там – Рихтер!

В публике две партии – «гилельсианцы» и «рихтерианцы».

Разумеется, я – с десяти лет! – интуитивно рихтерианец.

Гилельс – высокопрофессиональный пониматель нот.

Рихтер – пониматель духа Бетховена и Баха, адекватный им масштабом личности, генератор духовного императива – вверх, к красоте Бога.

А Софроницкий просто сам был – Бог! До сих пор грущу, что узнал его только после смерти.

И – чуть ниже Консерватории – Студенческий театр МГУ. Костерок во тьме – искрит! Живые голоса. Афиша от руки – «Павел Когоут. „ТАКАЯ ЛЮБОВЬ“. Постановка Ролана Быкова»…

В 1947-м мне, десятилетнему патологическому меломану, партой уродуют руку. Итог – костная мозоль. Третий палец навсегда лишен качеств. Прощай, музыка! Рыдая, записываю в дневник: «…но когда-нибудь у меня будет дочь, и я сделаю ее великой пианисткой».

Да, рука сломана, рояль отняли, отец второй раз в лагере, музыки не будет! – но все равно знаю, «твердо и смолоду», свое предназначение – вверх, к красоте, к Богу.

(Недавно обнаружил в дневнике еще одну романтическую клятву: «Пока Святослав Рихтер будет жить в этой стране, я ее не покину». 1951 год – неужели я верил тогда, что ее легко будет покинуть?)

В 1951 году я – семиклассник и редактор стеннухи нашей школы-десятилетки. И – единственный не комсомолец в районе. Ненавижу строй и уклад с младенчества – до истерики, до трясущихся рук. Тащат в комсу со страшной силой. Угрожают – исключим из школы! Мама плачет. Я отбиваюсь, хитрю – «недостоин!». Исключали пятнадцать раз, на разные срока, терпя как «гордость школы» – призы за сочинения, всяческие олимпиады, музыкальные доклады, стихи на русском и английском – тогда редкость!

В октябре 1953-го я – наконец-то! – исключен из школы навсегда – за выпуск «антисоветской» газеты «Одесские новости». Пародии на учителей, учеников, стихи Ахматовой и рассказы Зощенко. Рисунки одноклассника Жени Перепелицына, красавца гантелиста.

Хотите – рассмешу? За исключение меня из школы голосовал и будущий знаменитый диссидент Юлий Даниэль, тогда вполне ортодоксальный коммунист двадцати восьми лет, раненый фронтовик. Думаю, это был спонтанный, чисто мужской порыв – ну не мог он простить мне очаровательную учительку-англичанку, которую я так жадно целовал в подъезде, – а он был влюблен серьезно, безумно. Конечно – невыносимо! Как дорого я заплачу в будущем за эту «невыносимость»! Вообще же ДЮМ (Даниэль Юлий Маркович) был чудесный – входил в класс и говорил красивым баритончиком: «Тихо списывайте математику, а я буду писать письмо возлюбленной». Или читал нам весь урок стихи декадентов – наизусть!

Будем снисходительны – проголосовать против моего исключения в то время было просто нельзя. Даже воздержаться было подвигом. Подвиг совершила прелестная учительница химии. Спасибо, дорогая Руфина Николаевна!

Пока бумаги шли до РОНО, я успел (по совету тети Лены, маминой сестры, правоверной коммунистки, занимавшей важный пост в газете «Известия», и ее мужа Смирнова, главреда журнала «Советский Союз»), смыться – сесть в плацкартный поезд до Братска.

* * *

Оглушены трудом и водкой

В коммунистической стране

Мы остаемся за решеткой

На той и этой стороне.

Сергей Чудаков

И!.. – Большое Российское Путешествие дилетанта. Традиционный набор с тайгой и туманом. В Тайшете вербовка по-черному. Братская ГЭС. «Закон – тайга, медведь – хозяин». Драка на танцплощадке. Зона на год. «Мне кажется, я прожил десять жизней»… И – десять смертей! Через девять месяцев я – уже «слаборежимный» – подался на МТФ копать картошку. Ехали через Тайшет, и в камере хранения я оставил на месяц свой фанерный чемоданчик. На МТФ начали копать картошку голыми руками – в ноябре. Кровь из-под ногтей, руки распухают, голод. От этой скуки два уголовника из нашей бригады изнасиловали и убили дочку вольного бригадира. Они пошли под расстрел. Меня спасло железное алиби, но две недели я просидел в ШИЗО под следствием. И в этой суете был неожиданно освобожден вообще, со справкой об освобождении. Но страшное произошло: я не успел забрать свой фанерный чемоданчик – опоздал на два дня, сожгли его. А были в драгоценном чемоданчике носки х/б, портянки, мой первый роман, рассказы и записи судеб очень разных людей…

И – на станции Вихоревка смотрю в деревянном клубе фильм «Карнавальная ночь»! С Гурченко и этими песенками! Трудно вам будет представить, как это все прозвучало в дикой, лагерной, пещерной Сибири.

И – я срываюсь с места, бросив отчаянную сибирскую любовь – Тоня, где ты?

Через два месяца XX съезд – «оттепель» – застает меня уже в Иркутском облдрамтеатре. Я – рабочий сцены и актер вспомсостава – с Вилей Венгером, Сергеем Чичериным и Леонидом Броневым, иссиня-бритым, молчаливым.

И вот – в Москву, в Москву! – едем с театром на гастроли! Гастроли в Театре Маяковского, живем в гостинице «Центральная» с Броневым в одном номере, деремся – он мне не дает слушать на моем виниловом проигрывателе пластинки Баха! К маме не могу, даже не звоню – боюсь, да и странности прописки, знаете ли!

И тут один странный человек, директор клуба Госторговли из Ялты, приходит в Театр Маяковского на спектакль «Шестой этаж» А. Жери. У меня там была маленькая роль Роберта. Ялтинский человек заходит за кулисы – и через десять дней я покидаю родную труппу.

Дальше звучит гордо – «Драматическая студия при клубе Госторговли г. Ялты. Занятия по системе Станиславского. Набор труппы в Народный театр». Платят зарплату! Ставлю «Гамлета» и «Фабричную девчонку»! (Вторым после великого Б. Львова-Анохина – он пришел ко мне на Морскую, он видел!) Леплю актеров из солдат (Дима Шахов, ныне режиссер) и школьниц (Галя Дашевская, ныне заслуженная артистка РФ). Ставлю голос певцам из филармонии. Доволен жизнью – впервые! Планы – театральные, аграма-адные!

И вдруг попадаю в кинотеатр «Спартак» – каприз любимой девушки Маши – на фильм «Летят журавли»!..

Выйдя из кино, я напрочь забываю про горячо любимую девушку Машу – и смотрю фильм шесть раз за два дня!

Как молитву, выучиваю и повторяю два слова – Сергей Урусевский!

В городской библиотеке на Морской читаю все, что у них есть про кино, – и за неделю сочиняю много сценариев и статей. И? – вперед, конечно!

У ворот Ялтинской киностудии знакомлюсь с оператором Ильей Миньковецким, милейшим и добрейшим человеком. Он первым читает мои «сценарии», написанные от руки на листках-меню, взятых в клубе Госторговли, растерян… и вдруг очень просто указывает рукой: а вот видите, Олег, этого человека? – Какого? Вот этого? – Нет, вон того, в серой ковбоечке. – Да, вижу, а что? – А это Сергей Павлович Урусевский. Хотите – познакомлю?

Я не смог вымолвить ни слова, пока Миньковецкий так просто представлял меня великому человеку. Сергей Павлович показался мне хмурым – и светлым. Он тут же прочел мои бредни об образе в кино, мои кадрированные документальные кинопоэмки – и суховато, но искренне и доброжелательно произнес: «Интересно. Оригинально». И улетел в Москву – оставив свой телефон.

(О том, сколько он и его жена Белла Мироновна («Белка») сделали для меня в Москве, – да просто все! – я написал в книжке «Русский Леонардо».)

Много позже меня спрашивали такие разные Илья Эренбург и Леонид Леонов: «Но почему не проза, не стихи? Ведь вы (комплимент)!.. Так почему – кино?!»

Я тогда стеснялся своей «киношности», боялся – не поймут! Но ответ был всегда один – потому что «Летят журавли»! Потому что – Урусевский!

На всем моем, что издано, всегда посвящение: «Светлой памяти Сергея Урусевского». Это знакомство – может быть, самый дивный подарок Господа в моей столь богатой чудными людьми жизни.

* * *

Какой бы ни был ты пловец,

В трясине это не поможет.

Не помню автора

Итак – в Москву! Я буду кинорежиссером – решено! Это дополняет мои детские клятвы.

В первый же день в Москве перелезаю через ограду «Мосфильма», чтобы поглядеть на киношников, брожу по коридорам, усмехаюсь по-чалдонски – эти?! соплей перешибу!.. (Не понимал еще по младости я сути русской Азиопы – Какой бы ни был ты пловец, /В трясине это не поможет.)

Шатаясь по «Броду» (бывшая улица Горького) без прописки, в голодном бреду, знакомясь с Зариком Хукимом и прочими безумцами, с Москвой Сержа Чудакова и Лени Губанова, «где гении шумят, как колоски, и пожимают робкими плечами», за кружку «Жигулевского» изготовляя по пивным стихи, питаясь случайно, ночуя везде, – сочинил наизусть труднейший драматургически – до сих пор горжусь! – сценарий «Агитатор».

Записал. Уговорил молоденькую машинистку. И – перепечатала. Запросто нашел адрес легендарного В. Б. – Виктора Борисовича Шкловского. Кодов подъездных еще не было. Просто вошел в подъезд, нашел квартиру, просто позвонил. Открыла жена В. Б. – одна из легендарных сестер Суок (помните «Три толстяка»? – «имя нежное Суок»). Назвался учеником Ю. К. Олеши. Она впустила. Шкловский сидел за столом, закрывающим угол, как в клетке. Он был в теплых носках. На стене рядом с ним висела картина. «Это Шагал?» – «Нет, дружок, это Малевич!» Я с ходу начал спорить. «Белое на белом», «искусство, висящее в воздухе без подпорок»… В. Б. смеялся, налил водочки. (Интересно, сколько людей осталось на свете, которые выпивали со Шкловским и Олешей?) В. Б. прочел сценарий «Агитатор» при мне, радуясь, что всего сорок страниц. Тут же начеркал письмо Ромму (берегу!): «Очень профессионально. Трюк вещи – двое. Связаны оригинальной цепью. У автора – талант».

И Михаил Ильич Ромм – тогда худрук самого престижного объединения на «Мосфильме» – меня принял – сразу! Накормил. Прочитал. Удивился. Подружились с ходу.

Славный Михал Ильич! Сколько в нем было чистоты и уцелевшей совести! Смеясь, он рассказывал мне, как его отец тайно от жены отмывал лапки прилипших к мухоловке мух – и выпускал их на волю. Забегая вперед, скажу, что Михал Ильич приблизительно так же спасал многих киномух, кинобабочек и даже киножуков, завязших в советской душиловке. Он был – благодетель и благоделатель. И – режиссер! Ведь это настоящее чудо – «Пышка» с великой Раневской. А о Сталинской премии… Что ж, соблазн коммунизма был велик – он даже Блоку показался сначала в «белом венчике из роз». И при сталинской славе Ромм был белой вороной. Его терзали, исключали. Ни в одном фильме он не призывал к убийствам. Его грехи были – не смертные. Он ни разу не унизился – и ни разу не украл! – о, как это много в нашей стране! И даже в старости не было в нем жалкой искательности и суеты. А в 1960-м он – как и все – снова поверил.

И началась светлая дружба шестидесятилетнего мудреца с наглым юнцом без прописки, мнившим, что он сломает систему!

Ромм мог мне сам приготовить яичницу, он терпел мое хамское обращение на «ты», однажды ночью, когда я проигрался в карты, он просто спас мне жизнь, выдав крупную сумму – хоть сам был очень небогат!

Милый Михал Ильич! Может, он был неправ в своей безграничной, без разбору, доброте. Но, прислушиваясь к смерти в себе и еще выдыхая туманные облачка жизни, я говорю вам, Михал Ильич, возмутительно щедрый и невозмутимо чистый, – сколько же мы все вам должны – и денег тоже!

Да… а с моим первенцем, сценарием «Агитатор», было так: Ромм попросил редактора Л. Нехорошева – какой же он был молодой и хороший тогда! – представить сценарий на худсовет. И вот – худсовет. Мой первый. Ругань всех Цизиных: «Антисоветчина!» И – невероятные (сохранилась стенограмма) комплименты Л. Малюгина, В. Соловьева, Л. Беловой. И – победа! Первый вариант сценария принимается! Подписываю договор с 3-м объединением киностудии «Мосфильм» – в двадцать лет!

Мне выдают кучу денег! Выхожу обалдевший, горячо потный, будто опять на повале.

Киношники поглядывают, шепчутся по углам.

* * *

И когда я жил у них, я жил над ними.

Оттого и невзлюбили они меня.

Фридрих Ницше

Москва, июль, на улице Горького жара. Три дня раздаю долги, остаток пропиваю на «Броде» с проститутками, фарцой и Зариком. И, по его совету, – во ВГИК! – у меня ведь на «Мосфильме» уже куплен сценарий! Я уже как бы профессионал – ВГИК просто обязан меня принять! Еду туда. Перед входом собираю толпу слушателей (в ней и моя будущая жена, худенькая провинциалка – попигмалионил полгода – сделал красавицей). Говорю, вещаю. Тут же знакомлюсь с Марленом Хуциевым. Смотрит пристально. И вдруг вопрос в лоб:

– Напишешь мне современную «Войну и мир»?

Я в шоке, аж заикаюсь.

– Марлен, я, конечно, о себе мнения неплохого… Но «Войну и мир»?! – нет, это без меня!

(Господи! Если б я знал, что речь идет о будущей «Заставе Ильича», – умер бы со смеху. Но тогда…)

И тут ко мне придвигается долговязый очкарик с открытым ртом, робко так предлагает:

– Может, заедем ко мне, выпьем? Меня Андрон зовут…

Почему нет? Мчимся в такси на улицу Воровского, заходим в здание рядом с Домом кино. Перед дверью на шестом этаже очкарик небрежно бросает (цитирую дословно):

– Извини, я живу не один. Мой отец – плохой поэт.

Я вижу табличку: С. В. Михалков… Великодушно сочувствую Андрону.

– Да уж!..

И… мы ныряем в восторженный запой – под 7-ю сонату Прокофьева. Я слушал Прокофьева, он – меня. Открыв рот. Глазел на мои мысли. Натурально, началась «дружба», космические планы. Я объяснял, где надо ставить запятые, как надо играть на рояле и что такое концепция. Каждый день что-нибудь объяснял. Десять часов без перерыва. Закуску игнорировали…

Но, естественно, во ВГИК приняли не меня – уже легендарного среди киношной молодежи, – а его. Во ВГИКе мест ведь мало. Талантливые, но тихие – как, скажем, Вася Шукшин – иногда проскакивали. Открытые, искренние, горячие – никогда!

До сих пор помню добрую улыбку лаборантки кафедры ВГИКа, когда Андрон тихо назвал свою фамилию. Мне же завкафедрой режиссуры Ким Арташезович Тавризян сказал, глядя в сторону:

– За вас очень хлопочет Марлен Хуциев. Но вы совершенно аполитичный юноша – и этим гордитесь, правда?

– Правда!..

– Ну вот! Не знаете, кто такой Фидель Кастро! Поймите. У нас ВУЗ идеологический! А с вами будут проблемы. Нет, сейчас мы не готовы вас принять.

Я поехал к Ромму. Ромм расхохотался.

– Олег, что ж вы мне не сказали?! Я могу вас сам зачислить в свою мастерскую, без Тавризяна. Но – зачем вам этот ВГИК, школярская мука? Куча диких предметов. Военное дело. Вы этого маразма не выдержите, сорветесь. Сейчас – другое время. Пусть эти дети учатся. А вам во ВГИКе делать нечего! Вы – уже взрослый… (пропускаю комплимент) Зачем пять лет бросать псу под хвост? Давай сделаем по-другому. «Агитатор» мы у вас купим. Найдем режиссера. И если по вашему сценарию будет сделан приличный фильм, то следующий сценарий поставите сами – в моем объединении. Итак – пишите следующий сценарий!

И, обнадеженный Роммом, я быстро сочинил «с Андроном» сценарий «Антарктида – страна чудес». Андрону в этом сценарии принадлежит одна фраза. Помню, печатая со страшной скоростью на андроновской чудной машинке, я крикнул: «Андрей! Быстро – название консервов, любое!» Андрей побагровел, напрягся – и выпалил: «Ананасы в соку!» Вот эта фраза и есть его вклад в этом сценарии. Насчет «Антарктиды». Не бог весть что, но «абсолютно профессионально». Характеры, коллизии, развитие – все путем. Была там – по тем временам – очень даже экспрессивная, символическая сцена – тракторист катил бочку через Антарктиду.

Когда я закончил стучать по машинке, и Андрон увидел готовый сценарий, и поставил под ним свою подпись, – то сел в кресло, сложил руки на животе – и долго крутил большими пальцами, а потом заорал: «Не верю!»…

Отрывки из сценария напечатали в «Московском комсомольце» – мы уже приписали в соавторы и Андрея Тарковского, которого привел Вася Шукшин. Тарковский хотел ставить «Антарктиду» как диплом. Ставить диплом его распределили на «Ленфильм». Но Козинцев, решавший на «Ленфильме» все, тянул время. А на «Мосфильме», где сценарий как бы проходил, Тарковскому не давали постановки. Андрон просил баснописца похлопотать, но осторожный С. В. Михалков с его чутьем решил чуть подождать – Андрон был еще только на первом курсе, чуть рановато даже для всемогущего гимнюка. Тарковский боролся за сценарий год. Но Козинцев «решил вопрос»: «Антарктида» была закрыта – за «антигероичность»! Я очень горжусь этой формулировкой до сих пор. Неявным образом мне был выдан фантастический комплимент – «за человечность». Спасибо, господин Козинцев!

К этому времени – в отсутствие М. Ромма, который поехал лечиться в Карловы Вары, – мой сценарий «Агитатор» на «Мосфильме» был тоже по-тихому закрыт новым директором студии – «за пессимизм и антигероичность в жизни геологов в Сибири» – что-то вроде, ну как всегда…

Дело пахло керосином.

Это был русский бег на месте.

Вернувшийся в Москву Ромм чертыхнулся, но ничего уже не мог сделать. Все начальство на «Мосфильме» поменялось. Время шло к застою. Сам Ромм пережил неприятные моменты. Его влияние на время ослабело.

Два наших с Роммом совместных проекта («Кое-что о Первой мировой войне» и «Застенчивый») были отвергнуты лично министром Госкино – на стадии тематической заявки.

Я стал нервничать. Конечно, у меня уже появлялись «выгодные» предложения, госзаказы. Можно было делать огромные деньги. (Бедный Гена Шпаликов на этом и сломался. Ему не дали дозреть. Соблазнили легкими деньгами.)

Меня спасли Бог и мамины правила. Я всегда отказывался (спросите бывшего моего постоянного редактора Леонида Нехорошева, он, слава богу, жив, хоть судьба нас и развела) от самых выгодных предложений, если требовалось хоть одну сценочку солгать, – вот откуда мое пресловутое «презрение», «высокомерие» по отношению к «коллегам», которые лизали, лгали, воспевали КПСС и КГБ, романтизировали палачей и тупиц, весь преступный строй в нашей стране.

Да, мои не-достатки – продолжение моих достатков – обычны для людей такого замысла. Март и ветер в душе. Не желание – жажда! Алчба Солнца – того самого «непобедимого Солнца»! Пожара, а не света, жестокой ясности, а не разумной четкости, «судорог восторга», а не корректной радости. Опьянения, а не возбуждения. Бражный пафос, язычество – и поклонение Нравственному Закону. Эйфории творчества, а не унылого «профессионализма». Полета, а не твиста. Комплекс позднего Ницше, скажете вы. Брюсов про это же:

 
Но ненавистны полумеры,
Не море, а глухой канал,
Не молния, а полдень серый,
Не агора, а общий зал.
 

Не помню дальше. Русский азиат? Нет, душевный вектор – к Христу, к гармонии! Но, конечно, не за обещанное им после смерти Воскресение, а просто – за красоту его блаженств!

«Никаких компромиссов в творчестве!» – слава богу, я не изменил этому принципу ни разу в жизни! Отсюда все мои неудачи и удача главная – чистая совесть в искусстве!

Жизнь – да, тут все спонтанно и путано, в полыхающей суете соблазнов, всевозможных наркотических привычек и похотей можно нечаянно перепутать вектор – как передернуть затвор. Но если у тебя настоящая Боль и настоящая Цель – то, даже срываясь в земном, ты будешь делать искусство «не по лжи».

Короче – характер «невыносимый», как удивительно лаконично напишет через сорок лет обо мне Андрон в своей книге «Низкие истины».

Да, Андрюша! Что верно, то верно! Из искусства меня «вынести», увы, уже нельзя. «Искусство – это мои штаны» – спасибо, Васвас! И твой лаконизм, Андрюша, я вполне понимаю – и сочувствую тебе.

Так долго терпеть рядом с собой человека, который все время тебя учит, который за тебя сочиняет, за тебя придумывает, – обидно! И вдобавок ко всему – пишет стихи, которыми так открыто восхищается твоя любимая жена, из бедных балерин вознесенная кланом так высоко!.. – и вдруг посмевшая тебя, Михалкова, бросить!

Неблагодарная, не оценила чести быть причисленной к роду настоящих то ли дворян, то ли коммунистов (это – смотря по сезону!).

Кстати, вообще о дворянах можно почитать у «невыносимого» Лермонтова: «А вы, надменные потомки/ Известной под…» – как там дальше?

А о дворянах, в частности об основателе клана, баснописце и гимнюке, – читайте у В. Катаева в «Святом колодце». Там все очень вдохновенно, подробно, и – с натуры!

А на этих страницах, за неимением места, кратко – и кротко! – объяснюсь все же – потому как мой круг гениев и патриотов Искусства меня как бы до сих пор осуждает за «связь» с Андроном. Объясняю: сначала Андрон мне просто нравился, он безотказно бегал за водкой и рассолом, играл мне Прокофьева – а я ведь помешан на музыке! И у него было множество пластинок, которые мы слушали с его чудесной правда женой Ириной, которая иногда перепечатывала мне стихи из «Доктора Живаго», и мы читали их под пение Жюльетт Греко. И главное, я люблю, когда меня слушают, я рожден пророчествовать и взывать, а Андрон слушал меня часами – как слушали потом в Ленинграде и Авербах, и Шлепянов, и Рейн, и сотни разных людей. Он принял меня как гуру, он обо мне заботился, мной восхищался, а мне было тогда негде жить, и мне очень нравилась дача Андрона на Николиной Горе, рядом с дачей Прокофьева, где иногда играл Рихтер, а один раз был вынужден играть на даче Михалковых – и выбил на рояле струну, за что очень сердилась Наталья Петровна – втайне этим очень гордясь. (Я, кстати, уверен, что – рано или поздно – неизбежно буду объектом тайной гордости будущих потомков клики Михалковых.)

Конечно, я не обольщался насчет искренности Андрона в дружбе и расположения семьи, – я был нужен, «чтоб из оболтуса сделать человека», как выразился разок сам баснописец, – но тогда мое положение меня вполне устраивало. Грубо говоря, я хотел сделать из Андрона настоящего режиссера – чтобы он ставил мои сценарии! Ну и, конечно, все было не так сверхпрагматично – мы были молоды, в Андроне иногда мелькали искорки искренности, мы вместе мечтали о великом кино, вместе пели с Тарковским, Шукшиным и Гордоном «Миленький ты мой» — да много чего было!.. Было – да сплыло. Время все расставит по местам – и все-все разъяснится!..