Текст книги "Витька – дурак. История одного сценария"

Фестивали пролетали… Я дружил и с совершенно непьющим, сверхсерьезным Борисом Львовым-Анохиным, до сих пор восхищаюсь его замечательными эстетскими спектаклями на Малой сцене ЦТСА, озвученными квартетами Шостаковича, – «Всеми забытый», «Средство Макропулоса» с великой Любовью Добржанской – чудо, волшебство, колдовство! Сейчас таких режиссеров просто нет – Виктюк не в счет, он ущербен, Васильева я не видел. Тогда же в какой-то случайной компании поляков я встретил вдруг своего бывшего школьного учителя – ДЮМа! – Юлика Даниэля. Как он смутился, узнав меня! Он уже дозрел до яростного антикоммунизма, смотрел на меня виновато! Был так обаятелен, деликатен, рассказал о своих «переводах». С легким сердцем я простил его – все ведь к лучшему! Договорились встречаться. Это было в 1962-м, кажется. А в 1965-м я прочел книгу Николая Аржака «Говорит Москва». А через три дня Верочка Лажкова мне объяснила, кто этот Аржак! И через полгода мы с Сержем пробивались на суд над Даниэлем и Синявским, и нас тут же замели. Я выпутался, Сержа – привычной тропкой в психушку; тогда его, впрочем, сажали ненадолго. Вот как обернулась история с моим исключением из школы за «антисоветскую деятельность»!..

А Сержа, кстати, я дважды вытаскивал из Кащенко самым банальным способом: Серж в пижаме на прогулке во дворике под стеной – кидаю веревку с той стороны – Серж взбирается по веревке – санитар открыл рот – прыжок, и мы в такси! Работало, ни разу не догнали! Однажды Серж, не размышляя, выпрыгнул из окна Киевского суда сразу после оглашения приговора – со второго этажа!.. – и тоже не нашли! Серж познакомил меня с великим Алешей Гастевым, о котором сейчас никто и не помнит. Вот Запад прочтет – и все здесь рты разинут! С Юрой Сваричовским мы учились в первом классе 93-й школы. А в 1962-м устраивали вечера Булата Окуджавы в квартире Юры на Красной Пресне, и Булат впервые там спел «Троллейбус». Потом я ездил с Булатом на его концерты в Ленинграде, в какой-то НИИ – это отдельный номер! Сколько было смешных – и прекрасных – историй! Гремел Юрий Любимов, его спектакль «Десять дней, которые потрясли мир» шел в Театре Маяковского, на улице Герцена. На другой стороне улицы был гастроном, где давали в розлив, – единственный в Москве! И в каждом антракте мы встречались с Володей Высоцким в этой разливухе. Актов в спектакле было четыре, антрактов – три! Прикинь, да! – как прекрасны мы были к четвертому акту! Таня Маслова бережно выводила нас из театра – она еще жива или в Израиле? Один раз Вова очень серьезно торопился на первую собственную свадьбу (с Люсей Абрамовой), но я сказал: «К чему эта спешка?» – и вместо свадьбы мы рванули к Джиму Паттерсону, бывшему знаменитому негритенку из «Цирка». Там Вова спел впервые «А на нейтральной полосе цветы…» – а я ругался: «Потише! Не мешай пить и любить!» Боже, сколько с Володей было связано! Но я дружил – и исчезал. Время на дружбу с великими есть только у шестерок! Я же хотел прожить сто своих жизней. Сто разных… У меня были свои шестерки – я был с ними щедр и добр. И «ярость благородная», натурально, вскипала – совсем не всегда по делу. Драки, приводы. Гормоны бешено отгрызали от души лучшие куски. Было времечко – между угаром беспутств и озоном подлинных стремлений и упований. В Коктебеле странная женщина Галя целовала мне руки в полнолуние. Первую жену, Марину-Маву, я потерял. Всех, кого любил, – терял. А самая рассветная, с веткой жасмина в душе – Настенька! Я влюбился в нее навсегда. И потерял ее – по глупости и трусости, как всегда. Не хотел жениться на любимых. Фобия писательская – отнимут время, выгрызут душу! Один раз у Андрона на даче увидел пожилую сияющую пару. Луи Арагон и Эльза Триоле. В 1930-м Арагон написал цикл стихов – «Половой орган Эльзы». Через двадцать лет – «Глаза Эльзы». Она его спасла – и не мешала. Не каждый найдет Эльзу. Не каждый, найдя, не убежит. Так я потерял нежно любимую Галочку Воеводину – до сих пор страдаю. Где ты, Галочка? – помнишь автобус из Суздаля – твои расширенные глаза – «Я люблю тебя!» – как первый раз на Земле прозвучало? Женился я семь раз. И всегда одинаково. После бурной трагедии разрыва с любимой просыпаешься однажды утром – рядом что-то лежит непротивное и незаметное. Хорошо, лежи. Принимай гостей. Я тебе помогу. Научу. Одену. Только не лезь в душу, не воруй огонь. Ау, Софья Андреевна!.. Потерял Соню. Потерял понимающую меня волшебную Моник, ангела – письма какие! А как я любил гениальную Верочку Рязанову – теперь, может быть, лучшую художницу Европы. Любил – и бежал!.. Какие она мне стихи писала! (Расскажу как-нибудь историю, как за ней ухаживал А. Митта, – вот смеху-то будет с постылой миттятины! Или – пожалеть Рабиновича?) Ирен Симон, мою невесту, референта военного атташе Франции в России, удивительную женщину, – выслали как шпионку. Меня же фотографировали голым на столе. Я хихикал – зачем КГБ голый? На время, пока высылали Ирен, улаживали дела с посольством французским трусливым, меня спрятали в психушку, одиночку. Надрезал вену, написал кровью, выбил стекло, выбросил письмо. Я шутил, что я прописан в Большом зале Консерватории, а сплю в Малом. Дважды я был в квартире у Святослава Рихтера – на домашней выставке великого Краснопевцева. Я прихватил туда Михал Ильича Ромма и Сержа Чудакова сразу! На бедной кухне Рихтер помог мне открыть бутылку армянского коньяка. Набравшись храбрости, я рассказал ему, что еще в ранней юности дал клятву – не покидать Россию, пока в ней живет Рихтер. Рихтер и Урусевский – на этих двух святых от искусства пытался я воздвигнуть свою душу.

Благоговение жило во мне, «светильник светил, и тропа расширялась»! – спасибо, Иосиф! С В. Б. Шкловским, втолкнувшим меня в кино, как-то морозной ночью, в страшном безлюдном лесу, в деревянном жарком домике, мы обмывали выход книги Олеши «Ни дня без строчки», которую Шкловский подготовил для печати. Пили водочку, я вспоминал лагерную тайгу, все путалось – воющие волки, звезды, строчки Олеши и рюмка в руках великого старца. Милейший М. Ю. Блейман как-то упрекнул его в измене идеалам – что ж, В. Б., в крайнем случае, было чему изменять!

И – вперед! Своему единственному другу Сержу Чудакову я выбил передний зуб, стрелял в него – за то, что он, выйдя из тюрьмы, стал сутенером, продавал девиц деятелям культуры (в основном почему-то – славянофилам). Я дружил с органистами и дворниками, академиками и сумасшедшими, настоящими художниками и настоящими бандитами, суперэстетами и дешевыми несчастными проститутками, я им читал проповеди, а они, смеясь, говорили: Олежек, лучше налей и поедем в Химки покормим одноногого воробья! – была у меня такая забава и такой воробей. И еще комплекс – жениться на начинающих проститутках, хватать на взлете. Жалость – главное в душе с детства. Одна – в Гренобле, рожает детей, сочиняет неплохие романы. Другая – большой начальник на ТВ. Третью я выдал замуж за своего лучшего друга. Прости! Четвертая – маникюрша во Флориде, я учил ее когда-то в Москве писать стихи – представьте себе, были неплохие, – пока не спилась! Бедная злая истеричка! Я пил коньяк с министрами-таджиками в немыслимом Земчуруде, с генералами – на «Нахимове», с летчиками – в Самарканде. Я плавал в ледяном недоступном Искандеркуле, в Ангаре и Немане, в военном бассейне в Ташкенте – с такой чудной и красивой Людой Мильченко – познакомились на премьере «Айболита» в кинотеатре «Россия», я схватил ее с улицы, розовую, немыслимую! Ролан посадил нас с собой на балконе, но мы не досидели, прости! – через пять минут на балконе так пахло любовью, что звук пропал с экрана!.. Мы забыли про «Айболита» и убежали… И ее я потерял, когда ее папа, ну очень большой военный начальник, заговорил со мной ласково, но покровительственно. Я улетел. Прости, Люда!

Я уходил от всех, я дружил, но убегал. Иннокентий Смоктуновский жил у меня некоторое время, когда приехал в Москву. Последние годы он часто приходил ко мне на Богословский. Иногда мы забирались на старую разрушенную колокольню в переулке, вспугнутые голуби так шумно хлопали крыльями. Один раз ночью голыми искупались в Патриарших. Через тридцать лет я снял его на своей первой репетиции «Мастера и Маргариты» в Петербурге – с гениальным Борисом Понизовским в роли Пилата (есть видео!). Через два месяца Понизовский упал с коляски и умер, через месяц сердце отказало у Кеши. Сколько было талантов, мудрецов, гениев! – большей частью не у власти, не у дел, задушенные, как Ржешевский. Ближе всех мне был, пожалуй, Толя Эфрос, деликатнейший и благороднейший, художник подлинный! Иногда он озвучивал свои спектакли моими пластинками. Иногда устраивал последнюю генеральную специально для нас с Чудаковым. Садился сзади нас и слушал наши беспощадности. После премьеры «Снимается кино…» мы со Смоктуновским пошли к нему домой, туда, рядом с Домом кино. Я спросил: что же лучшее есть в мире, Толя? Он сказал: дети. Я поверил. Я ждал детей – помните клятву?.. Странно для некоторых, но я также дружил с русским умельцем Борей Равенских, как бы антиподом Эфроса. Боже, какой талант! Он был не очень развит в общем смысле, но у него был слух на свет, и он никогда не допускал большевизанского просторечия. Его скандальный спектакль «Сердце девичье затуманилось» на самом деле был совсем не пошлый, а – стилизованный, прелестно лубочный. Когда он был главрежем Театра им. Пушкина, я из Богословского часто приходил к нему в кабинет. Он всегда держал для меня бублики и плакал, когда мы продавали белый рояль его бывшей жены Лилии Гриценко.

Я все еще верил в свою непогрешимость и при этом параноически преувеличивал лучшее в людях. Меня всегда предавали мужчины, никогда – женщины. «Невыносимость» цвела! Но алмазный закал Баха и Скрябина, Рихтера и Урусевского работал. Душа презирала пылкую суету гормонов. Этика сочувствия постепенно становилась важнее этики даже стоицизма. В моих штанах – искусстве! – по разным карманам были рассованы великий Поль Валери и великий Пастернак – с так поздно! – но разгаданной фразой: «Нравственности учит вкус, вкусу же учит сила». Какая сила? Сила нравственного Закона. Сила Преображения витальности в творчество. Религия – как связь с Небом. Бог как Благая Причина Мира, идея БогоЧеловека. Превращение Человека в Бога, и – Божественное Творчество Миров. Каждый атом должен прожить осмысленную жизнь. Бессмертие. Воскрешение родителей по Федорову и Циолковскому. (Все это вероятно уже в ближайшие десятилетия!) Ненависть к пустоте – не позитивизм! «Пустота вероятней и хуже ада» – да!

Бедные неразвитые киношники, даже гениальные! Серго Параджанов, солнечная кровь, только что поверивший в себя после «Теней», пугал меня смешным пиететом перед ранним Тарковским. Я хохотал: «Что тебе, творцу, эти манерные золоченые завитки вокруг пустоты? Ни Бога, ни Эроса!»

Я дружил с великим, еще не до конца оцененным Васей Шукшиным, автором великого фильма «Печки-лавочки», – его прописали в Москве только после третьего фильма и в итоге убили – хамством и грубостью. Я дружил с таким быстрым Максимом Шостаковичем, «Ксюшей»! – сколько мы объехали мест по СССР, Крыму и Кавказу. С невероятным красавцем, таджикским режиссером Маратом Ариповым – отцом Андрея Бабицкого – мы висели над страшной пропастью Пянджа на рельсах! Он открыл мне красоту гор, Памир и Земчуруд, благоухающий раем сад тысячи роз. Я уже говорил об этом.

Я родился странником. Везде я находил «волшебные местечки». Везде ждал, волнуясь, полнолуния. Жизнь нужна как ожерелье «чудных мгновений»! Их нужно алкать – и они тебя найдут везде – хоть в тюрьме или под забором…

Львов и Вилково, Одесса и Днепр, Михайловское, старый Изборск и Печоры с безумным отцом Георгием, новым Аввакумом, Суздаль и Кидекша (где в старой чудесной гостинице «Сокол» я написал почти все!), Ока, Плес, Ярославль, Саратов, Калуга, Боровск, Воронеж с его удивительными людьми, Соловки с каналами и доисторическими лабиринтами на островах, Тбилиси и Сигнахи, Кахетия и Поти, вся удивительная Латвия и Кемери, с песком и первой дочерью, Таллин и остров Хийумаа, Тарту, Вильнюс, Тракай, Куршская коса, Нида и Прейла!.. А Коктебель, Таиах, Карадаг, Сюрю-Кая, Долина Роз!.. – рука дрогнула, компьютер прослезился!.. Сколько красоты, сколько удивительных душ! Как мне везло на людей! Сколько они дали мне счастья и силы в самые страшные минуты! Вот Юра и Таня с улицы Соду в Вильнюсе – «о, эта баня на Субачус»! О, эта благословенная часовня Ауш Роз и эта просветляющая тишина в сумрачном костеле Св. Терезы, этот нежнейший свет костела Св. Анны!.. О, это пиво «Кристоф» – или это уже Рига? И мой нежнейший латыш, дирижер и пианист Рене Салакс из великой семьи Салакс. Вот безумный гений скульптор Вильнис Бандерис и гениальная латышская певица, донская казачка Лили. Вот устроители всего прекрасного в Эстонии – эстонцы Виталий Зиниченко и Райво Райдам – он и живет на улице Рая!.. А кто эта двухметровая нетрезвая жердь? Это самый популярный человек в Эстонии, мятежник и основатель партии рабовладельцев, эстонец Питер Волконский – сын блестящего композитора, двухметрового русского князя Андрея Волконского! Я разыскал-таки папашу на юге Франции, в Экс-ан-Провансе, объяснил ему, что у него есть сын, сыну двадцать семь лет, зовут его Питер, и он – самый удивительный певец и композитор Эстонии. И что жену его зовут соответственно Маша! Князь Волконский, вытянув чудовищно длинные ноги, попивая холодное белое вино в раскаленной солнцем Прованса комнате с белыми известковыми стенами, по которым гуляли белые скорпионы, замолчал, неопределенно улыбаясь, и, закрыв глаза, начал считать годы. Когда же он заезжал в Таллин? И сколько был там часов? Считал долго. И – растерянно качнул головой! – выходило, что, стало быть, может быть… Я поехал в Тарту без звонка, подпоил Питера и Машу – и соединил отца и сына по телефону! И впервые видел, как эта двухметровая циничная дылда Питер зарыдал – он произнес слово «папа» впервые!.. А волшебная троица моих литовцев – Альгис, Юозас и Робертас! Сколько же мы объехали! Сколько саун переделали в Литве в русские бани с паром! Что мы творили! Мы договаривались, не созваниваясь, на месяцы вперед! Какой они нам с Наташкой, женой БГ, устроили Новый год! Утром трехэтажный дом в лесу загорелся от тостов и любовного жара! Голые пары прыгали в окна, визжа от хохота, не забыв прихватить в полет – ведь литовцы! – бутылки «Соджюса» и сказочную литовскую ветчину «скиландис»! «Су ноэйтес мятые!» – «С Новым годом!» А вот и Эгле, повелительница ужей, кругленький академик Ляонас, салат из настурций, родные «Соджюс, Суктинис и Скиландис»! И – недостижимо благородная Рита Таутвайшайте с крошечной Шаруней! А мои самые родные тбилисцы Леван Челидзе и Рамаз Чхиквадзе, Серго Параджанов и Кахи Кавсадзе, Резо Эсадзе и Яша Бобохидзе… какие таланты, какая неповторимость! Разве перечислишь! Спасибо за все! Поздно? – но лучше, чем…

А центральный труп все лежал посреди страны, довлел в ауре жизни общества, мучал, доводил до исступления. Рябого горца хоть и вынесли из Мавзолея, но дух его царил (и царит!) над Красными площадями страны. Совиные рыла правящих параноиков и подправящих скотов не давали спать. Приходилось пить. Молиться – осмысленно – еще только учился. Душа хоть отгрызалась пьянством, но – кумулировалась. Правда, уже так достало быть аккумулятором – я хотел быть генератором прямого действия, мотором. Но – бодливой корове на Родине никак! Андрей Волконский, князь и патриот, наивно поверив в оттепель, приехал из Франции – и прописался на исторической родине. А когда одумался, уехать обратно во Францию уже не мог. Пришлось жениться на еврейке. Это ему принадлежит горчайшая фраза: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца!»

Одна моя подруга-француженка пыталась мне организовать побег из России по очень сложной схеме. Я приехал в Ригу. Прошел в порт. Увидел австралийский грузовой корабль, на котором должен был оказаться через десять минут – после паролей и переодевания в туалете. Увидел человека. Он ждал меня у пакгауза, вне глаз погранцов. Руки дрожали. Слезы стыли на ветру. Слезы обиды на родину-уродину, убивающую меня, не дающую творить. Но – Урусевский!.. Но – Рихтер! Моя клятва… И – моя мама.

Я отвернулся от человека – и пошел к выходу из порта…

И мы продолжали шляться по шашлычным, и пили водку просто так — на улице прямо из горлышка. Еще никто не умер из друзей. Грехи были вроде веселые, не смертные – вино и женщины. Вроде бы уже дошло, что любовь к ближнему – величайшее достижение науки и техники. Я люблю, Бог с тобой – вот они эти слова! Но собак любить было как-то легче, чем друга собаки. Ненавидеть было легко, прощать – невозможно трудно.

И душа мучалась. Стучалась и каялась. Завтра брошу пить! Завтра – чистая жизнь Творца! Завтра – абсолютное добро! Помните муки Сальвадора Дали? «Подобно святому Августину, который, предаваясь распутству и оргиям, молил Бога даровать ему Веру, я взывал к небесам о том же, прибавляя в конце: "Но почему обязательно прямо сейчас? Почему бы не подождать еще немного!"»

Раскаяние – главное достижение в духовном Человеке. Но раскаянию должно предшествовать реальное отчаяние. Абсолютное отчаяние. Тогда раскаяние становится очищением. Тогда научаешься прощать. Становишься человечным. Не императивом – человеком. Понять – простить. Так просто. Но – отчаяния еще не было! Бог ждал момента. Бог умеет ждать в отличие от некоторых его подобий.

* * *

Братайтеся, к взаимной обороне

Ничтожностей своих вы рождены;

Но дар прямой не брат у вас в притоне,

Бездарные писцы-хлопотуны!

Евгений Баратынский

Время шло, милиция грозилась посадить или выслать за «тунеядство», если нет справки с места работы, – для молодых писателей и прочих «тунеядцев» из мира искусства это был страшный закон, его панически боялись все – даже Вася Шукшин!

Вступление в СК СССР – Союз кинематографистов – защищало тебя автоматически, но бесконечное количество приводов за драки в ЦДЛ, ВТО и родном ресторане – не выношу грубости и хамства, лезу в драки до сих пор! – непочтительное поведение с начальством и запреты кума не давали мне, несмотря на все премии и восторги, возможности вступить в Союз… Когда-нибудь расскажу все!

Александр Галич был моим защитником в суде против Одесской студии, которая не заплатила за принятый сценарий «Бег на месте». Мы проиграли дело. И я снова уехал – в Среднюю Азию, писать сценарии за туземных писателей-боссов. Популярный был способ. Я много в своей жизни написал хороших сценариев за других. Многие даже не догадывались, думали – режиссер переписал. Другие догадывались – но не признавались. Но деньги платили почти все. Кроме В. Мотыля, которому я по его просьбе помог в работе над фильмом «Белое солнце пустыни».

Первоначально сценарий Валентина Ежова и Рустама Ибрагимбекова назывался, по-моему, «Спасите гарем». Мотылю его предложил всесильный тогда Валентин Ежов – как единственную возможность для Мотыля пробиться на «Мосфильм». Я вовсе не хочу умалить достоинства официальных авторов сценария «Белого солнца» – их киношные возможности и общественная деятельность уже тридцать лет широко известны, у них огромное количество наград и орденов, Ежов к тому же – лауреат Ленинской премии. Но я привык писать и говорить только правду.

Так вот, режиссер В. Мотыль упросил меня, как единственного – по его словам – «сценариста мирового класса в стране», прочесть режиссерский сценарий и «помочь довести его до уровня». Объяснил, что официально меня внести в соавторы по разным причинам невозможно, Ежов будет недоволен. Я пожал плечами – и помог, чем мог. Так поступил бы на моем месте любой. (Теперь мне, честно говоря, на это мое участие наплевать – я совсем не так высоко ценю фильм, как пенсионеры и старшеклассники. Мой сценарий «Невозможный двойной карамболь», уделанный бедным Сашей Хамидовым до убогого примитива (в прокате – «Встреча у старой мечети»), был на порядок выше и этого, и всех остальных советских остернов – об этом написано, и расказано, и известно всем! Кстати, Андрон одно время – когда мы на минуту как бы помирились – хотел дать его Никите для первой постановки.)

Я потратил много времени на общение с Володей Мотылем, мы подружились, хоронили моего умершего на дне рождения скворца, он звонил мне со сьемок из Красноводска, из Туркмении, советовался. После монтажа он тайно показал мне фильм в малом зале ЦДЛ (помните Грибоедов? – опять туда!). Я был очень огорчен детской пошлостью многих решений, невыполненностью некоторых удивительных сцен, неточностью интонаций и ритмов – хотя кое-что получилось. После официальной премьеры в Доме кино мы все (кроме официальных авторов сценария!) отправились к Спартаку Мишулину, неся на руках обезноженного Пашу Луспекаева (по чести говоря, именно ему прежде всего фильм обязан своим успехом).

И там Мотыль произнес монолог в мою честь – мол, роль Олега в успехе фильма неоценима, что, если б не Олег и не его сценарий «Карамболь», он бы не нашел жанр, стиль, нюансы, детали…

И он поклялся при всех (а кроме моей бедной жены Олечки, талантливой актрисы и режиссера, умершей недавно от неверной опохмелки, все живы!), что хоть он и не может поставить мою фамилию в титрах или дать мне денег, но дает две клятвы: во-первых, когда не будет больше бояться Ежова, сообщит в прессе, что фильм своим успехом во многом обязан моему неофициальному участию, и, во-вторых, следующий фильм он будет снимать только по моему сценарию! Что ж – вторую клятву он сдержал, а вот с первой – глухо, как в танке, до сих пор. Наверное, все еще боишься Ежова? Бога надо бояться, Володя!

Конечно, он, может быть, молчит потому, что в процессе съемки «Звезды пленительного счастья» у нас испортились отношения – по тем же причинам, по каким они испортились у него с Рустамом и Ежовым на «Белом солнце», а именно – он многое изменил в сценарии, привлекая советчиков! Забавно, да?

Но – один нюанс: на мой взгляд, в первом случае перемены пошли на пользу, во втором – наоборот.

В России – да и в мире, пожалуй, – сейчас нет сценариста, которому по плечу править мой сценарий. Прочтите первый вариант, еще не очень изуродованный, – он напечатан. Я умолял Мотыля: «Володя, это уже не вестерн, это серьезно, это высокий штиль клссической мелодрамы! Там басмачи, здесь Пушкин! Нужна другая техника, тонкая кисть, не шпатель, нужно очень внимательно! Шаг в сторону – пошлость!» А он как раз развел столько пошлостей в фильме, коммерческих песенок и примитивной «дворянской» клюквы! Упростил характеры, запутал композицию… – все, проехали, мерзко, противно!

Впрочем, одна история из моего сценария «Звезда пленительного счастья» – история Полины Гебль – получила интересное продолжение в фильме «Сибирский цирюльник» (автор сценария – Рустам Ибрагимбеков).

На мой взгляд, история любви американки легкого поведения и юнкера в «Цирюльнике» – явный римейк истории любви Полины Гебль и графа Анненкова в «Звезде». Разумеется, можно сказать, что такие сюжеты вечны. Но – интонация, юмор, стилевые моменты… Где-нибудь в Америке я получил бы за это сходство большие деньги! Не так ли, Рустам? Разве это неправда? Но у нас – Расея! – вот главная правда!

«АЗиЯ» – как назвал свою знаменитую книгу мой великий друг Олжас Сулейменов. Азия. Хуже – Азиопа. Какие законы в средневековье, кроме дыбы и нагайки!

Но должен разъяснить все-таки историю с Мотылем до конца. Почему он, может быть, не выполняет своего честного слова номер 1 (один). Потому что наши личные отношения закончились грустно. Последний раз мы виделись в моем подъезде, я грубо с ним обошелся после ссоры – сожалею. Крикнул ему ужасные слова: «Ты без меня – нуль, посредственность, недорежиссер! Без веселящего газа моей выдумки, стилевых прозрений, культуры и вкуса – ты просто провинциальный претенциозник! "Пикколо дженте"! И никогда ничего больше интересного не снимешь!..»

Грубо, не спорю… Но что же вы помните, дорогие друзья, из фильмов В. Мотыля после «Солнца» и «Звезды»? Что?!. Ведь он снял – без меня – еще пять!.. Вот так!.. Ежу ясно, кто есть ху. Грустно, Володя! Кой черт тебя понес меня править? Ты ведь не Андрон, полный пустоты. Тебе что-то сказать хотелось. Но – путы немоты! Настоящие слова и образы вам дать могут гении, их нужно слушаться — не обязательно понимая.