Текст книги "Витька – дурак. История одного сценария"

* * *

Ну какой карнавал,

Если сняты и маски, и лица,

Если головы сняты

И нечему даже присниться?

Елена Скульская

Однажды мы сидели в ресторане Дома кино вчетвером – я, Полина, Юлечка, двухлетняя дочь Маши, и сама Маша. Ждали Ролана, насчет концерта, и вот он, быстрый, явился.

– Через полчаса придет машина, «Волга», шофер Лева, играешь в Манеже Концерт Гайдна, как вчера. На репетицию у тебя двадцать минут. Полечка, это очень важный телемост с американцами! Олежа, Маша! Умоляю – без эксцессов!

Общее наше «ура»! Полина вопит от счастья, Ролан лихо исчезает, а у нас с Машей – праздник в честь концерта!..

Маша была моя давняя подружка, внучка маршала артиллерии Черенцова, – величава и обаятельна. Даже видавшие виды официантки Дома кино перед ней трепетали.

К этому времени она была уже женой того бонзы-скульптора, который лепил Маркса на Театральной площади (кликуха у проституток – «ЧучАло!»). Юля же была ее очаровательная двухлетняя дочь. Выслушав Ролана, мы с Машей и Полиной переглянулись. Полину я отправил вниз, в холл, делать всякие упражнения и прыгать. Потом мы торжественно – Маша любила торжественность – и не спеша выпили за полчаса три бутылки самого сухого шампанского, потом Маша, не торопясь, выпила еще бутылку одна и пошла с нами к выходу. А выйдя, спокойно и уютно улеглась перед служебным входом Дома кино.

Она спокойно и уютно лежала на снегу в своей роскошной шубе, огромная и великолепная, как знамя победы, и лежа давала указания нежным женственным басом: «Мне хорошо. Вы перешагивайте и поезжайте. Я полежу. А вы потом за мной заедете!»

Я кротко и с пониманием кивнул, зная Маню. В это время приехал за Полиной Ролан. Хихикая, как дети, эти бандиты – Полина и Ролан – наклонились над Машей, долго с ней целовались и, наконец, взявшись за руки, перепрыгнули через нее.

И – вмиг умчались в Манеж на телемост – это было главное блюдо перестройки.

Я пытался все-таки поднять Машу, держа за ручку тихую Юлечку. При этом мы каким-то образом еще и допивали очередную бутылку шампанского. И, допив, снова увидели шофера Леву: «Ролан Антоныч велел вас отвезти, куда хотите».

И тогда величаво возлежащая Маша прощебетала нежным басом: «Олежек, возьми Юлечку в Манеж, пусть послушает музыку, а я еще полежу, мне здесь нравится, здесь люди ходят хорошие, перешагивают!»

Действительно, люди ходили и дружелюбно смеялись, приветствуя Машу. Я знал, что спорить с ней бесполезно.

И мы помчались с нежной тихой Юлечкой в Манеж, где Полина уже играла Концерт Гайдна с оркестром Ветвицкого, а Ролан, потрясенный Машей, шептал мне, похохатывая от восторга:

– Это – Мать-Россия! Ты должен написать для нее роль в «Катерах»! Теперь я понимаю, что это значит – «Коня на скаку остановит, / В горящую избу войдет»…

– Горящую избу пропьет! – кротко уточнил я.

Ролан был деликатен – но без этой удручающей топорной вульгарности, совсем не ханжа. Я обязан ему многим. О многом пока умолчим. Пожили. Погуляли. Поездили. Один раз он строго сказал:

– Я вот сейчас должен ездить по некоторым местам, не придашь ли ты мне какого-нибудь бандита, чтобы меня не трогали?

– Тебя и так никто не тронет!

– Нет, вот уж приставь, будь любезен!

И я приставил к нему актера, своего родственника, Аркадия Шалолашвили, человека чудовищной физической силы, и, кстати, грандиозно певшего одесские романсы. Он часто снимался и был при всех своих странностях – или благодаря им – заслу-жен-ный артист! (Впоследствии он получил десять лет за бандитизм – и убит при таинственных обстоятельствах. Хоронил его, мне сказали, Михаил Боярский. Поминки были в Ленинградском Доме актера. Подойти нельзя было к ресторану – приехали на «мерсах» и «БМВ» все крутые. Похоронен рядом с могилой Ахматовой. Вот так!)

Да, маленький Ролан и огромный человек по прозвищу Шалик. Он строго командовал: «Поехали, Ролан Антонович!» – «Куда вы?» – спрашиваю. «Тебе нельзя, – пошатываясь, говорил Ролик. – Ты у нас гений, чистый человек! Мы тебя не берем. Иди пиши мне сказку!» Я не думаю, что там должно было происходить что-нибудь безумное – ну, кроме какого-нибудь экзотического пьянства, Шалик любил пьянство и веселье грандиозное, с буйством и удалью, а Ролану ничто человеческое было не чуждо, хотя в душе он оставался не просто ребенком, а абсолютным ребенком! Порывы его фантазии уносили его в тот эфир, в ту сферу, где просто нет места обычным страстям, – так мне казалось тогда.

* * *

Я сам лакал из лужи непотребной,

Я сам себя давно видал в гробу.

Рыдай, рванина. Музыкой волшебной

Я заплатил за русскую судьбу.

Илья Фаликов

И тут Ролан познакомил меня с Иосифом Гольдиным – человеком, который фактически и погубил мою дочь Полину (но это уже другая история).

К тому времени надзирательницы музбараков – методкабинетов, напрочь убивавшие в детях любовь к великой музыке, с ненавистью брызгающие слюной по поводу моего «дилетантизма», были вынуждены заткнуться, когда Сюзанна Эйзенхауэр на вопрос редактора «Правды», что ей больше всего понравилось в СССР, ответила: «Игра юной пианистки Полины Осетинской».

Нас пригласили в десятки стран – но никуда не пустили! Ни к кому! Я кусал локти и бросался на стенки – но визы не давали. Без объяснений.

Наконец Иосиф Гольдин привел Джоэла Шаца. Этот курчавый господин из Сан-Франциско взял у нас кассету с Концертом Моцарта в исполнении Полины в БЗК и полгода добивался приема у Гордона Гетти – сына самого тогда богатого человека в мире, Пола Гетти!

Это был совсем не стандартный образ миллиардера – он был музыкант, известный композитор, автор оперы «Фальстаф» и инструментальных произведений, которые исполнялись у нас оркестром М. Плетнева. Миллиардер, помешанный на музыке, но, конечно, отдающий дань светской жизни – то подарит любовнице колечко за миллион долларов, то купит готическую церквушку во Франции и перевезет ее в одну из комнаток своего легендарного дворца в Сан-Франциско! Короче, не миллионер какой-то паршивый, а человек из первой десятки, скидывающий президентов и прочую шушеру, как перчатки.

Все о нем сообщалось в США на первых полосах газет. И вот к нему – после полугодовых попыток – пробился на пятнадцатиминутную аудиенцию Джоэл Шац.

И аудиенция длилась полтора часа, искушеннейший мистер Гетти слушал Полину – и держался за голову, и говорил: «О боже!» – при Шаце, переводчике Юрии Свиридове и советском консуле в Сан-Франциско.

И отписал мистер Гетти просьбу всесильной тогда жене генсека СССР, члену президиума Фонда культуры СССР Раисе Горбачевой: «У Вас в стране живет Полина Осетинская, она играет с блеском и вкусом, совершенно невозможным в ее возрасте… Хочу организовать национальный тур по США Полине и ее отцу… Прошу Вас поделиться с США чудом XX века. И прошу Вас лично возглавить поездку». И подписался без всяких там приличий и объяснений, а просто – «Гордон Гетти».

То есть приказал жене всемогущего генсека СССР возглавить поездку какого-то лохматого диссидента и его девятилетней засранки! Это ж – какое оскорбление! Наплевать и забыть! Но…

Раисе разъяснили, кто есть Гетти… Она думала, советовалась… Конечно, хотелось побывать не у каких-то там президентишек, а у самых-самых, всемогущих, но… а вдруг это провокация?!.

И велела Раиса Полину и папашу привезти к ней на Ленинские Горы, в ее дворец, после обеда. Отобедала Раиса с другими политбюрошницами и женами послов, вошла в зал, ковыряя в зубах, послушала… Похлопала…

И – не пустила, не разрешила, не дала визы. Говорят, испугалась, что Полина с папашей сбегут в Америке, опозорят ее и КПСС.

Раиса не пускала нас три года – с 1986-го по 1988-й – под предлогом «трудностей оформления» – ни к Гордону Гетти, ни к Бернстайну, ни к Ван Клиберну, ни к Владимиру Горовицу.

Тогда всемогущий Гетти приказал, и был создан целый комитет – комитет «ПОЛИНА-87», – туда и верховный судья Калифорнии Билл Ньюсом входил, и президент директоров всех консерваторий США мистер Солкайнд, и помощник президента Рейгана Майкл Киллигру, и скромный мистер Джордж Сорос, и советский консул в Сан-Франциско, и Сюзанна Эйзенхауэр, и многие-многие другие знаменитости, и обращались они без конца к Раисе, в Фонд культуры.

Уже и контракт был мной подписан. Условия такие: первые двенадцать концертов по 50 000 баксов в руки за каждый ин кэш — наличными! И все эти концерты не в каких-то там общедоступных консерваториях или Карнеги-холлах, а в домах, то есть во дворцах мистера Гетти и его друзей. В контракте указано было и про диетсестру, и про теннис для меня ежедневно, и про бассейн Полиночке, и про самолет специальный для Полиночки. В Арканзасе уже приготовили ей в подарок золоченую концертную «Ямаху», под Сан-Франциско – поместье с прогулочными лошадками для подготовки и отдыха и т. д.

Все американские журналисты в Москве предсказывали Полине, что с помощью мистера Гетти и СМИ она, с ее сияющим обликом, солнечной аурой и моей гениальной игрой, за несколько месяцев станет кумиром Америки – и мы заработаем десятки миллионов на рекламе, книге, видео, ТВ и фото, дисках и концертах.

И – нам был нужен еще один потрясающий концерт в Большом зале Ленинградской филармонии. Я придумал программу невероятной трудности – и красоты!

Но бывший худрук Филармонии – не хочу о нем говорить – зал не давал!

И тогда Илья Глазунов пригласил секретаря Ленинградского обкома КПСС И. Соловьева в наш самый шикарный номер в «Европейской», 104-й, в котором жил до нас Дюк Эллингтон, – с белым роялем…

20 сентября 1988 года в наш номер вошла группа молчаливых людей в серых костюмах. Полина весело поиграла Моцарта и Шопена – со всякими манкАми для тугоухих. Соловьев тихо спросил: «Просьбы есть?»

И на следующий день нас пригласили дать сольный концерт Полины в Большом зале Ленинградской филармонии 6 декабря 1988 года.

Мы стали бешено готовить ослепительную программу.

Победа приближалась; Раиса нас все не пускала, но все-таки паспорта – не через Фонд культуры, а по личному уже приглашению Гетти – были готовы.

Нужно было сыграть сольный концерт в Большом зале Ленинградской филармонии 6 декабря 1988 года.

За три недели до концерта было продано больше билетов, чем на Горовица, – 2400 билетов – абсолютный рекорд Большого зала! А 24 декабря мы должны были войти в дом Гордона Гетти в Сан-Франциско. До этого в октябре произошло одно событие – всемогущий Хаммер захотел послушать Полину в Фонде культуры – за ночь купили рояль, я его сам ставил в зале! (Потом на нем играл Ван Клиберн!) Девяностолетний Хаммер слушал Полину неподвижно. Тихо сказал пять слов: «Пусть скажут, что им надо». Мы решили – нужен рекламный и музыкальный фильм!

И мы с великим Гошей Рербергом начали готовить фильм в изысканных интерьерах под названием «День Полины». По нашим замыслам, этот видеофильм должна была купить каждая юная леди в мире, чтобы он лежал у нее на столике рядом с Библией.

Все было просто – Полина просыпалась в будуаре дворца в Останкино, потом гуляла по саду, потом обедала и каталась на лошади, потом плавала, потом засыпала в роскошной спальне, – а в окне сияла полная луна… И все это перемежалось точно выбранными популярными фортепьянными пьесами в ее исполнении. Фонограмма была уже записана на тонстудии «Мосфильма». Сшито роскошное розовое платье, все было готово, группа собрана, был назначен первый съемочный день, Гоша придумал неслыханные операторские фокусы… Как ты пожалеешь об этом неснятом фильме, бедная Полечка! Как ты пожалеешь обо всем несбывшемся!..

И тут произошло печальное событие, разрушившее все мои великие планы, подготовке к которым я отдал всю жизнь – и десять лет. Началась дьявольщина – та самая, как с Роланом в Грибоедове!..

* * *

Конец, мой друг.

Меня спустили в яму.

Спасибо, вырыта на ять.

Я мертв и не имею сраму.

Мне под землей легко дышать.

Анатолий Мариенгоф

За месяц до решающего концерта мы полетели на недельку в любимый Коктебель – погреться. Полина плавала и бегала. А я играл в теннис с Борей Заславским и Борей Бейлиным, на вид вполне интеллигентными людьми.

С тех пор как проклятая Мержевская накормила Полину перед премьерой Третьего концерта Рахманинова свининой и шоколадом, я тщательно следил за диетой Полины, постоянно возил с собой два термоса для диетической пищи и категорически запретил ей рвать зимние зеленые сливы, растущие над мостиком через речку, у «Чайного домика».

Вот этот мостик я часто теперь вижу во сне – просыпаюсь в слезах!..

А было так: однажды Полина, нарушив мой запрет, влезла на перила мостика и потянулась за высокой веткой с зелеными сливами, потянулась – и с высоты трех метров грохнулась затылком об мостик! Звук был, как от упавшей бочки, – так мне описали это через четыре года Бейлин и Заславский. Обычный ребенок умер бы через час! Когда они подбежали к ней, она лежала без сознания. Пришла в себя через две минуты. Встала и сказала, шатаясь… (Что сказала – прочтете дальше.) Через полчаса мои друзья Бейлин и Заславский снова встретили ее, бегущую по набережной, слезки капали с лица, она рыдала – «Голова страшно болит, а папа сказал бежать два километра!» – вот какой был плохой папа!

Если бы папа знал!

Если бы эти господа папе сказали!

Тяжелейшее сотрясение мозга! Папа бы все отменил! Все упражнения! Все концерты! Все поездки! Любые миллионы!

Два месяца лежать в полной тишине и покое! Не дышать! Лелеять бедную доченьку! Улыбаться и целовать ее ручки! Гулять в заповедниках тихо и мирно! И только где-то через полгода, когда ребенок придет в себя (если придет! потому что после такого сотрясения обычный человек или умирает, или становится на два-три года агрессивно-депрессивным полуидиотом, совершенно неадекватным, просто сумасшедшим!), можно начинать чем-то заниматься…

А он, мерзкий тиран, заставлял ее бегать, прыгать и заниматься по полной программе подготовки к концерту и поездке! Таких отцов и педагогов надо убивать – я согласен!

Я согласен. Только один нюанс! – об этом сотрясении я узнал – через четыре года!

Я жил тогда в Питере и все время рыдал, бился лбом в стену и кричал: «Боря, я до сих пор не могу постичь, в ее поведении было что-то странное, ведь я научил ее мыслить, а она говорила и вела себя, как сумасшедшая! Это – дьявол! Это тот дьявол, Боря!»

И тогда он, мой друг Боря Заславский, умный порядочный человек, признался.

В чем же?

А вот в чем! Когда они, мои друзья, подняли Полину с асфальта, она, задыхаясь, сказала: «Только не говорите папе, он запретил мне есть зеленые сливы, мне нельзя, он мне только вылечил гастрит!»

И что же сделали мои друзья Бейлин и Заславский?

Они ничего мне не сказали!

И обрекли Полину на безумие и болезнь, меня – на раздражение, нас обоих – на гибель!

Я обвиняю моих друзей в убийстве – убийстве нашего волшебного союза с Полиной, убийстве музыки и любви!

Если б я знал тогда!

Я бы все отменил, я бы вылечил Поленьку, я бы все спас! Что же вы сделали, такие умные Бейлин и Заславский! Ведь она и умереть могла. Собственно, она и умерла – душевно и духовно! – и в этом во многом виноваты вы!

* * *

Если ты по дороге к цели употребишь слишком мало усилий – ты не дойдешь до цели. Но если ты по дороге к цели употребишь большие чем надо усилия – ты окажешься в стороне, прямо противоположной цели.

Мудрость дзен

Да, я употребил, конечно, слишком много усилий и любви.

Да, мы расстались, не выдержав всех стрессов и напрягов.

А было так.

Конечно, Полина и до того переживала жуткий стресс – от трехлетней борьбы за поездку, от явлений переходного возраста, «подросткового идиотизма», гормонального сдвига, первых фрустраций, – и это сотрясение мозга погрузило ее в шок, в полубезумное состояние, – а потом специальные люди, украв ее, добили ее мозг и – растлили окончательно.

Еще за полгода до этого утром на пробежке к ней подходил (тайно от меня!) тот самый Иосиф Гольдин, знаменитый аферист, сладко пел девочке о ее гениальности, о том, зачем папа такой строгий, надо уехать в США без него, и все будет хорошо.

А потом выяснилось, что Полину – и ее мать! – уговаривали очень организованные люди, и это был заговор с целью манипулировать Полиной в США – стричь с нее купоны. Но Лена, ее мать, плакала: «Не надо, я знаю, что без Олега ничего путного не получится! Ведь так же было с Наташей – а она играла не хуже Полины».

К ней нельзя было не прислушаться, и в итоге решили: пускай Олег сейчас сделает все программы, поездку, деньги, а потом – как только Полина станет сама знаменитой – она уйдет от тирана!

И всеми ее делами будут заниматься Шац и Гольдин – чудо!

Но тогда я еще ничего этого не знал, мы прилетели в Москву из Коктебеля – и начали заниматься программой концерта 6 декабря. Это должен был быть исторический концерт – и по сложности удивительной программы, и по его значению в нашей жизни. Если бы мы удачно его провели, больше ни один советский идиот-профессор не смел бы и пикнуть о самодеятельности, потому что ТВ должно было снимать весь концерт – и нельзя было бы скрыть уникальность того, что я делаю с Полиной, – все было бы видно и слышно всем!

Оставалось десять дней до концерта – и тридцать четыре дня до отлета в США.

Каждый день мне звонили из Америки разные люди, чаще всего мой агент-представитель Юрий Свиридов, и обсуждали детали – часа по два. В битву за Полину вступила в действие еще одна могущественная группировка. Напряжение нарастало.

А главное – нужно было очень серьезно заниматься, а я терялся, не понимал состояния Полины, возмущался.

Она впервые в жизни была то вялой, то агрессивной и даже грубой, беспричинно злой, необычайно ленилась, не могла сосредоточиться, без меня вообще сразу отходила от рояля, как мне доносила моя ассистентка, взятая на этот период, – я ведь должен был бегать с документами. У меня на глазах рушилась моя гениальная система психической и физической подготовки ученика, ни разу не давшая сбоя ни с Наташей, ни с Полиной, ни с другими. Я был в отчаянии.

Наступило 30 ноября 1988 года.

До исторического концерта в БЗФ оставалась неделя.

До исторического полета в Сан-Франциско – тридцать один день.

Как всегда, готовя программу на следующий день, бессонной ночью, я в сотый раз анализировал, что происходит.

Да, я не удержал ее в сиреневом саду нашей общей души, «Ауш Роз» и Карадага, чистоты и трепетности – она впервые посмотрела ТВ, увидела, как четырнадцатилетняя девочка убила своего младенца в передаче Невзорова – первая фрустрация!

У самой Полины только начался гормональный сдвиг, только что прошла первая менструация, как сказала мне моя мама. Да, напряг. Да, подростковый идиотизм. Возраст «красного тумана». Даже супертрудяга Гилельс в этом возрасте не хотел заниматься. Я вносил коррективы и все-таки чувствовал – здесь что-то не то. Что-то странное и страшное копится в душе моей безумно любимой доченьки. Ч т о? За неделю до кульминации моей жизни мои нервы были воспалены до крайности. Хоть мы и обыграли программу концерта несколько раз в разных городах, но Большой зал – это Большой зал. У меня было шесть дней, чтобы окончательно почистить программу и как бы заново проработать Шестую сонату Скрябина.

Я стремился к искренности порыва, полетности и подлинной экстатичности и поэтому до поры до времени закрывал глаза на крупные ошибки, даже хвалил ее в Волгограде – нарочно, чтобы она сама поверила в то, что она может услышать фактуру. Теперь нужно было «свежим глазом» проработать текст. В обычных условиях при невероятно развитой мною памяти Полины мы могли бы за это время просто выучить еще две сонаты Скрябина! Но тут – какой-то ступор! И – впервые в жизни у Полины – страх!

30 ноября, пытаясь спасти ситуацию, изменить ауру, я, в жутком состоянии, допустил страшную ошибку – вызвал мать Полины с просьбой переночевать у нас, желая как-то отвлечь и смягчить Полину. Лена сама следила с замиранием сердца за нашей борьбой и была уверена, что я делаю все правильно (она видела, во что быстро превратилась Наташа без меня), и дала мне клятву – помочь мне довести Полину до шестнадцати лет. Но, как видно, это решение было ошибкой – появление матери включило условные рефлексы поведения Полины с матерью – капризность, лень, скрытую агрессивность к отцу, паралич воли плюс сотрясение, о котором я не знал!

И – прорвалось! Началось, как водится, с пустяка: сидя рядом с Полиной, я много раз подряд требовал поднять руку повыше в одном пассаже – Полина быстро росла, а фаланги пальцев растут не в одинаковом темпе, и привычная динамическая постановка руки требовала коррекции перед концертом, – а Полина упрямо не обращала внимания на мои слова. Я умолял, требовал, крикнул! – ноль внимания, и – взгляд на маму – что ж ты не вмешаешься, мама?..

Все это – особенно этот провокационный взгляд! – накалило меня, взорвало! И я дал ей пощечину – и она взглянула на меня – о, какими чужими, страшными глазами!..

Всю ночь – до шести утра – я писал сложнейшую программу утренних занятий Полины, плакал, просил прощения у Бога, бесшумно входил в темную комнату, где она спала с матерью, вытирал слезы и говорил ей мысленно: «Поленька, родная, потерпи! Скоро все будет совсем по-другому! Сбудутся наши мечты – и папа будет самым добрым, как раньше, самым нежным, самым волшебным, и будет дарить тебе цветочки каждый день, и гордиться тобой, потерпи! Еще один прыжок – и другая жизнь начнется, жизнь творчества, полета, счастья!»

Я так и не лег спать – дописал расписание и в семь утра поехал на теннис, чтобы сбросить стресс. Уходя, я разбудил мою любимую дочь, поцеловал, прошептал: «Поленька, любимая, не сердись, все будет хорошо, не бойся, ты же знаешь, сколько у меня в запасе фокусов! За эти пять дней наведем полный порядок, и каждая фраза Шестой сонаты будет тебе понятна! Не бойся! Не сердись! Я оставил тебе замечательную программу – она тебе будет понятна! А скоро-скоро, после американских гастролей, через полгода, мы войдем в третью фазу обучения, снова будем наслаждаться музыкой, искать прежде всего образы, эмоции, радоваться колдовству гармоний, снова разберем всего любимого Дебюсси, начнем расширять душу до Скрябина и Рахманинова».

И, отдав ей листок с программой, стараясь не вглядываться в ее странно чужие, злые, мертвые глаза, я уехал. У лифта меня что-то остановило. Но лифт уже пришел.

Обычно я приходил с тенниса домой к 11.30. Но в этот день! Наверное, я тоже психически перегорел или дьявол меня водил, не понимаю. Я был странно возбужден уже ощутимой близостью новой жизни, исполнением мечты и детской клятвы, руки дрожали, я шел домой после бессонной ночи и трех партий тенниса и обдумывал уже детали концерта в доме-дворце Гордона Гетти в Сан-Франциско. Первый концерт решал все!

Ведь, как сказал Полине корреспондент Би-би-си: «Войдя в этот дом, ты становишься сразу самой знаменитой девочкой в Америке, а выйдя из него – самой богатой. Секунда твоей улыбки на ТВ будет стоить пятьдесят тысяч!» С нами в «Боинге» должны были лететь десятка два корреспондентов американских газет и журналов.

Я почему-то не шел домой, ноги упирались. Я останавливался, разглядывал людей и город, как впервые. Я зашел – впервые за сто лет! – в кино, вышел с рассеянной усмешкой.

И пришел домой на два часа позже, чем обычно!!!

Эти два часа и стали роковыми…