Текст книги "Витька – дурак. История одного сценария"

* * *

Связь кровная у нас с тем светом:

На Руси бывал – тот свет на этом…

Марина Цветаева

Оглядываюсь с горечью – страшно!

Я задумал эти три фильма, когда мне было восемнадцать лет.

Тридцать лет их придумывал, писал и – пробивал!

1725, 1825, 1925 – ключевые даты России! Три великие русские эпохи – эпоха Просвещения, эпоха попытки Социальных реформ, эпоха зарождения Космического мышления.

Ломоносов, декабристы, Циолковский – первый великий космист мира.

Меня гнали с «Мосфильма» за то, что в «Ломоносове» горят раскольники, а я их «романтизирую», за то, что я «воспеваю» приход Ломоносова в результате его душевных и философских борений к Богу, за то, что сценарий о декабристах – «это антисоветский сценарий, полный аллюзий», за то, что сценарий о Циолковском – «мистический и христианский»… Все это стоило мне инфаркта и прочих мук и страданий, – но я не вычеркивал ни строчки из того, что считал принципиальным.

Да, для того чтобы эти сценарии, написанные мной в одиночестве, стали фильмами, приходилось идти на бытовые жертвы, примиряться с тем, что мне вписывали в соавторы редакторов и режиссеров якобы для пробивания сценариев, терпеть всевозможные унижения и лишения – а ведь я мог бы, при моем профессионализме, как всякие эти гребневы, мережки, володарские и прочие, стряпать деревенские комедии, революционные боевики, «проблемную» журналистскую чушь с важным при этом видом, хапать госзаказы – и жить очень безбедно!

И хотя фильмы, поставленные разными режиссерами на основе моих сценариев, стали популярными, нужными народу (каким-то чудом сохранилось в них мое дыхание, движение духа, след когтя) – ах, если б это было снято, как написано, я говорю об уровне, масштабе, стиле, а не буквализме, – пардон! – мне давали все женщины, только не эта жопомордая Госкина!

И – был у меня еще один долг перед собой и Россией, волновавший меня всю жизнь. Как я и обещал Ролану, я написал самый свой заветный сценарий – «Чудное мгновенье, или Вальс-фантазия».

Чтобы его написать, приходилось в архивах Синода и Сената подкупать старичков, умолять чудесных девушек переписывать мне тайно копии бракоразводного дела Глинки – до сих пор тайна!..

Сценарий был напечатан в трех журналах. Издан отдельной книжкой, распродан, расхватан, им восхищались все, даже мои враги, пришло множество писем. Великий спаситель и хранитель духа Пушкина в Михайловском Семен Степанович Гейченко написал чудесную рецензию, добавив фразу: «Ты здесь держишься более или менее на уровне героев» — что можно сказать автору более лестного? – ведь герои-то кто?!

За постановку взялся мой приятель, тонкий и талантливый режиссер и бильярдист Саша Орлов. Редкий случай – даже начальство все было за – Грошев, Хесин и пр… Все было уже практически запущено, мы ликовали, праздновали, но тут одна дама, замминистра Стелла Жданова, взяла из любопытства сценарий «почитать» – …и через год (!) – а все ждали, все замерло! – сказала что-то неразборчивое вроде: «Пушкин там уж очень вольно себя ведет!» И фильма – не стало! Умер!

Вот он – страшный русский парадокс! Одним словечком дама-никто отняла у миллионов восторг и радость – и живет! И пусть живет, ради бога, – но хорошо бы ее показывать время от времени людям – вот дама, которая убила великий фильм! Интересно, сколько бы она выдержала таких встреч!..

* * *

Этот бред называемый миром

Рукотворный делирий и сон

Энтомологом Вилли Шекспиром

На аршин от земли вознесен.

Сергей Чудаков

Чтобы с этим закончить, скажу самое смешное: я просто ненавижу писать, печатать! – я рожден для организации пространства, звука и времени – то есть режиссером или дирижером, – и я это доказал, кроме всего прочего, именно своими сценариями.

Как написано в предисловии главного редактора «Мосфильма» Л. Н. Нехорошева к вышедшему отдельной книжечкой сценарию «Взлет»: «Это не сценарий, а запись по удивительному фильму, шедшему, увы, только в душе автора».

Вы помните эту фразу – «Он же ничего не вырежет никогда!» – так с ужасом и злобой прошептал когда-то в ответ на просьбу Михал Ильича всемогущий «редактор» И. И. Цизин.

И эта фраза ничтожного советского раба-ненавистника, повторенная на всех уровнях кинобюрократии, так вот по-русски просто определила мою немоту на сорок лет! – стала кляпом в клипе моей судьбы.

И ничего не изменится, пока не будет принят закон о люстрации бывших киночиновников, – а они до сих пор правят в большинстве Госкино! Эта мафия даст постановку любой бездарности, любому своему ничтожеству, любому Бланку или Месхиеву, но не мне, хотя меня благословили – именно в режиссуру! – великий Урусевский, Калатозов, Ромм, хоть я в девятнадцать лет монтировал дипломные фильмы выпускникам ВГИКа (тому же Мезенцеву или Гордону, шурину Тарковского!), хоть я уже в новое время любительской камерой снял, смонтировал и озвучил (без пульта!) свой знаменитый фильм «Веня».

Лучшие люди – лишние люди – при бюджетном блатном финансировании кино. Когда же свободные кинопродюсеры будут искать таких, как я? Когда отнимут «Мосфильм» у блатных, воровски захапавших его Соловьевых-Шахназаровых, честно приватизируют его – и будут сами бегать за талантливыми людьми, приносящими прибыль! Тогда и за мной сами прибегут!

Да, рожден для режиссуры в широком смысле – и писать не люблю. И все-таки и я – и еще человеков сто! (достаточно и необходимо) – знаю, что даже только написанные, а не поставленные тексты – сцена похищения Ломоносова, сцена смерти да вообще вся структура-стиль сценария «По грозным столь страстям», сцена сумасшествия Циолковского в Петербурге, сцена рождения ракеты в церкви на Пасху, сцена прихода покойных родителей и сцена взлета на колокольне из «Взлета» (ни одна не снята ничтожкой – Кулишом!), сцена на крыше высотного дома из сценария «Первый бал Наташи», сцена «Мать России с хлебом», первый проезд Славы, взрыв забора и дома писателя, разваливающаяся в лесу «Победа», монолог Славы на кладбище, сцена любви в невесомости, три ведьмы и последний взрыв из «Дьявола в России», весь сценарий «Убивати» («Я стреляю по Москве»), весь сценарий «Агитатор», весь «Витька-дурак» и многие другие сцены их разных сценариев – это художественные явления на уровне художественных достижений Достоевского, Урусевского, Шекспира, Рембрандта, Феллини — не мной сказано! – но я соглашаюсь и не извиняюсь!

Я грустно жаловался Ролану:

– Десять лет прошло, Рола! Ну сделай что-нибудь, кот-Бегемот ты обаятельный! Ведь все ставят – Митты, Кулиши, Бланки и Месхиевы, какие-то дикие Шнайдерманы и убогие «профессионалы»! А удивительные люди не ставят. Я знаю с десяток талантливейших людей – не дают! Саше Бибарцеву не дают! Помнишь, как замечательный Володя Китайский повесился, не выдержал?

– Терпи! – улыбался Ролан. – Ваш брат-гений должен терпеть много. Закаляйся, Олежа! Еще чуть-чуть! Посмотри на Трауберга, как ты думаешь, хочет он снимать кино или нет? Ему уже почти сто, а он все школьниц соблазняет! Вот витальность! Терпи!

Я бушевал, но что мог сделать и Ролан тогда?..

Мне было уже за тридцать. Я казался себе уже очень старым. Многие уже погибли. Я хоронил Урусевского, нес его легкий гроб. Был в Средней Азии, поздно узнал о смерти Михал Ильича, не смог быть на похоронах – прости, Михал Ильич! Приехал, встретил Гену Шпаликова. Ночью он повез меня и Лену Ефимову, тогда мою жену, к себе домой. Все вещи, шкафы и стены были разбиты совершенно, как будто их крушили молотком день и ночь. Гена сразу начал ссориться с мамой, с женой – той самой бывшей прелестницей Инной Гулая. Оба они выглядели ужасно. Мама лежала на кровати, не двигаясь, молча плача. Инна вызвала скорую психиатричку. Вошли вежливые врачи. Я убедил их, что все в порядке. Гена стал мне читать роман про Маяковского. Я молчал. Гена плакал на моем плече: «Олежек! Ведь я всегда знал, что ты, ты только имеешь право нас судить! Скажи мне правду!» Что я мог сказать? Я удержал его от дальнейшего выпивания, успокоил Инну и маму, и Гена вышел нас провожать. Когда прощались, сунул мне в руки сверток: «Олежек! Возьми! Ты всегда хотел со мной поменяться!»

Дома я развернул сверток – там были те белые брюки из Болшево…

Через два месяца я услышал, что он задушил себя на кровати полотенцем… И я вспомнил, как беззаботно пел он когда-то под гитару свои чудные «пиосенки»: «Только у тех, кто жил в аду, бывают такие невинные голоса…»

Гена! Самый ненатужный лирик оттепели, светлый-светлый в своей как бы невесомой печали. Судьба его была обычной – «согласно законам гостеприимства». После Суворовского училища – ВГИК – заметили – губительный успех у киношных начальников-людоведов, – не дали созреть – сманили быстрыми деньгами – выжрали душу – споили в хлам – и сунули в петлю!

Я свидетель: однажды ночью, шагая по Москве после домкиношной пьянки, Гена в кромешной тьме прыгнул с моста в реку – наугад, на авось! – как бы репетируя предсказанное им в курсовом своем сценарии самоубийство…

А потом-потом, когда он беспощадно просек, что его расчеловечили и уже никто не спасет (а сколько было «друзей» в мерзком том киногадюшнике!), принял решение – по-суворовски:

 
Я к ним покорно выхожу.
И руки кверху поднимаю, —
Я их прекрасно понимаю,
Но выхода не нахожу…
 

Что же от него осталось? Фальшивый картон «Заставы Ильича» не в счет – тогда Гена еще жил, закрыв глаза, верил, что все «как бы честно». Другие его сценарии, подлинно поэтичные, без дурацкой вгиковской «драматургии», – режиссерами изуродованы. Лучший – «Я родом из детства» – осужден педантами, забыт.

Сегодня Гену помнят песенками, стихами – как бы в сторону Фатьянова, Рубцова, – но «городскими», на одном, легком дыхании!..

Часто встает передо мной чистейший образ суворовца-жаворонка с твердым подбородком и беззащитным взглядом – и становится тепло, мокро – и счастливо!..

 
Ах, утону я в Западной Двине
Или погибну как-нибудь иначе, —
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут.
 

Да, именно так, Геночка! Ты ведь сам и был – кинопесенка, истекающая искренней нежностью! «Пароход белый-беленький!»

– Ну и что? Что тут такого? – кричит нам с экранов ТВ всемирный Берлиоз-Эрнст-Парфенов. – «Мы по палубе бегали, целовались с тобой»?! Не постигаю!

И не постигнешь, бедняга! Потому что вечная комсомолка истории рано или поздно – но обязательно – прольет маслица на рельсы судеб, под ноги ничтожеств – роль у нее такая! И все, все разъяснится!

В частности, то, что вся наша нынешняя попсня с матроной Пу и барашком Фи не стоит и глоточка серебряной водицы Верочки Матвеевой, Саши Башлачева и Гены Шпаликова.

Давно сказано: «Никто не спасется законами, а только благодатью». Да-с, никто не спасется «правилами» киноремеслухи какого-нибудь Митты! Не спасутся начетчики, педанты соцреализма, пуст-модернизма нижегородского нашего фрейдизма (а ведь даже и натурального Фрейда – как ненавидел великий Набоков!).

Благодать взрывает, превосходит старый закон. Мир ведь не чертеж, а рисунок! И чтоб его словить, нужны, пардон, некие качества. Сияние, свечение, протуберанец – только они и есть закон! – и только для этого сияния.

«Станьте Солнцем, и вас все заметят!» – сказал Достоевский – просто же! У Гены была благодать – и что же с ним сделали на родине?

«Как нежны голоса в аду!» – да уж, здесь у нас, где власть тьмы и тьма власти, где в грохоте русского Рока никак не кончится ночь, – а ночью у нас все дешево, и любовь, и кровь, все – кроме нефти!.. И, пардон, этого брата краткости – таланта!

До свидания, Гена, до встречи в другом Болшево, спасибо за белые брюки и беленький пароход…

* * *

У насекомых из гусеницы получается бабочка, А у людей наоборот: из бабочки гусеница.

А. П. Чехов

И тут пошли наконец ко мне дети!

Сначала я забрал у брата Юры своего трехлетнего племянника – больного, отсталого, с аденоидами, гландами, плоскостопием и пр. – и, плюнув на карьеру, сделал его за десять лет сияющим отроком-отличником, чемпионом Москвы по боксу среди юношей.

И наконец, в 1968 году я вырвал у Марины, которая уже давно превратилась из моей сияющей бабочки в ничто, совковую журналистку-гусеницу, – первую доченьку Марию-Натали и – нужно было исполнить мою жесткую мечту-клятву, записанную в школьном дневнике, – в музыку! Она должна быть лучшей пианисткой мира!

Наташа была избалована бабушкой, лжива и ленива. И главное, без всяких музыкальных способностей. Ее не принимают даже в обычную детскую музыкальную школу – пришлось обучить ее нотам в вечерней школе, за деньги. Но я так любил ее! Я опять бросил все – карьеру, друзей, путешествия! Я тратил безумные деньги на мою доченьку, на ее наряды и ее здоровье.

И, как только она немного выучила ноты, я купил два рояля и начал с ней заниматься, создавая «дубль-стресс» – свою теперь уже знаменитую (и обогатившую пиратов всех стран, записывавших мои занятия на кино и видео и не плативших почти ничего!) систему обучения музыкантов.

Через три года Наташа становится знаменитостью в узких музыкальных кругах, многие студенты Консерватории (Витя Архипов, где ты?), восхищаясь, уже ходят ко мне консультироваться и за трактовкой…

А нас с Наташей – с криком по дворику «Ребята, Наташа пришла!» – водят тайно в класс Гольденвейзера, и мы играем на сказочном рояле. Все сходят с ума! Победа! Через пять лет Наташа будет со мной великой, как Рихтер, мой великий Рихтер!

Но в то глухое совковое время возможности для полноценной раскрутки самодеятельной девочки без блата и лизания ж… отсутствуют. ТВ вообще закрыто, попросить зал для концерта – вызвали бы психиатричку! В залах играют только тарифицированные Минкультом блатные солисты.

И мой первый пятнадцатилетний ученик, впоследствии знаменитый грек Николас, дает совет: «Только через диплом!» Я вздыхаю – ладно, ради дочери…

И – у входа в ЦМШ ловлю педагога Елену Рихтер (поразившее меня совпадение – путь в музыку и для Наташи начинается со слова Рихтер!), довольно милую шопенистку, и умоляю ее послушать мою «самодеятельную» дочь. Прослушав в исполнении восьмилетней Наташи 1-ю часть Концерта ре-минор Баха, Елена Рудольфовна не может скрыть изумления – и, без всяких взяток, сама добивается допуска Наташи до экзаменов.

В ЦМШ отказываются верить, что Наташа не училась в музыкальной школе и занималась с отцом, не знающим нот.

– Зачем мне ноты – я сам и есть музыка! Это ноты должны знать меня, а не я их!.. – Согласитесь, что такой ответ приводил советских педагогов в смущение, и за моей спиной они крутили пальцем у виска – а мне ведь жаль их, убогих, всех незнающих, жаль!

И вот я стою во дворике старой ЦМШ, слушаю доносящиеся с четвертого этажа звуки концерта Баха – это Наташа играет на экзамене – и плачу! – ведь сбылось!..

Да, без всякого блата мою дочь принимают – единственную! – сразу в четвертый класс знаменитой ЦМШ, кузницу лауреатов, а ведь конкурс в ней чудовищный, обычно тридцать – сорок человек на место – в основном дети сверхначальства (и – за огромные взятки).

ЦМШ – едва ли не единственный способ расстаться с совком, сейчас этого не понять. Сделать ребенка музыкальной звездой и вырваться за бугор, как вырвались Бунин, Кисин и прочие, – вот была мечта!

За место в ЦМШ бросали все, отдавали все, умирали и – убивали! Мать Наташи в слезах целует мне руки.

(А мне – надо решать! Ведь Наташа занимается со мной не только музыкой, но и большим теннисом – прямо на улице, в Богословском переулке! – что музыкантам категорически запрещается – рука зажмется, потеряет беглость! Но у дочери Олега Осетинского с руками все нормально – он знает все про тело и про душу, он умеет освобождать мышцы! На первом же чемпионате Москвы для младших в зале ЦСКА Наташа обыграла всех – Черневу, Зайцеву и Сафонову – будущих чемпионок СССР! – с одинаковым счетом 6:0!)

И вот во весь рост встает вопрос вопросов: чему дальше посвятить свою жизнь – полностью? Совместить большую музыку и большой теннис больше не удастся!

Я хожу, кусаю губы, но не диктую – «свою будущую жизнь выбирай сама!».

И – Наташа выбирает фортепьяно (надеясь, что это легче, чем многочасовые тренировки). Я умоляю Е. Рихтер быть нашим фиктивным педагогом, не мешать мне – и она милостиво соглашается. В конце года Наташа получает в ЦМШ пятерку по специальности – за программу, подготовленную мной самостоятельно, – то есть ЦМШ ставит мне, не знающему нот самодеятельному педагогу, – высший балл! Вот – победа! Я закупаю ноты! Через три года – Карнеги-холл и Плейель – однозначно!

Но дьявол – в образе матери Наташи, Марины-Малюшеньки – опять решил по-другому…

Бывшая бабочка, усвоившая в жизни без меня слепую плебейскую хватку, целовавшая мне руки, но по своему невежеству свято верящая в совковую педагогику музыкальных кухарок, уверенная, что дело сделано, – используя заурядный скандалец по поводу Наташиной лжи, тайно увозит слепленную мной в муках девочку – сверхздоровую, сверхразвитую, блестяще образованную, с огромными возможностями. Крадет мою любимую дочь, мою надежду – да при этом еще и совершает ряд заурядных денежных подлостей, обкрадывает меня!

Я пытаюсь в письме объяснить Марине, что Наташа – не натуральный талант, она лишь мои руки, и без меня она не сможет самостоятельно сделать карьеру пианистки, без моего веселящего газа этот шарик быстро опустится на дно жизни.

Но почуявшая наживу бывшая бабочка отмахивается.

И – быстренько подает на меня в суд – взыскать с меня задолженность по алиментам за те четыре года, которые Наташа жила у меня! Вы понимаете – за те четыре года, которые Наташа жила в моем доме и на которую я тратил все – и деньги?! Есть у вас слова для этого поступка советской журналистки, пишущей на морально-этические темы?

Даже моя великодушнейшая, добрейшая, всепрощающая мать была потрясена! Естественно, на суд я не пошел – не верил, что она это серьезно! Марина Чередниченко хладнокровно ограбила меня, спасшего ее дочь из провинциального ничтожества, обокрала и мою маму, и моего сына. И что же она этим выиграла, бедная? По жадности уничтожила ослепительную карьеру своей дочери, обессмыслила ее жизнь, лишила ее волшебства! И, будьте уверены, – навлекла на себя презрение порядочных людей – вечное! И – то ли еще будет, Малюшенька, как говаривал Ролан!.. Не будет тебе покоя!

Однажды я тайно пробрался под окно квартиры, в которой жила Наташа, – послушать! И заплакал – музыка кончилась… Та музыка, которая уже расцветала в Наташиной душе, – усохла. Мать растлила ей душу, а остальное доделали совковые учителя. Я ведь поставил Наташе только руки – душу поставить не успел! (Как грустно! Ведь в десять лет она в некоторых отношениях играла лучше Полины. И писала чудные сказки в дневнике. Вместе с Полиной – и только со мной! – они могли бы покорить мир, затмить знаменитых сестер Либек. Но – слишком было мало папы. Полина – одиннадцать лет с папой. Наташа – всего пять. Сгинула в ничто, менеджер в каком-то торговом агентстве!

Господи, как страшно я пережил этот удар! Не понимаю, как выжил!

Ну и, конечно, приполз ночью в ВТО, на углу Горького и Пушкинской, – тогдашний главный ресторанчик в жизни всех артистов и всех пропойц околокиношных и околотеатральных – ах, ВТО!..

Ролан слушал меня очень сердечно, а выпив и откашлявшись, стал неожиданно беспощадным.

– Олежа! Ты, конечно, гениальный музыкант – даже твои враги не отрицают. Но – не надо!

– Что не надо?

– Не траться так на детей. Пиши! Время уходит!

– Спасибо, утешитель х…в, спасибо! – Я был ошеломлен. – Я тебе не писатель, я – режиссер! Уступи мне место – а сам пиши, ты же любишь писать, ты у нас графоман!.. Зачем писать?! Все закрывается, ты не ставишь моего!.. – Я был в настоящем отчаянии. – Я не могу больше! Я удавлюсь, уеду, женюсь на еврейке!

Ролан погладил меня по руке. Хохотнул.

– Олежка, брось! «И я умру по всей вероятности, но в жизни бывают крупней неприятности». Кто это сказал – не ты? Придет твое время! Дети обманут! Творчество – нет! А сейчас – поехали сниматься! Да-да!

И он повез меня сниматься куда-то в Ярославль, что ли, в фильме «Чучело».

Все было серьезно – гримеры, ассистенты, костюмы, какое-то подземелье в старом монастыре, я иду через монастырь навстречу врагам-монголам – камера снимает только лицо, меня убивают, Ролан в восторге…

Перед премьерой в Доме кино он мне звонит, мы встречаемся в буфете. Ролан хохочет.

– Олежа, ты снялся потрясающе!..

Молчит, мнет сигарету, наливает мне. И – коронный взгляд исподлобья.

– Слушай, Олежа, там у тебя такая концентрация, такой взгляд! Очень страшно! Давай все это – вырежем, а? Ты не обидишься?

Я пожимаю плечами.

– Мне, что ль, это надо было?! Вырезай! Просто счастлив буду не участвовать в какой-то жалкой истории! Но вот правую ручку – в карманчик! – и вынь неустоечку, Рола! За потраченный день! Разумно?

Ролан вынимает деньги, притворно вздыхает.

– Погоди, я тебя сниму – дьяволом!

– Я – ангел! – кричу я. – Я ангел, и твой долг как Айболита и Бармалея донести это мнение до соответствующих органов! А вот вы все – злодеи!.. Да, я безрассудно отсекаю все, что мешает моему полету, утоляющему духовную жажду! Мешает сиять! А ты ничего не отсекаешь, приспосабливаешься, извиняешься!

– Так! – и Роланчик опять хохочет – тем смешком. – Тебе хватит, Олежа! Пошли!

И вот – премьера. Поднимаемся в Большой зал. Народу тьма. Триумф присутствия. Заставляю себя смотреть все с начала до конца. О фильме – не хочу, не надо…

Собственно, это и было вторым для меня началом постмодернизма в России – человек из фильма вырезан, а титры остались – чистый симулякр!