Текст книги "Витька – дурак. История одного сценария"

* * *

Вот вы, дяденька, клоун, – а работаете-то кем?

Из Юрия Никулина

Оттепель кончилась быстро, расцветал застой.

Мороз – «контора» бдительно обходила дозором свой Архипелаг. «Раковый корпус» Солженицына уже не напечатали, а его самого исключили из Союза писссателей.

Разрешено было весело шагать по Москве. Помните – «Бывает все на свете хорошо, /В чем дело, сразу не поймешь…»

Как раз в это самое время великий герой России А. Марченко писал книгу «Мои показания» в Мордовлаге. (Если хотите понять, почему некоторым всегда так хорошо, прочтите книгу Катаева «Святой колодец».) Разрешалось также снимать идиотские мифы про «Сибирьиззада» А. Кончаловского (все равно – Михалков!). Взошла звезда Ю. Семенова – тестя Михалкова, создателя мифов о Штирлице. Он умело отвлекал несчастный народ от действительности, воспевая и романтизируя КГБ и тупую жизнь шпионов-антитворцов…

В эфире уже царили три русских богатыря – Хиль, Кобзон и Магомаев. Зона Кобзона. Кирза Кобзона. Или это позже? «Облаком, сизым облаком…» – как серпом по яйцам! Утром – «День Победы», вечером – банк «Московит». Или это – позже? Или – всегда?

Август 1968-го. После ночной вечеринки у меня на Бронной рано утром провожаю Максима Шостаковича в первое заграничное турне. Возвращаюсь из Шереметьево, включаю «Свободу»… советские танки вошли в Прагу!

Мчусь к Сержу на Кутузовский, бужу его, быстро выходим, и у входа нас встречают двое в белых халатах и мент – и Сержа отправляют в психушку, а я сутки сижу в милиции (с Чудаковым они делали так каждый раз перед праздниками или событиями – после его знаменитого интервью для Би-би-си на Красной площади)…

И опять мы с Роланом сделали еще одну попытку. И опять сценарий «Витька-дурак» был принят на «Мосфильме». По-моему, в объединении Г. Данелии. И опять закрыт – уже новым руководством Госкино. На этот раз требовали вычеркнуть не какой-нибудь пустяк, а решающую для меня сцену, которая раньше, во времена легкого либерализма оттепели и присутствия Ромма, как бы не замечалась.

Трактористы, надев маски Поросенка и Волка, пытаются ограбить его катер, выпросить, купить или украсть аккумулятор. Сцена сложная, длинная. Чтоб она не была лобовой, иллюстративной, я использовал технику оттяжек и модуляций, заманивания и плавной подмены.

Сцена начинается шутками, Витька вышучивает трактористов, прогоняет. Засыпает. Просыпается от шороха – маски уже внутри катера!

Он дерется, борется со смешными масками, – и вдруг их много, и они уже не смешные! Они заполняют все поле!.. Диалог в Госкино – в красках.

– Почему они в масках?

– Они в самодеятельности участвуют.

– А почему масок становится так много?

– Ну, он испуган, со сна… ему кажется, что у нас много самодеятельности!

– Не валяйте дурака, кого вы хотите обмануть? Вы хотите представить весь советский народ стадом волков и свиней!..

– Ну почему же весь, это просто собирательный образ зла в детском воображении героя!

– Не дурите нас! Это – аллюзия! Взгляд из подворотни на нашу великую страну!

Ну не смешно было предлагать в те страшные годы такую сцену?

Ромма уже не было, никто не заступился. Легкая растерянность чиновников времен оттепели сменилась открытым хамством и угрозами. Хамство на меня всегда действовало, как красная тряпка на быка. И по гороскопу я – Бык. И конечно, я сцену эту не вычеркнул! Не мог!

Ролан вздохнул, суховато пробормотал:

– Молодец… Значитца, и в этот поворот мы не вписались – твои габариты мешают!

– Да уж, не мальчик-с-пальчик, как некоторые! – воспалился я с ходу. – Кто бы говорил! Раньше надо было эту сцену прятать! Ты, гедонист, отдыхальщик, ради дешевого эффекта загубил дело!

– Оно, конечно… – хохотнул было Ролан, но – замер, поскучнел. – А ты, Олежа, – абсолютист невыносимый, никакой гибкости!..

Пикировка продолжилась – но без привычной пылкости и взаимного восхищения. А ведь это было наше главное – восхищаться!..

* * *

Пусть остылой жизни чашу

Тянет медленно другой;

Мы ж утратим юность нашу

Вместе с жизнью дорогой…

А. С. Пушкин

Да, главным качеством Ролана, которое меня восхищало, было его умение восхищаться! Он восхищался своей женой Лилей, народной артисткой СССР, такой совсем миниатюрной, килограммов тридцать пять она весила, – характер! «Олежа, она гениальная актриса, она на порядок выше всех нас!» Он говорил про нее с таким же восхищением и после ее преждевременной смерти. (Но, по-моему, это был трудный для Ролана брак. И только найдя Лену Санаеву, он расцвел по-настоящему. «Олежа, Лена для меня сделала все! Ты видишь – я не просто счастливый человек! Я живу в раю! Лена – это… Налей чуть-чуть, хоть мне и нельзя!»)

Он восхищался своими учителями, он мог сыграть и спеть все спектакли. Восхищался музыкой Хренникова к спектаклю вахтанговцев «Много шума из ничего», очень часто напевал из него эту песенку, как бы наш пароль, «Ночь листвою чуть колышет, / Серебрится диск луны. / Ночью нас никто не слышит – / Все мы страстно влю-бле-ны!» – и припев «ля-ля! ля-ля! ляля-ляля-ля-ляля!» он «вышивал» минут пять – на самые разные лады!

Или, допустим, начинал рассказывать анекдот.

Боже, ничего равного в мире по артистизму! Никакой Жванецкий! Разве что – Юра Никулин. Сам Ролан вообще и был таким украинско-еврейским Юрием Никулиным. Мать у него, насколько я помню, простая украинка, отец – еврей, сухой, подтянутый, из железных комиссаров. Ролан привозил его в Москву на свое шестидесятилетие – и все время подбегал ко мне в торец стола, восторженно шептал на ухо: «Ты посмотри, как держится!.. какая память!.. как я его люблю, Олежа!»

Анекдотов, прибауток, словечек он знал тысячи, миллиарды! Никогда ни одного банального или пошлого текста – тончайшая актерская зарисовка. Ну вот, мой любимый текст, философско-украинский. Седоусый хохол выходит на двор, дывится на небо и – осмысляет:

– Вышел на двор… поссяв!.. – здесь Ролан делал неподражаемую паузу с глубочайшим вздохом. – А луна так гарно светит!.. – шо, думаю, такого каганца… – (дальше он делал невероятный бросок на терцию вверх – и сразу субито на квинту вниз! – такое мог сделать еще только Вертинский!), – в хату надолго б хватило!

И в «надолго» он делал еще фермату на «о» – «…надоооолго б хватило!».

Наши многочасовые праздники, пиры фантазий и прекрасно-наивных планов, почти грез наяву, эта гриновская аура, входившая с ним… Восхищение, непрерывное восхищение и ликование – было смыслом нашей жизни тогда! Плюс детское озорство, прелестная самоирония – и вопиюще сердечное лукавство!..

А в вопросах дружбы и общей, так сказать, бытовой порядочности он был безупречен абсолютно, несравненно! Ну, например, он меня вытащил от Ромы. У меня была такая любимая женщина – Рома, двадцать один год, за которой бегала вся Москва, я ее отбил у очень богатых и очень бездарных людей, и мы иногда после всяких пиршеств-пурмарилей оставались ночевать у Ролана – он уже, по-моему, развелся…

Быков написал нам много стихов – весьма фривольных! Думаете, он был ханжа? Нет, совсем нет! Просто в нем не было никакой – тогда всеобщей – плебейской разнузданности. Помню строчку вот такую – пусть нелепую, но это строчка Ролана: «Я, себе волнуя кровь,/ Трогал пальцем их любовь!» То есть, ну вы понимаете… – он осматривал нашу с Ромой постель после нашего ухода. И совершенно этого не стеснялся. Конечно, Ролан тогда не знал строчек великого Бретона (увы, перевод!):

 
Поэзия делается в постели как любовь.
Ее смятые простыни – это заря…
 

И вот как-то мы с Ромой – по свирепой молодой дури и пьяни – поспорили, кто кого первым бросит. Дурацкое самолюбие и гордость были поставлены выше любви. Ужасная глупость – делать спорт из любви. И я был дикий необузданный совок. Разозлился не на шутку. И, подло затаясь, влюбив Рому в себя, по моим подсчетам, уже насмерть, я, зная бешеный ее нрав, попросил друзей в момент кульминации меня морально поддержать.

На стареньком «Москвиче» моего друга-журналиста Виктора Андриевского (Лундена) – теперь он служит крупье в Лас-Вегасе! – мы с Роланом подъехали к дому. Это был тот самый знаменитый полукруглый дом для бывших главных большевиков на Смоленской набережной, где мы с Ромой сняли комнату с огромной периной в квартире у бывшей помощницы Чапаева – которой он, междпроччим (помните Виктора Горохова?) – подарил именной пистолет. Старушка была сухонькая, чудненькая, в букольках, кололась понтапоном и морфием, а иногда ночью с грохотом открывала свое окошко – и постреливала из чапаевского аппарата в какую-нибудь целующуюся на набережной пару! Приезжала знакомая милиция. Вынимались пожелтевшие бумаги на оружие, медали, ордена, заслуги – милиционеры, дружелюбно посмеиваясь, рассматривая гравировку на нагане, пили чаек. Потом звонили какому-то генералу МВД, главному покровителю старушки, и уходили, добродушно умоляя старушку ни в коем случае не выкидывать боевые патроны в мусоропровод, а лучше сдавать их в милицию. Старушка фыркала: «Скажете тоже – боевые! Боевые были тогда, когда в России были герои! Я стреляла в этих развратников холостыми! Хотя надо бы их проучить!» – и в глазах старушки зажигался веселый такой огонек. Провожая милиционеров в дверях, старушка требовательно целовала каждого отдельно и, когда дверь закрывалась, поднимала указательный палец, с восторгом потирала ручки – и счастливым молодым шепотом передразнивала: «В мусоропровод! Я прям разбежалась! Не дождетесь!» – и, гордо выпрямившись, напевая «Интернационал», она исчезала в своей комнате, а через минуту – после очередного укола морфия! – оттуда уже оглушительно неслись с магнитофона блатные песни – все помню! – под которые, хохоча, мы с Ромой беспрерывно барахтались на огромной жаркой перине. Прибавьте к этому пять ленивых, вечно визжащих котов, шприцы и ватки повсюду. Вот в этой замечательной атмосфере я должен был, по моему сценарию, войти, отдать Роме деньги – и произнести суровые мужские слова: «Рома! Я выиграл наш спор. Я любил тебя. Я бросаю тебя. Пусть это будет тебе уроком! Вот немного денег. Желаю счастья. Прощай». Вот такой был сценарий – и я должен был быть и режиссером этого идиотского шоу, и играть главную роль.

Денег у меня было три тысячи рублей – тогда очень приличная сумма для нормального человека. В машине спрашиваю в упор Ролана:

– Ну что, отдаю половину?

Ролан делает одесский взгляд сбоку:

– Олежа! Ты бросаешь даму! Звезду, а не шлюху. Ты должен оставить ей все! На коньяк у меня есть.

Я очень разозлился. Я заорал:

– Ах, какой аристократ! Добрый доктор Айболит! Ты, Бармалей безжалостный, без конца снимаешься, халтуришь в концертах! Кумир жен генералов! Бабки плывут – без конца! А я, по твоей милости безработный, должен отдать все? Я что – похож на сына Михалкова или директора комиссионного? Мы и так все деньги, которые были на дачу и машину, с Ромочкой пропили! У Ромы размах – сам знаешь! А у меня еще есть мама, жена, брат младший, и племянник, и ваще! Спасибо, подсказал! Подсказчику – х…й за щеку – вот что я тебе скажу!

И я начинаю демонстративно делить деньги на две кучки. Умирая от смеха, вмешивается Виктор – он еще миниатюрнее Ролана, очень нервный, большеглазый, острый, с резными ноздрями, еврей какого-то шведского вида, в длинном пиджаке «айви-лиг» и с «баттон-дауном», англоман и ипподромщик:

– Олег! Ничего не отдавай! Рому не бросай! Баба замечательная! Берем ее – и едем все в «Узбекистан»! Монпар кушать, водку пить! Спор мы с Роланом признаем некорректным, с Мариной разводись, женись на Роме!

Я мрачен и суров.

– Нет. Я решил. Я устал. Рома – это чума! Я с ней как писатель погибну.

Ролан – глядя исподлобья – тихо-тихо:

– Олежа, отдай все. И – уходи. Только спокойно. – И – еще тише: – Отдай все. Ты ее любил. Я знаю.

Долгое молчание в старом «Москвиче». Наконец я с проклятиями беру все деньги в охапку, кидаю в бумажный пакет.

– Черт с тобой, Ролик! Но учтите, если через пять минут я из подъезда не выйду!.. У Ромы есть нож. Один раз она уже пробовала!..

Виктор, ловя дикий кайф перед спектаклем, мерзко хихикая, поясняет Ролану:

– После того, как он ее в мастерской Лемпорта и Силиса чуть не убил бутылкой шампанского!

Ролан вздыхает.

И я вылезаю из «Москвича», с отвращением выдыхаю весь этот бред.

– Олежа – все! – Ролан торжественно-укоризненно поднимает указательный палец.

Я оборачиваюсь и – скептически:

– Рола, ты знаешь мои любимые строчки А. С? «Смертный миг наш будет светел, / И подруги шалунов / Соберут их легкий пепел / В урны праздные пиров». Готовьте урну! Пять минут! Седьмой этаж!

В трясущемся огромном лифте я доехал до седьмого этажа. Вышел. Позвонил. Дверь открылась, я просунул внутрь ботинок, чтобы она не закрылась, увидел еще зевающую Рому в халатике и с улыбкой протянул в проем трясущуюся руку с пакетом и каким-то писклявым вдруг голосом произнес: «Ромочка, помнишь, мы поспорили, я выиграл спор, все честно, я тебя бросаю, возьми, это все мои деньги, про…»

Шикарное «прощай» не удается, потому что Рома с безумным криком «Холера ясна, ты меня не бросишь, русская свинья!» – мгновенно втаскивает меня в квартиру, захлопывает дверь на замок, бешено бьет меня ногой в пах, и царапает, и царапает, продолжая бить меня ногой все туда же, потом хватает пакет – и с безумной скоростью рвет мои денежки в лохмотья!

И вот все деньги порваны в куски, мое лицо в кровь исцарапано, голос Ромы на самых верхних тонах изрыгает все польские ругательства, – а потом она действительно хватает откуда-то нож, и я вынужден бежать вокруг огромного обеденного стола, защищаясь стулом и скатертью! Мне удается вышибить нож из ее рук, нож падает на пол, Рома бьет меня букетом цветов из вазы, уронив вазу, кошки визжат, я бегаю по огромной квартире, причем не могу удержаться от смеха, что приводит Рому в еще большее бешенство…

И тут, как тень отца Гамлета, вся в белом, на шум является сподвижница Чапаева со шприцем в одной руке и наганом в другой – и внимательно наблюдает за процессом, то опуская, то поднимая наган!

(Когда-то, когда я отбивал Рому у московских плейбоев, она была женой первого секретаря польского посольства Михала – и, конечно, первой леди в московской светской тусовке. Мы потом с этим Михалом – и с Ромой, конечно! – встречались в замечательном тогда ресторане «Прага». Он сообщил мне кратко: «Если вы сможете выжить с Ромой год-другой, будете как я!» — и показал на свою лысую голову. (Господи, и Каплер, и Михал – все сыпали прогнозы на мою бесшабашную голову!)

Жизнь с Ромой была фантастичной, какая-то огненная бразильская самба-румба-водопад – почти как общение с Роланом. Она и была Ролан – или анти-Ролан – в юбке!

Два примера. Киностудия «Мосфильм», директорский зал, первый просмотр «Иванова детства». Тарковский суховато приглашает меня с Ромой – еще как-то здоровались. Мы чуть хмельные – самую малость. Рома все время иронически хихикает, а когда появляются кружащиеся «под Урусевского» березки, не выдерживает, и громко разъясняет: «О, березки, русские березки! И крутятся, конечно! О, я-я! Гениально!» Скандал! Пришлось ее немедленно уводить…

Или – наш любимый ресторан ВТО на углу Горького и Пушкинской площади, первый этаж, лето, окна раскрыты, чудесный вечер. Входит знаменитая тогда красавица актриса Элла Леждей, жена режиссера В. Наумова, – в таких же потрясающих туфлях, как на Роме. Рома – в ярости! Ведь она – единственная и неповторимая! Как может какая-то русская носить такие же туфли! «Холера ясна!» Рома сдергивает с ног тысячные золоченые туфли и, презрительно глядя на бедную советскую актрису, царственно швыряет туфли в открытое окно, на улицу Горького.

Театр абсурда в квартире старой партизанки продолжается, Рома, истерически крича, запутывается в мокрой скатерти, стащенной со стола, я выкидываю наконец нож в окно, партизанка молча вращает глазами и наганом, кошки визжат! – и тут в дверь звонят Лунден с Быковым. Я рвусь к двери, Рома ее приоткрывает, впускает ногу Ролана, не переставая драться и царапаться, Ролан умоляюще кричит: «Ромочка, давай поговорим!» – на что она грозно фырчит с польским акцентом: «Нет, холера ясна, я вас всех убью, свиней!» – и выталкивает Ролана на лестничную площадку, пытаясь достать меня тяжелым подсвечником. И наконец я вырываюсь – и умоляюще поднимаю руки! Рома, на секунду замерев, начинает швырять в меня книгами и тарелками, Ролан и Витька звонят в дверь не переставая, кошки сходят с ума, прыгая по стенам! И вдруг – оглушительный выстрел! Все замирают!

В воздухе – запах пороха и присутствие высших сил. Все ждут. И сподвижница Чапаева, держа в одной руке дымящийся наган, а в другой – шприц, торжественно открывает Ролану дверь. Ролан, улыбаясь, смотрит на нее – с непередаваемым восхищением.

И вот где я увидел режиссуру мирового класса!

Подняв голову, Ролан медленно вошел в комнату, четким генеральским шагом подошел к старухе и – поцеловал ей руку! И, привстав на цыпочки, поцеловал старушку куда-то в район уха. Партизанка издала стон и застыла в восковой улыбке. Медленно подняв с пола мокрые цветы, Ролан любовно поставил их в вазу, водрузил вазу на стол и, подойдя к Роме, мягко вынул из ее рук очередную тарелку – и что-то доверительно и как бы печально шепнул ей на ухо. И Рома вдруг на наших глазах замерла, онемела и, опустив глаза, медленно скрылась в ванной.

Ролан обвел театр боевых действий глазами, сверкнул улыбкой и эдаким вдруг фертом опять подскочил к старухе и еще раз поцеловал ее руку с зажатым наганом – старуха открыла рот в беззубой улыбке и замахала ему на прощание рукой со шприцем, – причем наган совершал волнообразные движения в мою сторону!..

И вот уже мы, на носках ступая по шуршащим рваным десятирублевкам, выскакиваем из гостеприимной квартиры!

В машине, весь в крови, я прошипел:

– Что ты ей сказал?

– Сказать? – Ролан торжествующе ухмыльнулся. – Завидуешь, Олежа?

– Что ты ей сказал? – Я злобно требовал ответа.

– Ничего такого!.. Что ты ее любишь – и вечером заедешь с цветами! Ты все деньги отдал?

– Все, Ролочка, все! И она их все порвала! Доволен?

– Переживешь! – Ролан хохотнул. – Да, это женщина! Ладно, поехали в «Узбекистан», обмоем красивый поступок. А рваные деньги она склеит!

– Рома – будет клеить деньги?! Ты с ума сошел! И на что я ей буду покупать цветы?

– Купишь! Бабы – они умные! «Баба, она, как штепсель – в розетку сунь, она заработает»! Хорошая фраза для Витьки, а? Ты молодец, Олежа, но ты не все знаешь про женщин! На, возьми платок! Виктор – разворачивайся! Давай, давай!

Через пятнадцать минут – с шикарным букетом! – мы застаем на седьмом этаже картину: Рома перед зеркалом надевает лучшее платье, старуха, отложив наган, мирно склеивает деньги. Все кротко улыбаются.

И мы едем в банк, Ролан шепчется с администратором, раздает всем автограф, и…

Это был самый наш веселый вечер в ВТО!..

А дома Рома сказала:

– Отдай половину денег старухе, свинья! Это благодаря ей я не выбросилась из окошка!

– Хорошо. Но что тебе сказал Ролан?!

– А вот этого ты не узнаешь никогда!.. – и не сказала.

Утром пришли милиционеры – молча показали нож. Обошлось, но с квартиры нам пришлось съехать. И наган на этот раз у старушки отняли – как она рыдала, отбиваясь шприцами! А боевые патроны для развлечений обнаружили у нее под подушкой – их оставалось у бедняжки немного!

А с Ромой мы расстались по-хорошему – через месяц, под серым и нежным московским дождичком, грустные и молчаливые. Не знаю почему… Не случилось…

Где ты, Рома? Что тебе нашептал наш маленький тролль, наш великий утешитель? Что?! Я должен, должен это знать – сейчас, через сорок лет! Это так важно – до слез!

* * *

Не затыкал себе ни рот, ни уши.

Не так уж плох у новой жизни край.

Нам нечего терять! Но выбор нужен:

Ворота в ад – или калитка в рай.

Б. Орлов

…Я вернулся в Москву после пятилетних скитаний, и мы еще раз попробовали пробить сценарий. Вот фрагмент официального заключения (храню!) по эксцентрической комедии «Витька-дурак»:

«…Работа над этой яркой веселой комедией постоянно шла в тесном контакте с режиссером Быковым… Экспериментальное творческое объединение просит включить сценарий О. Е. Осетинского в постановке реж. Р. Быкова в темплан 1974 года. Гл. ред. Н. М. Суменов. Редактор В. Хотулев. 6 июля 1972 года».

И опять нас все поздравляли! Теперь-то уж точно Ролан пробьет, он теперь главный Бармалей, всенародный любимец, вхож в любые кабинеты! Для него теперь нет преград! Но… «яркую веселую комедию» элементарно закрыли в Госкино – как очень мрачный сценарий!

Ролан заставил студию полностью заплатить за сценарий деньги – чему вместе с моей мамой очень радовался.

– С паршивой собаки хоть шерсти клок, Олежа! – хохотал Ролан. – Жди! Тебе в кино – рано!

Я скучным голосом ругался.

– А тебе – поздно! Тратишь жизнь на пустяки! «Жизнь есть талант, данный человеку для роста» – Толстой сказал! А ты? Бармалеишь все!

Ролан улыбался, ковыряясь ложечкой в жюльене.

– Меня, Олежа, таким народ любит. Я, как твой Витька, – требуюсь, на каждом заборе требуюсь! Я народ развлекаю – и у-те-шаю! А ты вот у нас чересчур умственный. Нельзя так обгонять общество!

И он поднял палец – и тоненько запел, вытянув рот дудочкой:

– Дал же Бог дитю талан, / д-настоящий медный кран! Цельный день вода течет, / ну словно твой водопровод!.. Не волнуйсь, Олежа, талант что говно – всегда всплывет, рано или поздно! – и опять волшебный хриплый хохоток!.. – Я тебе скоро кое-что покажу. Ужо будет тебе сюрприз!

Я придумал ему сценарий про Экзюпери, мы вместе намечтали массу вещей, опять был драйв и свинг, мечты и планы… было тепло и грустно – потому что у меня все еще не было своего режиссера, а у Ролана уже была какая-то своя отдельная жизнь. Он что-то таил, шла какая-то внутренняя работа – но ничего не говорил.