Текст книги "Витька – дурак. История одного сценария"

* * *

…Ни просвета, везде minimum мысли, все истинно честное и благородное сникло: оно вредно и отстраняется, – люди, достойные одного презрения, идут в гору… Бедная родина!

Н. Лесков, 1883 г.

Я отсутствовал на Родине почти четыре года, многих перемен не успел сразу заметить.

И после маминых похорон решил сходить, разузнать что и как… Я сходил в Дом кино, на «Мосфильм», в Госкино и в Союз. Вернулся – и долго мыл руки. Меня тошнило от отвращения. Естественно, о работе в кино для меня не могло быть и речи. Союз и «Мосфильм» стали тусовкой только для совсем своих. Они – Соловьевы, Шахназаровы, Абдрашитовы и прочие серые шустрые – после 15-го съезда мигом на междусобойчике устроили Большой Передел – при абсолютном Беспределе. Кто опоздал – тот не успел. Они выгнали Бондарчука и других, не чтоб переделать все по-честному, а просто для того, чтобы занять их места!

Без всякого широкого обсуждения, наплевав на права членов Союза, без честной конкуренции проектов и идей, без всяких признаков демократических процедур – они просто хапнули куски госсобственности, сделав их своей частной лавочкой – в секунду! Стали Алигархами кыно!

Вспоминаю сибирский сюжет 1955 года – перевозили нас из Анзебы в слаборежимную зону, в Вихоревку.

Выгрузили, по узкоколейке довезли, широко открыли ворота, вертухаи отошли в стороны, и начальник проорал: «Так, граждане слаборежимные! Можете занимать любой барак! Через час – чтоб был полный порядок! БУР здесь – круче не бывает, ледяной! Ясно? Так что, кто не хочет спать у параши, – бе-гом!»

И рванули мы под гогот охранников и режима! Свист, крик и вой! Наша тройка захватила светлую комнатку в каптерке, я подтаскивал к двери баррикаду из кроватей, Витя Минайленко, добряк с Сахалина, застреливший свою жену одиннадцать лет назад, держал двухстволку с взведенными курками нацеленной на дверь, а Серега стоял у окошка с поднятым топором. Только не спрашивайте: как это – у зека двухстволка? Начальники любили дичь, а их жены – меха! И охотник Минайленко, которому оставался год, был «культовой» фигурой в зоне. Там еще не то было! – другая книга. Короче – так мы отвоевали отдельную комнатку. Драка была честная, и в ней участвовали все!

А здесь – без всякой борьбы, тайно.

И наступила «тусовка для своих» – на принадлежащие всем деньги! Студию «Мосфильм» поделили, и Госкино стало откровенной кормушкой для избранных – экспертное жюри ведь из них же, из своих – те же Финны, Гребневы, Мережки – и прочие посредственные драмоделы со связями. Сами себя одобряют – и сами же себе выписывают деньги – общие, государственные!

Жаловаться некому. Плевали они! «Я никому ничего не должен!» – вот главная фраза хамов этого времечка.

С. Соловьев, которого я тихо спросил: «Я слышал, ты моим сценарием давно восхищаешься? Так что мешает меня запустить теперь, при свободе?» – потупив взор, участливо пролепетал: «Олег, мы сейчас только своим даем постановки. Денег даже на своих не хватает!»

После моей трудной, кровавой, настоящей войны с коммуняками – мне начать лебезить, делать ничтожествам комплименты, прикинуться своим, ветошью, – или даже Витькой-дураком? Mне?!

Я вышел с «Мосфильма» и не появлялся там из соображений брезгливости тыщу лет – пока не прислали какие-то крохи за «Ломоносова».

А в нашем Союзе кинодеятелей «история повторяется дважды» – верно! Сначала трагедия честного Климова, который что-то пытался. Потом фарс «ярмарки тщеславия» А. Смирнова. Потом – блатная тусовка ничтожного, быстро разжиревшего Соловьева с ворами-прихвостнями, «секретарями» (которых Никита обещался прилюдно судить, да решил по-азиатски – лучше пусть преданно лижут! Конечно, лично ему!).

В эстетике устаканилась всеобщая «Асса» – кинолепет для самых бедных… 100 дней после детства… 102 дня… Ну, 103!..

Поясню: я даже Тарковского-то в свои двадцать три – его, тридцатилетнего! – наставлял, как ребенка, – и сначала не без симпатии! – возмущаясь его непониманием Урусевского – и полным непониманием России. И его эстетику, настоянную на обложках журнала «Польша», пришпиленных по стенам его жилья, не воспринимал серьезно.

Для меня Тарковский всегда был всего лишь инфантильный ребенок-герметист, совершенно неинтересный взрослому уму, шифровальщик «подросткового идиотизма», лепящий золоченые завитки из Бергмана, Уэллса и Брессона – вокруг пустоты. (Могу сообщить, из какого великого фильма каждый кадр!) Провинциальный маньеризм. Картонная загадочность. Псевдоглубокомыслие в стиле «рус-душа-эк-зотик»! – на немецких бюргеров и советских пошляков-студентов это действовало! – вредно, как всякая фальшь, отвлекающая от Бога и правды. От проблем русской этики и русской духовности – разницу пояснить?.. Детская метафизика, плохо переваренный Бердяев. Все видимость, вывеска! Видимость красоты – да, оператор Юсов не лишен глаза, – но, в сущности, это красивость, ландрин, а не потаенная поэзия. Видимость сути, а не ясновидение! Вы только вслушайтесь в эти с понтом «русские» и «духовные» диалоги! Слава богу, у Тарковского хватило нюха – сделать Солоницына немым! Если б заговорил – хана! Смеялись бы все! Все это – голый король, не взрослое кино. Не подлинное кино. И – не русское кино, если это кому-то важно. И разумеется, эта сладко-загадочная чушь, этот миф о гениальности Тарковского будет развенчан очень скоро – так же думали Набоков и Солженицын – меня эта компания устраивает!

В «Рублёве» же, детски-фальшивом, идентична России оказалась только истерика Бурляева – да гениальный «физиологический» фарс Ролана!

Да, я поначалу думал, что Андрон, обученный мной, будет моим режиссером, будет толкать мои сценарии. И Андрону, и баснописцу это было бы выгодно. Но – в силу «невыносимости» и прочих обстоятельств – мы разошлись… И тогда Андрон прикупил себе уже дипломированного режиссера Тарковского. Теперь Тарковский занял мое место, ему это тогда было выгодно. Без Андрона – то есть его отца – он бы никогда не пробился в кино – в силу тоже некоторой «невыносимости»!

Но все-таки это был Тарковский, сын великого поэта! – он принадлежал культуре и был предан самому понятию «искусство». На мой отчетливый взгляд, у него просто не было главного, как и у великого Леши Германа, – подлинной религиозности и глубинной эротичности.

А уж эти – новые пещерные, они же старые блатные!

В мире уже царит трансгресс, интертекст, мультикультура, открытия Тарантино и Ларса фон Триера. В России Пелевин и Ерофеев, казалось, похоронили кирзу советской литературы… Но эти – как были совками, так и остались. Да, аккуратные схемы с оглядочкой на модную стилистику – десятилетней давности! Эпигоны, создатели валютных матрешек. «Великий» Абдрашитов – что-то совсем лишенное жизни, подлинности, мнимое. Аккуратненький теплохладный Тодоровский. Скучнейший Хотиненко. Старательный Учитель и прочая трава-лебеда. Про таких лучше всех сказал когда-то мой тренер по боксу, великий Густав Кирштейн, – у него был один критерий: «Этот? Да он же не боец! Он – искусственнак!...» По-прежнему одна великая Кира Муратова – и пустыня вокруг.

А наши пуст-модернисты – даже куры не смеются, плачут! Последнее открытие – «фильм без режиссуры», как гениально выразился В. Кичин о фильме, по-моему, Месхиева! Родной бред! Вокруг – десятки талантливых людей, гениев, а снимают все те же – Соловьевы и Михалковы, дикие Шиловские и беспомощные Суриковы! И еще вдруг какой-то чудовищный Бланк – от каждого кадра несет омерзением!

В Госкино сидят те же чиновники, которые сидели двадцать лет назад и закрывали замечательные сценарии, в том числе мои.

Все это я в бешенстве выкладываю Ролану – минут сорок! Ролан слушает очень внимательно и сочувственно вздыхает. И, когда я замолкаю, загадочно и серьезно роняет:

– Во-первых… Я верну тебе Полину!

Я держусь за живот от мучительного хохота.

– Рола! Не смеши! Ты же разницу между нами знаешь? Я всегда готов заплакать, ты – засмеяться, но сейчас… У меня даже нет слез, только шутки! Там такие силы стоят, чтоб на ней деньги зарабатывать, всякие твои Гольдины и Шацы!.. – горло любому перегрызут! Она уже полностью прозомбирована под самыми актуальными лозунгами – свобода, плевать на всех, я никому ничего не должна! Пресса ее радостно поддержала – долой папашу! Скажи лучше, когда мы запустимся? Ведь ты же теперь небось шишка? Когда мы будем делать великое, а не всю эту чушь? Я опять подкорректировал сценарий под твой новый возраст – получается еще лучше!

– Олежа, – таинственно шипит Ролан, – ты не понимаешь – мне сейчас нужно создать структуру!.. понимаешь? залезть в свою нишу – и вырвать бюджет! И я тебя сразу вытащу – хоть из Антарктиды! В первую секунду! А сейчас… Они же все захапали себе сразу, как свалили Бондарчука, – никого не подпустят! Жди! Все сбудется! И Полина – вернется! И будет снова играть с тобой – как в раю! Целую! Ты – главный, ты мой смысл, ты мой барометр, ты мне нужен – всегда!.. – и гудки…

И тут мне посоветовали – сходи к Руди и Таги. Я позвонил Рудинштейну – «Слышал, вам нужны сценарии мирового уровня?» – и он сразу пригласил на банкет после премьеры фильма «Циники», выпили, все было цивильно, симпатия, планы… и вдруг я имел неосторожность спросить: «Вам вообще-то прибыль нужна – или отмываете?» – «Конечно, нужна!» – «Так зачем же было давать деньги на эту чушь? Это же беспомощная самодельщина – фильм без режисссуры, как замечательно сказал Валера Кичин. Пусть наскальные фильмы снимают пещерные люди! У вас же никаких шансов заработать на прокате хоть рубль! Разве я не прав?»

Боже! Если бы видели его лицо!.. Всемогущий Руди обиделся всерьез! – и все было кончено. Характер «невыносимый» – помните? – дал себя знать опять…

«Черный» Панкратов, слышавший диалог, притащил бутылку болгарского коньяка и разъяснил мне:

– Олежек, ты гений, все знают, я тебе всю жизнь симпатизирую, ты мне помог когда-то советом, я не забыл, – но так не пойдет! Это раньше нужны были хорошие сценарии – а теперь все пишут сами! Главное теперь – чтоб свой был! Или – сосать!.. – ну, в смысле «ласковый теленок двух маток сосет»! Ты понял? Тебе теперь совсем трудно будет, Олежек! Сейчас у нас к тому же – или чернуха, или пость-модернизм в почете! а ты – ни туда ни сюда! Ни Мельников, ни Тарковский!

Я едва успеваю вставить:

– Сашенька, я один – как Грибоедов или Ржешевский!..

– Вот! Я и говорю! – Панкратов дружески хлопает меня по плечу, разливает коньячок. – Олежек! Ты чё, не знаешь, что ли, про себя? – да не доросли мы до тебя! Ни продюсеры, ни режиссеры. И вряд ли дорастем. Вот и думай. Писал бы прозу – там ты хозяин! Ну, со свиданьицем!

Я замер от восхищения. «Черный» Панкратов сомкнулся с Эренбургом и Леоновым. Это было круто! Я понял все.

Я вспомнил Ленина. «Каждая кухарка должна…» Каждая кухарка должна поставить фильм – если она своя!

Я представил себе количество «своих» кухарок, племянников, племянниц, не говоря о дочках, невестках, зятьках и шуринах… – и понял главное, вечное!

Да, мы все равно живем хоть и в Санкт-Петербурге – но в Ленинградской области! И так будет всегда! Читайте «Веселый двор» Бунина, Горького и «Деревню» Чехова! География у нас неудобная! Никаких варягов не хватит на эту географию. И я сказал себе словами Иосифа: «Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это…»

А ведь говорили люди: не идите в режиссеры в нашей стране – сначала вас отсеют идиоты во ВГИКе, а теперь вас отсеют идиоты-спонсоры, которые вбухивают деньги в проекты по их вкусу!

Вот: я предлагал двум не слишком вульгарным людям, которые, казалось бы, должны были уметь считать – я им на пальцах доказал, что мой проект не может не быть прибыльным, – но они качали головами. И снова посчитали. И снова взвесили. Выходило – абсолютно прибыльно – сюжет, диалог, актеры, дешевизна, оригинальность – и банальность – в меру! Ну, как у Шекспира или Тарантино. Но они запустили кухарок и племяшей – и разорились.

Там, где деньги в России, – там идиоты. Или бандиты. Пробуйте. Я слишком брезглив. «Ты простудишься, голос об эти ступени ломая…» – замечательно и давно написала Лена Скульская…

И я снова уехал. Предпочел, как мой великий учитель Юрий Карлович Олеша, – не соваться! «Лучше ничего не писать, чем писать, как они».

Часто вспоминал Ролана – как он там? Выдержал – или его, как Бондарчука, тоже смяли новые блатные? Он ведь уже старый, и у него эмфизема. Это я – вечно молод, не болел тридцать лет ничем, кроме триппера. Теперь уже, наверное, никогда мы не сделаем Витьку нашего, он умрет невоплощенным, как Ролочкин Пушкин. Рола, Ролочка, мой чудный тролль, мой спаситель и утешитель! Чем ему помочь? Засыпал со слезами…

А когда вернулся в Москву – через три года, – старые собутыльники в баре второго этажа Дома кино, выпучив глаза, хором заорали:

– Олег! Ты где шляешься? Беги к Ролану! У него банк, ресторан, особняк, у него миллионы! Он в полном порядке! Сам не ставит, но дает ставить всем! Тебе-то, любимчику, он все даст! Твое время – пришло! Колись! Наливай!

Я был потрясен. Не ставит?

Ролан – банкир?! Я был в шоке.

То есть, значит… то есть теперь как бы вот действительно остался пустячок?! – набрать номер Ролана?!

Я побледнел. Старые надежды бросились в голову. Я снова жаждал, алкал! Да, только Ролан способен на чудо – дать мне, отверженному, изгнанному из совкового кинорая, сделать какой-нибудь пустячок, Пантеон или какой-нибудь собор Святого Петра – или даже простую кинопесенку по Верлену или там Есенину! Ура!

А – сколько просить?! И – что просить?! К тому времени в моей голове уже полностью сложились две великие системы, которыми теперь бесплатно пользуется весь мир. Что выбрать? Музыкальный лицей по моей системе «дубль-стресс» на все пять континентов? Или – театральное училище по моей системе «подкладок»? Или – «Чудное мгновенье»? «Дьявол в России»? «Я стреляю по Москве»? «Первый бал Наташи»? Или – наконец – «Витьку»?!. Боже! Неужели?!.

И я медленно набрал номер, впервые в жизни держась за сердце.

Тихо назвал секретарше свое имя, она куда-то прогундела.

Трубка в моей руке дрожала…

И…

Пятая серия

Чему бы жизнь нас ни учила,

Но сердце верит в чудеса…

Ф. И. Тютчев

Я назвал секретарше свое имя, она куда-то прогундела, – и сразу же раздался голос Ролана – тот самый, но очень спокойный.

– Олежа, ты где? Жду через час!

– А где это?

– Секретарь объяснит, тебя встретят!

И – гудки… «Секретарь объяснит»… без смешка и «целую»? Ну-ну!..

Я пришел радостный, с улыбкой, с любовью. Вошел. Большой зал. Рояль! Стол для заседаний – огромный, блестит. В коридорчике виден край унитаза – нарочно? Ролан – белая салфеточка повязана до пупа – за шикарным рабочим столом с десятком телефонов хлебает суп. Не встал! Ничего такого. Деловито: «Садись». Хлюпает, трудно дышит, утирает пот. На меня – ни взгляда. У меня – шок. Отнялся язык – впервые в жизни. Смотрю на Ролана в упор. Он поднимает глаза – все понял! Залыбился. Процвел. Хохотнул! Тарелку в сторону. Поднял трубку, скрипучим голосом: «Ни с кем не соединять, никого не пускать». Салфетку на пол. Актер! И картинно:

– Олежа! Так что?

Я – очень тихо:

– Как – «что»?! Ты – миллионер. И до сценария небось дорос. Так – ставь! Я – разрешаю! Или – дай мне. Получишь и Канны, и Оскара. Так что?

Ролан все выслушал, опустил голову – с тихим-тихим вздохом. Актер. Все проходили. Долго молчал. И очень жестко – чуть смягчая к концу – куда-то в сторону про-скри-пел:

– Олежа! Постановка – это деньги. Деньги, Олежа! Ты вот ездил, веселился, приехал, – а я здесь за эти деньги бился – знаешь как?! Я теперь, Олежа, другой!.. Вокруг меня теперь вертеться надо! Смотри, сколько у меня вертушек!.. – и – добродушный хохоток!

Я медленно встал. Гляжу в пол. Тихо:

– Вертеться – это не я. Мы с тобой придумали лучшее в твоей жизни. Великое. А у тебя, как известно, пишут и снимают… – ну просто все!

– Ну, это приятели, я же должен помогать людям, всем, не только гениям! – Ролан улыбнулся с легким зевком. – Извини! – и начал объяснять, уже мягко: – Олежа, жизнь здесь очень трудная. Нужно добывать деньги, деньги, деньги! Твои фильмы очень дорогие…

– Неправда! – не выдержав всего этого, заорал я.

– Не кричи! Все это трудно, так трудно! Добывать, добывать, добывать! Я покупаю, я дарю детям, я делаю десятки проектов!.. – и минут сорок он говорил о том, что делает его Фонд для детей.

Я слушал, глядя на него, на его выросший живот и тяжелое дыхание. Наконец он – с прежней безмятежной улыбкой – закурил.

– Тебе нужны деньги? – спросил я с усмешкой, она вышла грустной.

– Ты предлагаешь? – Ролан хохотнул. – Сколько?

– Много.

– Олежа, что за шутки, нет времени! Какие деньги?!

– В Америке вышли два фильма по украденным у меня сценариям. Я перевел на английский два сценария и послал их в США одной подруге-профессорше, милейшей и честнейшей русской дуре Тане Костомаровой, чтобы она их пристроила. Она их отдала кому-то на ТВ – и верещала по телефону: «Олег, им очень понравилось! Скоро тебя вызовут и заключат договор». Естественно, эти люди вдруг куда-то исчезли, а через два-три года я увидел два фильма. Пожалуйста! По моему сценарию «Вера и Слава», 1991 год – первая премия на первом (и последнем) конкурсе СССР на лучший коммерческий сценарий – снят фильм «Тельма и Луиза» – совсем нестандартный для США! Он был лидером, целый год в горячей десятке. Дальше. «Продается рояль с двойной репетицией и детская кроватка» – был здесь напечатан, а снят – почти дословно – там! – режиссером Шлезингером, называется «Мадам Сузацка». С этой престарелой еврейкой, любовницей Андрона, как ее? Ширли Маклейн! Судись – отдаю половину. Все доказательства и факты налицо! Вот видишь – в Америке меня очень ценят. Судись! Подавай в суд, нанимай юриста, плати пошлину. Миллионов пять баксов отсудишь – минимум. А я слишком брезглив, ты знаешь.

– Олежа!.. – сказал Ролан, вздохнув. – Коньячку хочешь?

– А ты?

– И я.

– Тебе ж нельзя?! – В это время Ролан медленно вытянул откуда-то еще сигарету. – Ты что – с ума сошел? Ты опять столько куришь?!

И Ролан вдруг взглянул мне в глаза – с такой любовью!

Тут нужно сделать отступление. Когда-то, еще до моего отъезда, у него случился первый удар, я приезжал, звонил, давал советы – это было безнадежно; он просто аккуратно принимал лекарства – сильнейшие! Но когда звонил, то шептал: «Привези сигареты и маленькую коньяку». После моих воплей, которые он спокойно гасил анекдотом, шуткой или прямым подлизыванием, я привозил – что сделаешь! – и «ложил» под подушку.

Из-под подушки он вынимал сигареты по одной и говорил: «Только не говори Лене…» Я обиженно предупреждал, что все равно скажу. Я искренне хотел, чтобы Ролан жил дольше. Он все равно ухитрялся всех обманывать. И играть в этот обман. Он вообще всегда играл, он и делал дело – и играл в это все, и играл в то, что он играет, – это была запутаннейшая очаровательная южнорусская школа. Ролан часто шутил: «Все красивые яркие краски, Олежа, гаснут выше Черновцов!» Да, я помнил все эти неотложки, скорые помощи, больницы, нитронги, нитросорбиды, слезы его жены Лены, мои вопли… И вот – пожалуйста!

Я говорю:

– Как?! Ты продолжаешь пить и курить?

– Да, – говорит он мне. – А что такого? Я вечный. Мы с тобой еще партию не доиграли – в бильярд, помнишь? И коньяк не допили – или ты выпил его? Нет? Молодец! Жди!

Я покачал головой – и схватился сам за сердце.

И вдруг Ролан с какой-то новой жесткостью (долго, верно, копилось!) выкрикнул:

– Что сказал Иисус иудеям? «Закон был для рабов, вы же любите Бога, как люблю Его я, Сын Божий!» Понимаешь, Олежа? «Какое дело сынам Божьим до морали!» — так говорил Ницше!.. Догоняешь? – и Ролан тут же рассыпал свой воркующий смешок.

Я глядел ему прямо в глаза. Я видел его – новым. И тихо сказал:

– Рола! Банк ведь нужен для Пушкина – и Витьки. Русский характер, русская трагедия, русская надежда. Давай снимем «Катера». Потом будет поздно. Ты сам знаешь. Или дай мне снять «Вальс-фантазию» – я ведь написал, как обещал, – сыграешь Пушкина, как хочешь!

– Спину? – усмехнулся, опустив голову, Ролан.

– И спину, и Пушкина. И все, что надо! Ты, Рола, забыл, что ль, с кем разговариваешь?! – Я закусил дрожащую губу.

И тут он – с трудом – встал, подошел, обнял, тяжело дыша, расплылся в улыбке, как раньше.

– Олежа! Не сердись. Ты прав, ты прав, мы все обсудим, для «Катеров» время еще есть – он же, Витька, должен быть старым бомжом, ты говорил! Но послушай, какие сейчас срочные идеи! Ты должен мне срочно написать сказку!

– Пусть тебе твои бездари пишут сказки! – заорал я. – Хватит меня сказками кормить! Пора – настоящее!

– Олежа! Мои мне нужны для другого, они не могут того, что можешь ты, – великую сказку! Ну, Олежа! – и он улыбнулся, дьявол!

Что можно было сделать? Я тоже улыбнулся. Целый час Ролан вдохновенно рассказывал мне сказку. Я ее тут же придумал. Потом что-то невнятно, но пылко – о войне, о солдатах – я придумал тут же сцену, где строится крест и на этот крест взбирается много-много детей, потом еще, еще!.. Витька всхлипывал в гробу. А Рола вдохновенно фонтанировал. И наконец вскричал:

– Да, самое главное: сначала напиши мне реквием для фильма – вот там, где дети ходят по кресту! Завтра, самое позднее – послезавтра!

– Какой реквием? По кому?..

– А вот какой хочешь! Реквием, которого еще никто не писал! Суперавангард – пожалуйста! Завтра принесешь? Вот тебе миллион, – и он вынул откуда-то деньги. – Это миллион аванса, а как принесешь текст – получишь еще два!

– Но ты же скажешь, что это все не так, не про то, я же не понимаю, о чем речь в фильме!..

– Я сам не понимаю. – Ролан усмехнулся, подмигнул по-старому. – Но это должен быть современный реквием. Про наших детей. Олежа, я знаю, ты не можешь написать плохо. Это будет гениально! Что бы ты ни написал, Олежа, получишь завтра два миллиона. Не меньше десяти страниц. Я сразу дам тебе деньги – а потом буду читать. Веришь? А потом – все-все обсудим!

Короче говоря, просидел я у Ролана два часа. Договорились так: у нас есть три проекта, «Витьку» запустим скоро – «Завтра начинаю искать деньги!» – озабоченно и серьезно говорит Ролан, провожая меня. Поцеловались. Он дал мне номер тайного, личного факса.

И я ушел, ослепший от надежд… – чуть под машину не попал.

Дома я сел за компьютер, который привез из Америки в 1989 году.

И за ночь написал реквием по классической схеме – эскиз плача по ужасной судьбе детей России – вспомнил детство своего брата, и моего племянника, и всех детей-сирот, и детей-бомжей, прошлых и нынешних.

Приписал для Ролана записочку – вот она.

Рола!

Пытался переплюнуть литургических авторов – для кино не писавших – дело бесполезное! Сейчас нужно писать по-другому – нужно царапать по стеклу, никаких сладких ямбов. Текст должен взывать к звуковым архетипам и быть понятен всякому – в секунду. Музыка – типа, может быть, Мессиана, «Квинтет на конец времен», может быть – агрессия панк-рока. Агрессивный панк-реквием – хорошо! Боль – как эстетический посыл! В душе должно быть: сволочи – гнев Божий на вас!..

В общем, современное – и народное, – думаю, до тебя дойдет, если ты еще не совсем обанкирился. Целую, верю в твою дерзость и прыжок – время наше!

Твой Олег

Эту записочку вместе с текстом я привез в Фонд Ролана – и оставил секретаршам… А теперь – внимание! Вот фрагменты этого текста.

РЕКВИЕМ ПО ДЕТЯМ РОССИИ

(Цитата из «Реквиема» Моцарта – очень громко.)

Dies Irae!

Libera me, domine, de morte acterna in die ilia tremenda!

Salva me fans pietatis! Recordare Jesu pie!

(Телефонные звонки, крики матом, звон колокольчиков.)

(С большим глобусом выходит Сатана – его играет Р. А. Б.)

Мне, как всегда, поручена грязная работа —

Эксперимент здесь закончен!

У вас был шанс стать подобьем Творца —

Вы предпочли быть подобьем нас,

Бывших ангелов, а теперь сатанят!

Так!

Всех вас, неудавшихся хомо сапиенсов, —

В черную дыру, по понятиям!

И чтоб —

Ни окурка, ни следа!..

(Стройный детский хор – нестройно.)

Ни окурка, ни следа!

Да-да-да!

Да-да-нет-да!

Нету счастья никогда!

Ангелов мы не видали —

Но так много разной швали!

(Хор хулиганов.)

Шваль! Шваль!

Жаль! Жаль!

Жаль всех Галь

И жаль

Всех Валь!

(Хор малюток.)

Интересно было пиво,

Интересно и в кино!

И собак кормить бродячих,

И пихать ногою мячик!

И… и… и… улыбаться в темноте…

(Одинокий голос малютки.)

Если кого удачно обворуешь…

(Хор детей в накопителе.)

В чем мы про-про-про-винились?

Ведь мы только что явились

В этом веке, Боже наш?

Это правда, Ты же – наш?

А дьявол – чей?

И кто из вас погорячей?

(Одинокий шепот маленького ребенка – устало, невнятно.)

Вот и все! Конец тусовке…

Башню нам давно снесли!

Дайте кайфу полукровке!

(Хор взрослых – басом.)

Шваль! Шваль!

Жаль! Жаль!

Жаль всех Галь

И жаль всех Валь!

КОЛЫБЕЛЬНАЯ В НАКОПИТЕЛЕ

(Детский хор с моцартовским оркестром.)

Баю-баюшки-баю!

Спим у века на краю – в накопителе!

Я вам песенку спою – никому я не даю!

Вот я вижу сон – это телек, гандон!

Совсем нет ментов – а Серый готов!

Нет злых сутенеров – где ты добрых-то видела?

Нет видаков! И рэкета нет!

Не заставляют нас делать минет – ой, не смеши!

Нету цыган и пропойцев-папаш!

Мир – наш!

Двор – наш!

Все живут, творя кра-со-ту – су-ка ты!

Каждый на своем рабочем месте.

(Хор карапузов.)

Мы всей гурьбой —

На звезде голубой!

У нас —

Тихий час!

(Все хоры вместе – «тутти».)

Дьявола Ты прогони!

Нас собою заслони,

Господи!

Ведь

У нас —

Тихий час!

(Голос совсем малютки.)

Чебурашка, к нам иди!

Ползем к Тебе, Господи!..

(Невнятным шепотом.)

…Если Ты есть, в натуре!..

(Хриплый голос подростка-хулигана, зевая.)

…На вокзале в изоляторе

Нас избили и оттрахали,

Дали травки покурить!

Жопу всю нам разорвали,

В горло водку наливали!

Ладушки-блядушки!

Эй, чё там у вас —

Тихий час?

(Хор хулиганов с мяуканьем и свистом – на мотив Шостаковича.)

Родина слышит, Родина знает,

Как ее сын свою жизнь проклинает!

Нас любить не научили,

Мы в России с детства сгнили!

Любим «БМВ» и грили!

КУЛЬМИНАЦИЯ

(Железный марш хулиганов с барабанами и горном.)

Учиться ничему не хочем!

Вырастем – всех замочим!

Учиться ничему не хочем!

Вырастем – всех замочим!

(Тихий голос больного ребеночка.)

Не обидит нас братва!..

У воров всегда жратва —

во!

(Хулиганы.)

Шваль, шваль!

Ничего не жаль!

Никого не жаль!

(Грустный хор малюток с оркестром.)

Баю-баюшки-баю!

Сон я вижу на краю…

Рай на голубой звезде!

Тишина, покой везде!

Ты, проклятый Карабас, —

Уйди с глаз!

У нас —

Тихий час!

(Голос совсем малютки.)

Чебурашка, к нам иди!..

(И все хоры вместе – в мощнейшей полифонии.)

ГОСПО-ДИ!

ГО-СПО-ДИ!

ГОС-

ПОДИ!

СЮДА!

(Голос малютки.)

Сюда, дедушка Бог…

Ты что, виртуальный?

Почему не стережешь нас?

(Грустный хор с оркестром.)

У нас —

Тихий час!

(И – железный марш хулиганов с барабаном и горном.)

Учиться ничему не хочем!

Вырастем – всех замочим!

Учиться ничему не хочем!

Вырастем – всех замочим!

(Дети – отчаянно! – с оркестром.)

Дьявола Ты прогони!

Нас собою заслони,

Господи!

(Невнятный шепот малютки.)

…Если Ты еще есть, в натуре!..

(Хор невинных.)

У нас —

Тихий час!

(И – молитва.)

УПОКОЙ, ГОСПОДИ БОЖЕ МОЙ,

ЦАРЬ ВСЕЛЕННОЙ, ПРИЧИНА МИРА

И СВЕТА,

РАБА ТВОЯ ГРЕШНЫ-Ы-Я

И БЕЗГРЕШНЫ-Ы-Я!

(Голос малютки – седого.)

…и Я… и я!.. и Я!..

И прямо в тексте я сделал приписочку:

Рола! Это, конечно, болванка, но нужно наконец переступить всю и всяческую патоку, по-сезанновски взорвать эту лохатву – «шершавым языком плаката»! Текст должен быть агрессивным панком – если мечтать о воздействии на тех слушателей, которым он предназначен. Это будет – шок, как первое представление «На дне»! Представь вой совковый – и народных, – но теперь нас не утопишь, как тогда твоего Пушкина!.. Через пять дней после обещанной тобой вполне ничтожной суммы окончательный текст – и музыка! – будут готовы. Далее – везде!

Твой я