Текст книги "Витька – дурак. История одного сценария"

* * *

Я не попал под душный газ баллона,

Меня в пути не ебнуло бревно,

И наконец-то я вернулся в лоно,

Но жопой оказалося оно!

Не знаю чье

Я очень гордился этим текстом. Я написал его весь – двадцать пять страниц! – за ночь, эти фрагментики здесь – самые нежные.

И – ждал звонка Ролана с утра. Но он не позвонил. Весь день я прождал у телефона, открыв сценарий, – придумывая. Весь на иголках… Но – Ролан не звонит. И я – не звоню. И следующий день – молчание телефона. А вдруг – что-нибудь с Роланом? А я – упражняю свою гордость! Вперед. Звоню сам. Соединяют. И сразу – недовольный голос:

– Олежка, ну так нельзя, ты меня обманул, это все не про то!..

Я – после долгой паузы – тихо:

– Ты что, ох…ел? Это то, что тебе надо! Это – событие!

– Олежа, нас не поймут! И народ не поймет! Будь проще – и к тебе люди потянутся!

Я – в обмороке.

– Ролан, ты двадцать лет назад поставил «Такую любовь»! Ты что, и сегодня принимаешь только тот модерн? Это – новая правда, это будут петь на улицах! Боже! Рола, мне стыдно за тебя!

И, весь в поту, бросаю трубку.

На следующее утро ко мне приехал строгий Конюшев, вздохнул, взял расписку, что я получил миллион рублей, – и никаких денег больше мне не дал!

Я открыл рот и долго смотрел в окно, не веря. Потом всю ночь я пил, рыдая. А утром послал Ролану на его тайный факс вот этот текст:

Ролан Антоныч Быков! – ты Р.А.Б.?! А ведь казался таким смелым! Помнишь фразу, которую сказала эта баба про Хемингуэя? «Он выглядит современно, но пахнет музеем». Ты – стал номенклатурщиком?! Не верю! Звонка жду. Нежного. Веселого! Ролан! Уже все – Гастев, Окуджава, Зверев, Ерофеев, Бродский, Чудаков, Башлачев, Рихтер, Юра Никулин, – все умерли, остался ты. И – я! Опомнись! Мы уже в сенях — каяться надо, жертвы приносить! Въезжаем в эпилог – укрась его милостями, на венки плюнь! На шоры – плюнь! Корректность, как презерватив, хороша в политике, для акта рождения Чуда она убийственна. «Простота»! Тьфу! Сколько я внушал тебе мысль Валери, что в искусстве простота не может быть самоцелью?.. Помнишь, как на премьере «Чучела» в Доме кино ты, прижав руку к груди, пропел так напыщенно: «Сбылось!» И зал этот — заревел! А я – чуть не рыдал.

Я ненавидел людей вокруг себя – ведь они открыто смеялись над тобой! – и хлопали тебе, – таковы лживые, как и все здесь, ритуалы Дома кино! Прости, Рола, но ты ошибся – не сбылось!

«Чучело», Рола, это унизительно посредственное по сценарию и старомодное по режиссуре – не взрослое кино! Нехудо-жест-венное! Ты – великий актер! И можешь немножечко шить, да… Но вот фильм!

И еще – ты думаешь, что ты живешь по Шопенгауэру – добрый, раз не делаешь зла? Ты заснул в своей клистирной филантропии! Достоевский был прав – «Если кидать камнем в каждую собаку, не дойдешь до цели»! Но если кормить любую – даже бешеную, чумную, – цель изменится! Ну корми, но зачем с ней еще и разговаривать? Мне нельзя дать постановку! – а бездарному чудовищу, вампиру Бланку сего мерзостями – можно? Ролан! – твою в телегу! Ты что ж меня, Моцарта, – за свою лохатву держишь?! Чем растопить твое сердце, проклятый Кай, в твоих покоях с золотым унитазом?! Соловей-то все равно я, а не твои шестерки! Мизерабль! Вместо того чтобы меня найти, призвать, умолять – «пиши что хочешь, ставь что хочешь, счастлив уготовить тебе место, Олежа!» – ты запустил стадо совков, по твоим сусекам пасутся – а на великий фильм нет денег?! А я ведь сорок лет питал иллюзии. Все мои пожимали плечами – a я верил, ждал! А ты ошалел от вертушек и факсов? «Пошла душа по рукам – у черта будет»! Злой стал, скулами играешь. Это – к аду! Кулишом станешь! А может, правда? – может, ты действительно тогда увидел Сытина?! А? Неужели Каплер был прав?! Неужели ты не Быков, а-Коровкин?! Любимец партжен. Душка. В каждой тележопе затычка. Таковых прозываем в Италии солнечной – «пикколо дженте»! Всенародно любимый Бармалей – а мог бы сыграть волшебного русского человека с этим несказанным русским сквознячком в душе, с крыльями языческими, с душой христианской. Не схотел допрыгнуть до себя самого, тайного, вырваться из личины затейника! Так и не дошла до тебя мысль Кастанеды – воин рассматривает себя уже как мертвого, поэтому ему нечего терять!. Шура Балаганов. Стыдоба. Скучно мне без Параджана! Скучно без Васи, без Вовика в вашей кухарской. Я думал, ты тролль – а ты просто пигмейщик. А ну-ка вели своим куроводам деньги у народа скраденные поделить с гениями!.. Прощай, РАБ внешнего! Ты реально губишь красоту – и в себе!

Твой – когда-то единственный.

P. S. A Шалик, бывший завхоз твоей души, – убит. Мафия. Какой бандит был! – помнишь? Напомнить поездку к Тане М.?.. И кстати – пришли деньги, как обещал, иначе не буду считать тебя даже просто честным человеком. Смотри, Иуда, – лишишься чуда! Все!

* * *

Что наши прежние глаза, —

как мало они видели, даже мои!

И. А. Бунин

Вот такой дикий текст. Был очень пьян и в бешенстве.

На этом, как я полагал, сорокалетняя дружба как бы закончилась.

«Невыносимый» характер в столкновении с реальностью взял-таки свое.

А как раз перед этим я выиграл первый (и последний!) конкурс в СССР на лучший сценарий коммерческого фильма, проводил его «Ленфильм», и по условиям конкурса они меня, как лауреата, должны были запустить в производство. Но, поскольку я по-прежнему, невзирая ни на какие перестройки, считался всеми моими врагами-вредителями из Госкино только сценаристом, то нужно было собрать всякие бумажки – от гарантов-корифеев.

И вот иду я по коридору московского Дома кино, презирая этот проклятый мир киноподонков, – и нос в нос у поворота сталкиваюсь с Роланом.

Остановились напротив кабинета Гусмана – тогда директора Дома кино.

Ни-че-го не говоря, молча глядя друг другу в глаза – что-то копилось, мог быть взрыв – или объятие!.. Но в этот момент выскочил Гусман, схапал Ролана, уволок!..

А я, придя домой, выпил. И, кусая губы, послал Ролану еще один коротенький факс – мол, г-н Быков, я понимаю, вы меня нынче ненавидите, но… короче, нужна характеристика совковая – впрочем, как вам угодно!..

И утром мне привозит тот же Конюшев вот такую бумагу – с печатью Союза кинематографистов.

«Олег Евгеньевич Осетинский – признанный мастер российского кино… Он часто обращается к историческим личностям, которые являются гордостью нашей культуры, нашего народа. Декабристы, Э. К. Циолковский, М. В. Ломоносов – это вовсе не автобиографические фильмы в старом понимании, это, может быть, одни из самых ярких страниц кинематографической истории русской духовности. Можно сказать, что миллионы телезрителей заново открыли для себя, например, великого русского ученого М. Ломоносова как гения и героя, как фигуру, крайне привлекательную для сегодняшнего дня.

О. Осетинский – типичная судьба серьезного и принципиального художника в очень сложный период нашего киноискусства. Многое поставлено, но гораздо больше написано, и, может быть, не поставлено самое лучшее, самое главное.

…Драматичность его судьбы, вне всякого сомнения, сказалась и на его характере, и на его творчестве и на отношении к нему. От всех нас зависит, как сложится его судьба теперь.

Секретарь СК России Ролан Быков».

Вот такую характеристику он написал мне – после двух моих злобных факсов. (Она, конечно, не помогла – ничего в проклятом киносовке не получилось.)

И, покачав головой, опять нырнул в страны «капитализма с человеческим лицом», где хочется жить каждую секунду – не это ли называется духовностью, когда все время жить хочется? – или это не есть по-русски?

* * *

Покамест молод, малый спрос:

Играй. Но бог избави,

Чтоб до седых дожить волос,

Служа пустой забаве.

А. Т. Твардовский

Пожил в Шварцвальде, во Фрайбурге… Съездил в Марбург, к Ломоносову…

В невероятный Камарг, страну Ламориса…

В самый мой любимый городок зимой – Санта-Мари-де-ля-Мер…

В городе Арле, будучи Быком по гороскопу, пытался выйти на арену для боя быков – и в образе Быка был доставлен в местный комиссариат, спасся только пением провансальских песенок и поручительством местного поэта, он же бармен с чудесной дочкой…

В фантастическом Фонтен-де-Воклюзе, где еще нет, слава богу, моих соотечественников, так долго обвинял полицейского за то, что он не может показать точно то место, где Петрарка впервые увидел Лауру, что…

Открыл новую для себя, настоящую Венецию и жизнь венецианцев – за Большим каналом. И каждый день ездил на катере на остров Сан-Микеле на могилы Дягилева, Стравинского и Бродского…

Вернулся на родину, в Москву. Как обещал, за год сделал из четырнадцатилетней Кати Леденевой – жирной, забитой родителями уродины с трясущейся головой, отчисленной из музыкальной школы за профнепригодность, – красивую музыкальную звездочку Катю Осетинскую.

Научил ее играть Второй концерт Шопена так (в Зале Чайковского с оркестром Дударовой), что это стало сенсацией. Новая педаль, новые темпы, адекватная Шопену осмысленность фразировки, сказочное Полинино туше без призвуков! И – попал из-за Кати в ужасающую историю, защищая ее честь и жизнь.

И – в одной рубашке, с десятью рублями и Катей под мышкой – бежал в Санкт-Ленинград. Каждый день ночевали в новом месте. (Помнишь, Катя, улицу Достоевского, двухэтажную кровать?) А надо было каждый день заниматься музыкой. Наконец поселился в легендарном доме на Пушкинской, 10, в огромной пятикомнатной квартире с потолками шесть метров и с роскошными занавесями и мебелью красного дерева – Слава Полунин подарил. Но когда он уехал в Америку (а я на один день – в Сосново), предавшие его люди однажды ночью вскрыли мою квартиру и вывезли всю мебель – только маски Славы оставили, слава богу!

Петербург-Петроград-Ленинград! Питер! Убийственный и божественный! Я пробовал в нем все – снимал под фамилией мамы телепередачи «Русская азбука» и «Русский Рэмбо». Вместе с Танькой-вагонщицей, вдовой великого Олега Григорьева, запрещенного и погубленного гимнюком-баснописцем, мы пели в подвале на Пушкинской гимны Олега, пытавшегося как-то загрызть на той же Пушкинской улице одного мента – «строго по диагонали!», как объяснял мне свидетель – великий Борис Юрьевич Понизовский.

За критику телемузыкальных мерзавцев и воров (в частности, некоей Ирины Таймановой, которая была одним из главных духовных растлителей и палачей Полины) я был тихо подведен под удивительный приказ по ЛенТВ – о том, что полнометражные передачи могут делать только люди с ленинградской пропиской!.. Гнев Божий на вас, порождения Ехидны!

А однажды повезло – нашел большие деньги на «Мастера и Маргариту». Провел первую репетицию со Смоктуновским (Христос и Мастер) – и великим Борисом Понизовским (Пилат и психиатр Бездомного). Уехал на месяц в Чехию – а когда приехал… Понизовский разбился на инвалидной коляске – он был без ног и без ног весил сто шестьдесят килограммов. А Иннокентий умер на курорте – сердце. Осталось только видео этой репетиции! Опять – только титры!

В Ленинграде-Питере я сделал Кате славу и хорошие концерты. Нашли спонсоров на поездку на конкурс в Италию – конечно, со мной она бы все выиграла. Я отправил ее в Москву – заниматься на моем рояле – уже было можно. И – психанув за ее опоздание к телефону на полчаса – ненавижу, когда опаздывают!!! – прогнал ее по телефону перед самой поездкой – уже платье шили! Глупо, конечно, – она была трудолюбива и безотказна во всем. Ее тут же захапали родители и какие-то кавказцы, заставили поступать в нашу жуткую Консерваторию – приняли за сделанную мной технику, репертуар, слух. Дай ей Бог не все мое забыть теперь, на земле…

Практически все мои ученицы были совершенно средние или просто бездарные – они суть мои руки, как кино есть мои штаны, – но надеть штаны не дают, а голым не пускают в ихний кинорай! А сделать знаменитого пианиста или певца я могу из зайца – есть уже высокая мощная теория «ДУБЛЬ-СТРЕСС-АНТИСТРЕСС», которую я строил сорок лет, – она меня переживет!

И снова я уезжал!

На этот раз объехал всю Европу на машине. За рулем – мой ученик, замечательный певец и поэт Сережа Невский. Сколько безумных, волшебных и смешных приключений!

Опять – Фонтен-де-Воклюз, Марбург, Фрайбург, Любек, Флоренция, Марсель, Ним, Арль.

В Ниме жили у Жанни и ее мужа, утонченнейшего художника, в удивительном их доме. Потом – в Париж! – бывшая культурный атташе Франции в России мадам Даниэль Бон кинула ключи в окно нашей машины, и мы прожили в ее чудной квартире в Клиши совсем не тихие дни.

О, эти встречи в Парижске! Вечночудный Хвост-Хвостик – Леша Хвостенко, обокраденный БГ по-крупному (говорят, какие-то копейки он все-таки возместил), – «Поедем, поедем, пока еще жив!» – Олежек Целков, Кира Сапгир, Дима Савицкий, безумная и великая Дина Верни!

Алик Гинзбург устроил просмотр моего «самодеятельного» фильма «Веня» – про Веню Ерофеева – на квартире вдовы Вадика Делоне, мы с Ирой Нагишкиной принимали его из тюрьмы когда-то!..

(Документально-игровую поэму «Веня, или Как пьют и умирают в России» я снял любительской камерой за неделю как режиссер и оператор (три лучших куска снял на своей камере гениальный оператор Слава Ефимов) – и фильм обошелся спонсору Виктору Карлову всего в восемьсот долларов. Монтировал я фильм в Санкт-Петербурге, с ученицей Катей на руках, не имея постоянного пристанища, по случайным монтажным из милости – без пульта, без реверса, руками, озвучил сложнейшие куски высокой музыкой уже по смонтированному материалу – за два часа! – а вы посмотри́те, г-да режиссеры!

В ТВ-рейтинге газеты «Известия» июля 1994-го фильм, показанный по НТВ, был назван самым заметным событием месяца, а я – персоной. Лев Аннинский снял о фильме и обо мне передачу «Уходящая натура» – и передача, и я сам были тоже отмечены как самые яркие в рейтинге. Этот фильм разорвали на кусочки по всем каналам, крутят как свои.)

Фильм «Веня» идет один час сорок минут. Начали в 23.00 по парижскому времени. Сразу – полная тишина. Конец. Молчание. «А можно еще раз?» Проходит один час сорок минут. Полное молчание. Я встаю – пора. «А можно еще раз?» И еще один час сорок минут – молча. Со слезами.

Какие мне нужны призы – после этого?..

А потом – через ломоносовский и пастернаковский Марбург – через чудный Хайдельберг – в родную уже Чехию, в Прагу, на Малостранскую, к «Черному буйволу»!

И – на этот нежнейший, волшебный и такой человечный, всегда стоящий в глазах покруче Понто Риальто и Понто Веккьо даже! – вечный Карлов мост…

И – головокружительный прыжок – великий Олжас Сулейменов позвал в Алма-Ату! И там – свинья грязь найдет! – влюбился в неудачницу-пианистку, уже бросившую давно инструмент, – без таланта, без рук, без техники и без здоровья – и снова завелся!

Год каторжной работы с Никой и ее сестрой – и я привез в Москву «Театр двух фортепианок Олега Осетинского», мгновенно ставший знаменитым. После сенсационных концертов в Большом зале Консерватории в Москве и Большом зале Филармонии в Санкт-Петербурге дуэт был принят со мной как худруком в солисты Московской филармонии – единственный! Объехали Россию – и поехали на Всемирный конкурс фортепьянных дуэтов в Чехию, в город Поличку!

Всех слушателей в зале и многих членов жюри потряс Концерт Бартока в мощной, оригинальной – и понятной всем – трактовке-фразировке. После первых двух туров мы шли первыми, все слушатели, телевизионщики и журналисты предсказывали нам победу! Но из-за чудовищной неуравновешенности Светы, сестры моей жены, вечерняя репетиция перед третьим туром была сорвана, трактовка Баха не отшлифована, мы все не выспались… И на следующее утро, после гениального, с «подвздохами», исполнения вариаций Шумана, Света сорвалась на простейшем куске в Бахе – и этим сумели воспользоваться некоторые пуристы из жюри, болеющие за своих, – японка и старая ненавистница-француженка, – и прощай, первая премия! Впрочем, после исполнения сонаты Моцарта на приеме в бельгийском посольстве наследный принц Монако пригласил в Монте-Карло именно мой дуэт! – но это уже другая история.

Теперь я часто приезжаю и живу в Поличке – какая трагическая рифма судьбы! – потерять Полину и найти Поличку – и жить там рядом с тихим кладбищем.

Любимую когда-то дочь-ангела эти дельцы, дураки и просто мерзавцы растлили, сделали моральным уродом – но есть чистый и светлый городок, самый любимый на земле, кроме Михайловского, мое утешение – мам добже Поличка!

* * *

Братайтеся, к взаимной обороне

Ничтожностей своих вы рождены;

Но дар прямой не брат у вас в притоне,

Бездарные писцы-хлопотуны!

Евгений Баратынский

Я пытался найти деньги на фильм «Чудное мгновенье», но для меня и «Чудного мгновенья» денег не нашлось. Кому угодно нашлось, всякой швали. Не могу об этом писать – стыдно говорить! Вот текст интервью со мной в чешской русскоязычной газете.

«Кто только не боролся за этот фильм! Искали деньги Говорухин, Немцов, министр культуры Дементьева. Но увы! Осетинский отнюдь не обладает ангельским терпением, не умеет умолять, он – требует, а на таких в России воду возят. И все-таки Госкино – усилиями А. Голутвы – какие-то деньги выделило, но тут, как утверждает Осетинский, опять одна дама, невзлюбив гордого автора, тихо похоронила сценарий через сметы, бумажки, а потом опять спровоцировали беднягу на скандал – и все!..

И тогда директор киностудии "Ленфильм" Виктор Сергеев, человек совсем несентиментальный, решился на отчаянный шаг – обратился к мэру Москвы, который тогда щедро отстегивал баксы на всякие дикие проекты – памятники Церетели, "Сто фильмов о Москве", "Сибирский дом"…

В официальном письме Лужкову Сергеев писал: "«Чудное мгновенье» – сейчас единственный сценарий мирового уровня к юбилею, лучшее из того, что предлагало нам Госкино. Вы – мэр Москвы – помогите Санкт-Петербургу, помогите «Ленфильму»!"

Польщенный Лужков перед выборами твердо пообещал помочь. И дал указание – найти деньги! Осетинского вызвали в Комитет по культуре, неприязненно объяснили, какую трудную задачу поставил перед ними Юрий Михайлович. Время шло, денег не слали, в Комитете шла темная возня. Отчаявшаяся группа слала Лужкову телеграммы. Юрий Михайлович заверял – будут деньги, деньги-то смешные! ("Мне не надо пятидесяти миллионов долларов, чтобы сделать великий фильм, – я художник, мне хватит и одного!" – усмехается Осетинский.)

Кончилось же все традиционно по-русски.

– Тертые мэрские ребята из Комитета по культуре все обмозговали, к Лужкову нас больше не допустили – и порешили Пушкина нашего, доложив Лужкову честь по чести, мол, денежек-то нет, они были задействованы нужным людям еще раньше. И пришло от мэра конфузное письмецо – сожалею, мол, но трудности нынче, денег для вашего Пушкина нет, есть только на "чисто московские проекты"!.. Смеетесь?.. – Олег Осетинский грустит. – Стыдно за киноначальников, за мэра, за всех нас! Стыдно жить, зная, что судьба сценария, вызывающего восторг тысяч людей, опять зависит от мнения одной дамы из Госкино. Больно, миряне! И вот – есть у меня одна идея! Какая? А давайте… – пошлем их всех – на…! Соберем бабки – без воров-чиновников! За один-два миллиона я вам сниму замечательное кино – про нежных, трепетных людей, про любовь, музыку и волшебную грусть, в нем будет веять "ветер счастья" – и много того, чудного веселья. «Чудное мгновенье» – поверх барьеров! Банкиры и прочие бандиты, помогите снять наш замечательный фильм – многие грехи спишутся. А мы – имена жертвователей, всех до единого, напечатаем к премьере в книжечке с золотым тиснением. Вот будет – память! Ну, у кого в душе завалялось светлое, чудное – хоть рубль? Так памятник Пушкину построили – так и фильм снимем! Плевать на этих дам – не дам! – Осетинский не то плачет, не то смеется.

Вот такое, значится, интервью. Интересно мне, чем ответит народ на этот вопль отчаявшегося художника. Я – сомневаюсь. Но за державу русскую – обидно.

Двадцать миллионов на постыдного Церетели – есть.

Пятьдесят миллионов на лубочного "Цирюльника" – есть.

А на действительно "Чудное мгновенье" великого киношника – нет ни копейки! Почему? Русский вопрос!»

Я дал много таких интервью. Как вы понимаете – без толку. И так хотелось кого-то – вот это самое!.. Где угодно, хоть в сортире… А – вам?

И опять я брел по Москве, городу омерзительных контрастов, городу бандитов-миллионеров и нищих гениев, фальшивого блеска фальшивого храма-на-бассейне, шикарнейших домов нового русского «безбашенного» модерна-на-крови в самых чудных районах старой Москвы – просто так там уже не погуляешь – прогонят!..

У входа в Александровский сад наткнулся на книжный лоток. Увидел знакомое фальшивое лицо из прошлого на обложке. Ба! Андрон Кончаловский. «Низкие истины». Господи, он и писателем стал. Басни? Гимны? А как же знаки препинания?

Я заплатил. Прошел в Александровский сад. Сел на лавочку. Пролистал. Господи! – в уныло-фанфаронской брошюре «Низкие истины» – ни слова правды! Правда, один раз Андрон оказался близок к высокой истине, назвав мой характер странно лаконично – «невыносимым».

Что верно, то верно! Действительно, меня из Искусства – в отличие от тебя, Андрюша, – «вынести» нельзя! «Искусство – это мои штаны», – спасибо, Василий Васильевич!

Да, известности среди населения, которое смотрит наше ТВ, у меня меньше, чем у тебя, Андрюша! Кстати, ты чудесно выглядишь на экране как символ отсутствия холестерина – и многого другого. Но вот славы… настоящей славы, славы изо-бретателя, а не при-обретателя, славы по-гамбургски – увы!!.

Ты ведь все понял, Андрюша?! Вернемся к тем годам… И к этому удивительному лаконизму. Понимаю тебя: это трудно – выносить приятеля, который так явно талантливее тебя (к тому ж сочиняет стихи, в которые влюбляется твоя первая, действительно чудесная жена Ира, из бедных балерин… и которая тебя, сына всесильного олигарха того времени, вдруг так бессмысленно бросает!).

Ну давай, Андрюша, быстренько пробежимся по фактам – кто сочинил сценарий «Антарктида – страна чудес»? Ты ведь там все-таки придумал одну строчку, верно? – название консервов (ты, сын автора знаменитой басни «А сало… русское едят!», естественно, был знаток только иностранных консервов – «Ананасы в соку!» – крикнул ты на улице Воровского в 1961 году, ошалев от счастья участия в процессе, – правда?). Ты ведь разумный, ты не будешь спорить с моей памятью? А кто, выглянув в форточку, за минуту однажды придумал сценарий «Каток и скрипка»? Помнишь свое оправдание: «У тебя он не любит скрипку, а у нас любит»! Помнишь, как ты покраснел – не с жопы! – и прикрыл сценарий, умоляюще глядя на меня, когда вдруг вошел ничего не знающий тогда Тарковский?.. А кто тебе рассказал мою собственную историю страшного зимнего побега на поезде из зоны – то есть твой «Поезд-беглец»? Почему не платишь, Андрюша, за идею – это ведь для тебя небольшие деньги?! Если в суд подать – доказательства все есть, и свидетели еще живы! – будет дороже! Да не боись – не подам! – нам недосуг, мы заняты исполнением долга. А кто придумал главное в «Рублеве» – характер? Ты ведь знаешь, как я на премьере фильма в Доме кино, сев на кресло и загородив выход на парадную лестницу, крикнул Тарковскому: «Эх, вы… даже украсть как следует не умеете!» Далее! – кто придумал фильм про «Дворянское гнездо»? Часами говорил с тобой про Лема… Ты его выкинул – твое дело! Но идея, рыхление грунта, зарождение, первый оргазм воображения? Это все – большие деньги! И ваще – кто снабдил тебя – как бы выразиться поделикатнее – фразами, мыслями, приметами как бы мышления и образованности необщей?

Я получаю большое удовольствие, когда случайно натыкаюсь на твои интервью или вижу тебя по ТВ. Ты до сих пор часто говоришь моими фразами, чаще всего втыкая их не туда, но с очень творческим выражением лица… Да, кстати, а с кого я получал деньги в ВААПе, когда вы с Тарковским пытались присвоить мой сценарий как бы законно? Не вышло, благодаря честности М. Ю. Блеймана, эксперта, и других!

А помнишь, что ты мне сказал по телефону из Киргизии в ответ на мое наивное: «Андрей, тебе не страшно, что люди все узнают?» Напомнить? Пожалуйста! Вот твой действительно замечательный ответ в духе твоих самых низких истин: «Олег, какие люди? Я в Киргизии, а здесь – степь, одни бараны! Понимаешь? Барашки вокруг, отары! А когда я вернусь в Москву, через год, – все уже забудется!»

Ну – как моя память, Андрюша? Я помню и твой любимый ответ на мой любимый упрек – «Хоть бы покраснел, Андрей!» – напомнить? Ты всегда весело, с хамским гоготом, отвечал: «Олег! Я краснею с жопы!» Как выяснилось, не всегда – и это вселяет надежду.

Да, «пустота вероятней и хуже ада», – как верно заметил Иосиф. Понимаешь, Андрюша, в отличие от тебя я могу, во-первых, послушать нечто уникальное в музыке, что сделал я (пусть руками Полины), и, во-вторых, могу включить удивительные кинообразы, рожденные мощью моего воображения, пусть и не снятые – плевать!..

Изобретать! – вот смысл.

А вас всех, приобретателей, время разбессмертит!

В сущности, я должен был получить какую-нибудь Нобелевскую премию за высшие достижения в музыкальной науке. Дадут после смерти. Я точно знаю. Если б я был такой деловой, как ты, Андрюша, я б ее получил еще при жизни – правда, в этом случае мне не за что было бы ее получать!

Да, некогда нам приобретать, обустраивать быт или имидж для себя, – мало! Я удовлетворен тем, что внес несколько откровений в ноосферу – для всех, а не только для себя.

Мой бедный Андрон!.. А ведь – дружили, умирали от Греко и Пиаф, искренне воодушевлялись, клялись! – и какие были скромные мечты – чтоб сценарий получил премию на конкурсе в Минске! «Получим…» – презрительно ухмылялся я, и ты наливал еще… я прилежно сидел за машинкой, сочиняя со страшной скоростью и стуком, и читал сразу вслух. А ты? ну вспомни! ты очень забавно изображал восхищение – как бы испуганно откинувшись в кресле, гротескно отвесив нижнюю челюсть (будто желая пропеть «ебтть!»). И, скрестив руки на животе, ты быстро-быстро крутил большими пальцами – помнишь? Ты сам любил про это вспоминать, иногда мне удавалось подбросить тебя до моего огненного простодушия… помнишь рюмку коньяка в старом «Национале»? А дальше… У тебя были, конечно, причины ненавидеть меня. Я невинно и невольно сделал тебе больно… но ведь невольно! это как гроза, ты знаешь… (Да, я навсегда потерял двух режиссеров из-за двух волшебных моментов – в Москве и Суздале!)

И в итоге мы – все трое – расстались врагами, – как это печально! Как у Пьяццоллы на бандонеоне! Помнишь, как ты один раз в ВТО пытался по пьянке снова соединить нас троих… – кончилось безобразной дракой с ножами и вилками!..

И вот, прошло каких-то сорок лет… Ты заработал очень много денег. (Кстати, расскажи, почему же ты из Америки все-таки уехал и как называется тот твой фильм, который был признан «худшим фильмом года» в США?) Ты про это не написал в книжке!

А что ты написал про меня – это диагноз! Твой. Мне все равно, поверь! Раньше я всех и вся возносил «на аршин от земли» – а теперь я энтомолог. Ноль эмоций, глядя в микроскоп.

И вот, пожалуй, только один безобидный вопрос. Скажи вот, по старой дружбе, Андрюша, ответь хоть раз честно… – вот когда тебе по пьянке с честным выражением лица говорят, что ты гений и секс-идол, – ты – веришь? Не отвечай!.. Мы оба знаем ответ…

Ты правильно ушел из музыки, потому что даже чудовищные возможности папы не помогли бы в концертном зале, где будут сидеть все время разные слушатели, – всех купить все-таки трудно! – пожалуй, даже невозможно было и всемогущему баснописцу.

И ты подумал – а ежели в кино? В то время достаточно было папиного звонка! – плюс приличный сценарий, хороший оператор, самая лучшая группа, талантливый монтажер, немножко понта… – и ты в дамках! Остальное сделает папа.

Но ведь в подлинную славу, подлинное искусство и подлинную красоту по звонку не въедешь – ты уже слышал об этом? Ведь тут даже тяжелый труд как бы профессионала – ничего не значит!

Лайцза в эту нишу высокой сублимации, пропуск в Искусство, ради которого только и стоит жить, – труд поэта-пророка, а не токаря, труд жертвенный, сжигающий – «Et tout le reste est littérature!» – ты ведь понял?

Только за эти легкие молнии слез, за эти ночи Кабирии, за боль «на самом дне», за озон взгляда – а не за угар «профессионализма» – любят в веках, прости за пышность. (И просто любят – и, в частности, женщины! Только за это, мой бедный! – разумеется, женщины, а не просто хорошо отмытые особи женского пола.)

Это объяснил еще Дега – способ видения должен пониматься широко и включать в себя – способ Бытия! И если Бог не дал Бытия, специфической боли, чуткости и умения любить? – зачем пыжиться, тщиться, обманывать самого себя? Ведь не твоя вина – это Бог распорядился. Это – просто беда. Впрочем, никому не заказано – и никогда не поздно «привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов». Буду счастлив за тебя, если случится. Это ведь станет заметно сразу – по глазам, – и даже с самого маленького экрана ТВ прольется свет!

«Станьте солнцем – вас все заметят» – советовал Достоевский.

Не за фамилию, а – за не пустые глаза!

Попробуй! Огнем по огню – как мы! Никогда не поздно. И не обязательно же снимать кино, занимать чужие места Творцов. Есть масса других полезных профессий, не требующих вдохновения…

Ну, а конкретные, бытовые причины мгновенной карьеры старшего сына Михалкова – а потом и младшего – скучно до зевоты. Была формула: «Кино – важнейшее из искусств». Денег бюджетных для сыновей генерала всей литературы – хоть залейся! Один тихий звоночек баснописца на «Мосфильм» или просто выше – и все вытягивались в струнку!

(Читайте про карьеру основателя рода Михалковых, баснописца и гимнюка, у Катаева в «Святом колодце» – это чекан Микеланджело!)

Конечно, время все расставит по местам – вот умер невероятно знаменитый и всемогущий при жизни Юлиан Семенов, зять Михалкова, – и все разъяснилось!..

Справедливости ради надо сказать, что у обоих сыновей баснописца есть действительно один большой талант – дьявольский нюх на талантливых людей.

Андрон взял у меня так много – на жизнь хватило!

А Никита нашел себе талантливейшего Адабашьяна. Посмотрите фильмы Никиты при Адабашьяне и – без Адабашьяна. Ни трепета, ни откровения, ни лиризма, ничего – бессмыслица, эмоциональная пустота… Как писала «Либерасьон» про «Утомленных»: «Парадный русский борщ, сваренный позавчера, и к тому же плохо разогретый» – я неточно перевел?.. И эту фильму в присутствии, как минимум, дюжины более оригинальных и глубоких лент (скажем, гениальная «Окраина» П. Луцика), пусть не таких богатых (как тягаться с этим кланом?!), наши «независимые» критики назвали лучшей?! Ну а как получаются зарубежные Оскары – всем известно! Там сложные игры устроителей, деловые обмены, очень темные игры, высокий полет – лет через тридцать рассекретят!