Текст книги "Витька – дурак. История одного сценария"

* * *

Я вежлив с жизнью современною,

Но между нами есть преграда,

Все, что смешит ее, надменную,

Моя единая отрада.

Николай Гумилев

И вот – не помню год, что-то вроде 1973-го, помню, что долго не был в Москве, и только приехал – вдруг ночью тихий, странно спокойный звонок, к тому же невероятно лаконичный:

– Олежа! Это я. Завтра приди на прогон. Во МХАТ – на Камергерский. В двенадцать. Пройдешь через служебный. Олежа! Эта роль для меня сейчас – все! Как Витька. Запомни – буду играть для тебя! Твое мнение будет решающим! Все. Одна просьба – шоб все прилично. Будет Фурцева и прочие. Целую!.. – и трубка положена.

Я пришел сверхскромный, незаметный, в больших темных очках. Это был прогон пьесы Леонида Зорина «Медная бабушка». О Пушкине. Поставил Миша Козаков. Пушкина играл Быков. Каким-то образом я попал за кулисы, долго искал гримерную, нашел, заглянул – он категорически замахал рукой из-под гримера, клеящего ему бакенбарды, и хриплым шепотком просвистел: «Иди в фойе, прикинься ветошью! После спектакля – здесь!»

Я вышел, осмотрелся, чтобы запомнить, где гримерная. И оказался в фойе, когда уже началось. Народу – человек сто. Начальство. Все народные МХАТы. Алла Тарасова. Я пришипился сзади в уголке. Меня никто не видел. Началось. Все без костюмов, с текстами в руках. Ждали Ролана. Вышел – вылетел! – настоящий Пушкин. Я замер сразу. Как при первых звуках Моцарта. Высокий оргазм. Живот стал твердым, каменным. Слеза слетела, как молния. Я задохнулся от счастья.

Я никогда не мог представить себе говорящего Пушкина. Считал, что запрет Булгакова – единственно верное решение. Но… Ничего не буду говорить. Это было – вот наконец подходящее слово! – гениально. Трепет, восторг и мука. Ролан прыгнул так высоко! Слезы дрожали на всех щеках. Это был не совковый МХАТ. Ветер события, высокая эйфория и мощь витальности без всяких усилий. Наконец Гения играл гений. Просто, как гром, молния и птица. Легко. Как во сне. Один в один. Я истончился. Потерял телесность, летел за Роланом.

И – какие-то странные, жидкие аплодисменты. Я потряс головой, ничего не понял, побежал на улицу – за коньяком, не мог найти минут двадцать. Купил, выпил, спрятал бутылку, вошел опять. Люди расходились. Я еще выпил, волнуясь как никогда. Прохаживался по коридорам, стараясь не забыть, как найти гримерную.

Поперся туда – и вдруг обернулся: в пустынном коридоре увидел маленького черного Пушкина, который метался между стенами, как летучая мышь. Я ничего не понял, тихо крикнул: «Ролан! Ролан!» Подбежал к нему – он молча взглянул на меня исподлобья. Я не узнал его. Он все молчал. Глаза его были совершенно неподвижны. Из них быстро вылетали сухие круглые слезинки. Грим Пушкина был уже страшно, кроваво размазан. Руки Пушкина-Ролана бессмысленно быстро двигались в безвольной судороге, загребая к себе воздух. Я онемел от ужаса. А он, вдруг сжав мою руку, бешено отбросил ее! – и побежал, шатаясь от стены к стене и дергаясь руками. Руки были как рваные крылья. Да, это был Пушкин после получения подметного письма – и уже раненный в живот…

По темным пустынным коридорам бежал убитый Пушкин, за ним какая-то полная, тяжело дышащая дама. Ролан искал гримерную, метался по лестницам, исчез. Мелькнули, как из другого сна, встрепанные красные Козаков и Ефремов. Я нашел гримерку, подбежал к двери, вытер взмокший лоб – и услышал очень странные хрипы. Хрипы и шепоты. И ненужные голоса. Я схватился за ручку двери, но женщина остановила меня. И тихо прошептала:

– Не надо. Пусть они его успокоят.

– А что… что?! – прошептал я.

– Станицын… Грибов… Массальский… Тарасова… – опустив глаза, прошептала женщина. – Кричали, что Ролан – это безобразие, позор МХАТа. И Фурцева пьяная – орала!

Я понял – «великие старики» МХАТа, вальяжные истуканы, надутые когда-то веселящим газом Станиславского, встали против Ролана многоуважаемыми шкафами, комодными танками против сверхсовременного, глубочайшего, обжигающего нервного экспрессива.

Я дрогнул – не хотел видеть других, утешающих Ролана, – и ушел. Не спал всю ночь, плакал, пил и – не звонил. Нельзя!

Где-то через месяц мы встретились в «Балалайке» – ресторане Дома композиторов.

– Пушкин – это Витька-дурак высшего общества!.. – усмехался Ролан, глядя мне в глаза. – Витьку нам никогда не дадут! Россия, Олежа, казенная страна! Она не любит, когда мечты сбываются. А простодушных – душит! Они меня раздавили, как котенка. Если б ты слышал, что они несли! Клоунада! Мейерхольдовщина! Вахтанговщина! Они хотели меня «опустить»…

– Ролочка! – Я был пьян, нежен и глуп. Смотрел на Ролана со священным ужасом. Но – продолжал отвлекать его глупостями. – Рола! Это Бог наказал! Ведь нельзя Пушкина и Христа – на сцену! Да еще со словами! Михал Афанасьеич не глупей нас был! Нельзя изображать Бога! Особенно – его лицо!

– Олежа – и ты туда же?! – Впервые я видел Ролана возмущенным. – Да ты консервативней их всех, авангардист, называется! Ты – тайный реакционер! Я играл правду – по самому что ни на есть Станиславскому!

– Я – ученик Поля Валери, – надменно произнес я. – Я – классик, прости! Все решает мера условности. В театре фигура – уже действующее лицо! А в кино – только лицо! Конечно, ты играл гениально! Гады! Я напишу для тебя сценарий, где лица Пушкина не будет видно – оправдаюсь ночью там, лесом – придумаю. Ты будешь играть спину Пушкина – вот задача для гения! И руку с перстнем и чехольчиком на мизинце – увидим. И текст – услышим! А лица Пушкина – низя!.. Да, они убили твое Чудное Мгновенье! Они уже глухи – жаль, что не немы! Ролочка, я напишу тебе роль А. С. со спины – и это будет наше Чудное Мгновенье!

– Смеешься все, Олежа!.. А знаешь, странно что? Ведь в Пушкине не было лукавства – такого, как в Витьке… А? – задумчиво вдруг улыбается Ролан. – Но как тебе сцена объяснения – на чем это сделано?.. Эх, мастодонты!..

Через два, что ли, года спектакль вышел. Пушкина играл Олег Николаевич Ефремов. Николая I – Олег Стриженов. Это понравилось всем народным. И народу. И критикам.

И все это вместе – и был настоящий театр абсурда.

С этого, господа хорошие, и пошел русский постьмодернизмусс, вся эта мультиприговщина и бреннеровщина!

Закрытие «Медной бабушки», отвержение МХАТом этого спектакля, этого образа, этого состояния души, очень сильно изменило Ролана, душа его посуровела, и хохоток приобрел иногда очень колючие нотки. И – глаза!.. Иногда они вдруг уходили куда-то – страшно глубоко!..

И у Ролана не сбылась великая мечта! Это как если бы самому Чаплину не дали поставить «Огни рампы»… Кто виноват? Русский вопрос!..

Теперь я утешал его – сыграешь и Пушкина, и Витьку! Все будет!

– За что? – бормотал Ролан. – Не понимаю – за что? Что я сделал не так, если Бог вот так со мной?.. Что, а?.. Гады!..

Я вздыхал.

И молча задавал себе тот же страшный вопрос.

Ответы на него выдаются не здесь…

* * *

Коктебель от Волошина мрет а куше

Эту гибель не словишь в карандаше

Самым нежным туше

Не поможешь душе

Только ветер в душе

Только ветер.

Олег Осетинский

Время прыгало и кривлялось.

Я старался жить в Прибалтике или в Коктебеле. Навсегда полюбил Таиах, Карадаг, Кок-Кая, Долину Роз, Володю Купченко, Марию Николаевну Изергину.

И другой Коктебель – Коктебель диссидентов и изгоев с Киселевки, Верочку Лажкову и прочих. «Тот, кто умер, не проснется /У блевады на тычке. / Киселев без ног несется – / Верочка на облучке…» Святые времена!

Так прошло довольно много лет. Не знаю, как Ролан пережил этот страшный удар. Как ответил себе на все вопросы. Как договорился с собой и Богом. Но на вид – все было супер.

Как актер и «выступальщик», Ролан становился знаковой фигурой, частью истеблишмента.

Частью речи, частью воздуха. Любимцем подлинным. Лауреатом. Депутатом. Он нес людям шутки и счастье, он блестяще сыграл бесчисленное количество ролей.

Он был везде, его любили дети и старики.

Но его фильмы… Он должен был делать лучше – на мой жестокий взгляд.

Мог – но со штурманом.

Но наши очередные великие планы лопались, уходили в песок.

И тогда он начинал делать верняк, работал со сценаристами, которые меня, мягко говоря, не убеждали. Я дулся, издевался, бросал трубку.

– Ты уходишь от Витьки. Ты отдаляешься от Пушкина! – кричал я в бешенстве. – Зачем ты снимаешь все это, тратишь время? Потом его не хватит! Ты меня не любишь, ты все врал! Тебе нужны посредственности!

Мы все дальше и дальше отдалялись друг от друга.

Каждый раз, когда мы случайно виделись, он разговаривал как бы виновато. Убеждал меня, что мы еще сделаем «Катера», вот только он закончит очередную «сказочку».

Если я бывал в Москве, он, как позже Роман Виктюк, повадился снова звонить ночью. В два часа он, мурлыча, сообщал: «Внимание, начинается жизнь!» – и мы болтали часа два-три – как надо изменить теперь «Витьку».

После разговора выяснялось, что ничего менять в сценарии не надо, кроме двух-трех слов жаргона, а сам Витька пусть будет уже зрелым, стареющим пропойцей – но с тем же лукавством и улыбкой мечтателя!

Эта идея очень нравилась Ролану, и роль по-прежнему оставалась его главной мечтой – так он говорил. И я – верил. Когда же предлагал другие идеи, он, уже дыша с эмфиземной хрипотцой, мягко отвечал: «Олежа, это совсем еще рано! Давай подождем!»

Естественно, я приходил в бешенство, бросал трубку. И…

И тут Ролан опять спас мне жизнь.

Это была уже не Рома с ножичком…

Это было дело – жуткое!..

Третья серия

В истории много пропущено,

Но видится в ней интерес,

Когда в камер-юнкера Пушкина

Стреляет сенатор Дантес.

Сергей Чудаков

А дело было жуткое, «конторское»!

В 1981-м, как раз перед включением в план Гостелерадио главной моей финансово-сценарной надежды – десятисерийного сценария «Михайло Ломоносов» (сценарий был оригинальнейший, глубокий, не та школьная редуцированная мудня для идиотов, которую вы видели на экране), в главном советском критическом журнале «Крокодил» был подготовлен про меня разносный, «идеологический» фельетон.

О том, что я возглавляю антисоветскую и антинародную рок-группу «Аквариум». Что я срежиссировал чудовищный по наглости и аморальности концерт в клубе «Красная звезда» (две тысячи слушателей!), где на сцене происходили неслыханные, чудовищные вещи! О том, что уже заведено уголовное дело, что был обыск, что надо сажать, кто ваще разрешает таким писать сценарии…

Это, собственно, был – приговор!

Всем было ясно, что фельетон, конечно, заказан «конторой»…

«Доигрался!» — говорили мне сурьезные люди, качая головой…

Что ж, пришло время рассказать…

* * *

Я могу из падали создавать поэмы,

Я люблю из горничных – делать королев.

Александр Вертинский

Да, яростный презиратель рока как «легализованного наркотика для варваров, людей толпы», супермеломан, помешанный на Скрябине и Дебюсси, самодеятельный симфонический дирижер, знаменитый уже во всем мире преподаватель фортепьяно – я тогда был худруком (тренером личностного роста, как выражаются теперь) Бориса Гребенщикова и Миши (Майка) Науменко.

То есть группы «Аквариум» и группы «Сладкая N и другие» – я ее только что создал из Майка и других…

Однажды я совершенно случайно попал на какую-то вечеринку, усмехаясь, слушал детсадовские тексты Макаревича. Заметил двух интересных подростков лет двадцати трех. По своей натуре я не чистый художник, а во многом криэйтор и педагог. Идея моя была не вполне тщеславна – я просто хотел доказать, что если знаешь, как работает химизм восторга и вдохновения, как выразительно и осмысленно передать эмоции в сложных эстетически структурах – скажем, как сыграть прелюдию Дебюсси, понятно даже для глухого совка, – и вообще знаешь все про великую классику, то можешь запросто – как два пальца обос. ть! – переплюнуть любого в более простых, «низких» жанрах.

То есть я хотел доказать преимущества высокой культуры во всем – даже в разведении бройлеров.

И я начал учить БГ и Майка петь, играть, редактировал тексты, музыку, манеры, менял имидж, ауру, кормил, поил, составлял программы… – в общем, шла «отделка щенков под капитанов». Фактически это я создал те программы «Аквариума» – в том качестве, в каком он потряс москвичей впервые в декабре 1980-го.

Занимался я с Борей и Майком около года – наездами в Ленинград, в «Прибалтийской» или в «Европейской», иногда – в «России».

Вот вспоминаю – восемь утра, самый шикарный трехкомнатный апартамент в «Астории»… Мой пятилетний племянник Олег и двухлетняя Полина уже строят, несмотря на мольбы директора отеля, баррикады из бронзовых чернильниц, канделябров и драгоценных ваз. Входит тихий БГ – это я придумал называть его БГ! – с крошечной дочерью Алисой в снегу, дети с визгом ее разматывают.

Любезнейшая официантка ввозит на тележке омлеты с вареньем, икру, мороженое для детей, коньяк для нас.

Прячем детей в дальней комнате, Боря достает гитару, и, прихлебывая хороший армянский коньячок, – начинаем. Голос, голос! – большое дыхание, вибрато, глиссандо, подъязычная кость, мягкое нёбо, губы, атака, рубато, пиккьяре, тембр, крещендо, фразировка, интонация, пауза, субито… менять, править, отделывать! У Бори была уверенность в себе, он брыкался, но, преодолевая самолюбие, быстро схватывал тонкости и нюансы. «Гениально! Это работает! Целую твои ноги!» – восторженно кричал он в телефон, когда я, уезжая, контролировал из Москвы результаты. Восторженный благодарный Боря… Давно это было!

С Майком было труднее – и легче! Он был еще неопытен, неизвестен, иногда выходил на концертах «Аквариума» на разогрев, не считался звездой или даже просто фигурой первого плана. Он вообще не из рока – никакой хитрости, плебейской зависти, агрессивной обиды на весь мир. У него была подлинная деликатность. Он много читал, переводил, перевел потом знаменитую книгу Ричарда Баха «Иллюзии». Почти все его тексты – эстетские. «Веничка на кухне…» – абсолютно эстетский текст. Я приписал туда торжественную коду, которую Майк пел «алла бреве». Даже «Открой бутылку, треснем зелья…» – этот, по-моему, его наиболее пронзительный в своей чудесной искренности текст никакого отношения к року и «ансамблям» отношения не имеет. Он мог быть русским Жаком Брелем, но, увы, в тогдашней России барды не выживали финансово. Тогда в рок-тусовке пинать бардов было – святое дело. Я уговаривал Майка петь одному, но он не смог вырваться из цепких рук соратников-собутыльников, прилипших к его славе. Тогда у него было много профессиональных проблем – зажатость, неуверенность, музыкальные и певческие проблемы. Я поставил задачу – тщательнейшая работа над расширением палитры эмоций, нюансов. Я утвердил его в тембре, в который он сам не очень верил, я хотел еще больше обострить эту его знаменитую потом как бы гнусавость, масочно-височное вибрато. Внешний облик я предложил трагикомический, Пьеро и Арлекин сразу, корректно нагловатый питерский пацан – что Майку в жизни было совершенно несвойственно. На первый концерт я одел его в свою короткую черную куртку с белой полосой и черные кроссовки, плюс черная бабочка. Объявил его так: «Мальчик Майк с Петроградской…» Так и пошло – «Мальчик Майк с Петроградской. Мы бились над одной фразой иногда по два часа! Занимались всевозможными упражнениями – по двенадцать часов в день! (Потом пили пиво. Водка была исключена, Майк стонал.) Есть репетиционная кассета с моими воплями и командами, где Майк впервые спел фразу «как бы я хотел, чтобы ты была здесь», качаясь, как в трансе, – двадцать восемь раз!.. – ни разу не повторившись в эмоции, – но чего это нам обоим стоило!.. Затем – работа над взрывной самоотдачей – выкладываться полностью! Стать абсолютным экстравертом, забыться, как тетерев на току, войти в настоящую эйфорию, открыться до конца, не боясь! – при его прирожденной «тихости» и деликатности это далось нам в муках. Я молил: «Не в громкости дело, Майк! Хоть шепотом, но – с концентрацией, в глубину, с нажатием всего духа, чтоб мороз по коже! Вдохни – и кумулируйся от кончиков пальцев! А теперь – взрыв! Ну!»

И так две недели в гостинице «Россия». И когда наконец во время репетиции раздался стук в дверь – на пороге стояла испуганная горничная: «Здесь что, убивают кого?!.» – я кинул в Майка подушкой. «Пляши, Мишенька! Получилось! Прорвались!»

Итак, морозным утром декабря 1980-го, тихо отпраздновав ночь рождения БГ, мы вдесятером самолетно десантировались в Москву, где мой директор по фамилии Черномордик организовал пять залов. Уже после первых трех концертов в Москве началось настоящее безумие. Никогда больше у БГ не было такого успеха – причем именно у интеллигенции, которой я гарантировал наслаждение высокого класса, а не дешевку. Нас таскали и поили самые знаменитые люди. После ночного концерта во МХАТе все актеры и барды могли отдыхать. Такого успеха в интеллигентной аудитории у «Аквариума» и Майка больше не было никогда!

Когда через полтора года мы с БГ кое-как помирились, я устроил концерт у себя дома, и он из самолюбия, я полагаю, пел уже не ту программу, над которой я трудился год, а новые свои песни, – люди потихоньку из квартиры исчезали! А на второй концерт я просто уже не мог позвать из своих никого. Все было плоско и опущено на два порядка ниже – и музыкально, и ваще…

Четыре концерта прошли с бешеным успехом. Потом – те самые концерты в кинотеатре «Пионер» и клубе «Красная звезда». (Подробно – в моем коротком романе «Роман с Майком и БГ», а здесь расскажу эту историю эскизно.)

Представьте себе 1981 год! Эдита Пьеха и ВИА «Самоцветы» считались тогда верхом смелости и экстравагантности, чуть ли не аморальности. На сцене – как на заседании парткома. По ТВ – стерильнейшие «Огоньки». Слова «секс» еще просто не было.

И вот две тысячи забитых советских людей приходят в грандиозный зал заводского клуба – и что же они видят?!

Огромную сцену я разделил на четыре глубины. Авансцену занимали зонтики – они крутились, дергались, шевелились, из-под них вдруг вырастали вещи и люди.

За зонтиками стоял огромный длинный стол под белой скатертью – за ним разыгрывалась некая «Тайная вечеря». Пыхтел самовар – его раздували своими трусиками юные Геллы, то есть они трусики свои снимали и надевали – как бы стыдливо! – и страстно раздували самовар, крутя при этом попками и зонтиками.

На столе стояли огромные бутафорские бутылки, а под столом – настоящие, с болгарским коньяком, пивом и водкой в жутком количестве. Младые актеры за столом разыгрывали стебный спектакль – незаконное распитие принесенных с собой напитков – с массой интермедий. Дальше, в глубине сцены, в таинственном лиловатом полумраке стояла металлическая кровать, на которой вживую трахалась без перерыва обнаженная пара – с лязгом и стуком, над ними качали опахало два молодых негра в черных костюмах.

Периодически на сцену выбегали и выползали разные эпизодники, происходила масса событий – выгуливали лающую собачку, которая отнимала у свалившихся под стол закуску. Через сцену летали визжащие кошки на парашютах. Церемонные дамы в длинных платьях степенно пили чай из ночных горшков и ваз, иногда дрались зонтиками – медленно и величаво. Я ходил по сцене в нарукавниках, представлял всех музыкантов «Ивановыми» под номерами, например, БГ был «Иванов Третий. Арфа». За плохое пение я бил их зонтиком, после каждой песни выдавал гонорар и угощение… Сверху лавировал прожектор, высвечивая самое-самое. В конце вечера все музыканты и актеры забавно менялись ролями, гитарами и женщинами, Дюша наливал в фагот водку, все было ритмично и для тех времен представляло собой совершенно поразительное зрелище.

Поверьте – в те годы это было организовать совершенно невозможно – и без единой копейки. Спасибо художникам из «Ленкома» – помогли бескорыстно!.. Когда на репетицию пришел директор зала, все было мгновенно упрятано, и я страшным шопотом велел всем ходить скорбными…

(Курехин на концерте не был, но знал все это шоу до мельчайших подробностей. Однажды, в моей квартире на Васнецова, я подарил ему книгу «Свет Невечерний» – это был толстенный ксерокс, купленный у знаменитого своей благодатью аж митрофорного иерея – за сто рублей! Решили обмыть столь духовную покупку, и, пока БГ ходил за коньяком, Курехин меня все расспрашивал о ритмах и фокусах того шоу-хеппенинга, и мы договорились сделать с ним – с его фортепианным участием! – еще более безумное динамичное шоу… Прошло пять лет, началась полная «свобода», я до 30 ноября 1989 года с головой ушел в работу с Моцартом и Полиной, никого из прежних людей не встречая никогда, а Курехин начал свою «Поп-механику» – но у него были уже бандиты-спонсоры и полная свобода и отвязанность! Вот вам маленькие тайны и секреты! А вообще Сережа был очень милым, открытым, интересовался, как известно, религией и грибами – и чрезвычайно быстро играл гаммы на рояле. Однажды мы не поделили одну американочку и немного друг к другу остыли. Потом ходили совсем разными кругами. Я – с детьми и Моцартом, он – с подростками и «Поп-механикой». За год до смерти он сильно изменился и записал несколько пронзительных – вполне традиционных! – музыкальных номеров. Его – жаль!)

На четвертом концерте того десанта, в театре на Юго-Западе, когда вся Москва была уже на ушах, я впервые рискнул выпустить Майка с тщательно отделанной и продуманной программой – во втором отделении!

(Закрывать концерт – это признание превосходства. Люди из шоу-мира знают, какой это болезненный вопрос. За это убивают. Из-за того, кто будет закрывать концерт – мрачная узбекская красотка или великий русский бард, – этого барда и убили.)

Я сказал о моем решении БГ перед самым началом концерта. Он сильно побледнел, но удар выдержал, возражать не рискнул. Хотя это был для него жуткий шок. Он ведь никогда не воспринимал Майка всерьез. И вот!..

Все второе отделение он простоял за колонной, не отводя глаз от нового Майка. Наше трудолюбие с Майком было полностью вознаграждено. Успех был триумфальным! Мне удалось подбросить его на совершенно новую высоту, это было выступление зрелого артиста мирового уровня. Зал ревел, ни на секунду не утихая, минут пять! Майк был растерян, кланялся, оглядывался, не веря. Потом вдруг быстро спрыгнул в зал, нашел меня где-то сбоку, вытащил на сцену (поверьте, это не планировалось, чистый спонтан!), поставил перед собой и, подняв руку, просто сказал: «Вы думаете, вы хлопаете нам? Вы хлопаете этому человеку! Великому Олегу! Это он все сделал! Правда, Борис?»

Боря сделал какую-то морду, но закивал под аплодисменты. Это видели – и это помнят пятьсот человек минимум! И Артемий Троицкий, который сказал, заикаясь – вполне еще натурально: «Да, Майк стал круче Бориса!» (Правда, мы с Артемом тут же чуть не подрались – его спас мой брат Миша.)

К сожалению, Майк не смог разумно распорядиться славой, которая на него свалилась, не смог вписаться в быт, не научился копить, не смог найти себе подходящий буддизм. Он был слишком поэт. И – он не мог один, без штурмана. Если б мы тогда не расстались – я жил только дочерью Полиной и ее музыкой, – я бы не дал Майку так умереть, и он всегда был бы во втором отделении! И шагнул бы – громадно! В сторону своего большого сердца, через манерность и эстетство! Но…

Мы встретились случайно – через три года. В Питере, на улице, я крикнул, он бросился через дорогу, был потрясен: «Мне сказали, что вы давно уехали с Полиной за границу!» Пошли в Дом кино. У него уже была группа «Зоопарк», я, конечно, стал ругаться, почему не оставил мое название – «Сладкая N», зачем тебе группа, он должен быть один с гитарой на сцене, он должен быть Брелем или Брассенсом, говорил прочую бесполезную чушь…

Мы с любовью глядели друг на друга. Он был весь опухший, безмерно одинокий, несмотря на постоянные рукопожатия, тихо говорил о грубости окружающих, о нехватке воли, о том, что новые песни сочиняются трудно, о том, что без группы просто не прожить, пипл хавает только группы, о десятиметровой комнатке, о жене Наташе-ангеле и о ребенке, о том, что он обязательно бросит пить, будет присылать новые тексты, приедет – и будем работать шестнадцать часов в сутки, сделаем потрясающую программу, он войдет в форму!.. И мы сразу за столом выправили полностью какой-то корявый текст и музыку. Голос у Майка уже не звучал, нюансы съехали, алкоголь подавил краски, мы рыдали, пили, целовались.

Из Дома кино вышли глубокой ночью, куда-то ехали на такси, где-то дрались, разбили очки, как-то добрались через мост Лейтенанта Шмидта до моей гостиницы… И больше я Майка не видел никогда!

(Когда в 1993-м я оказался в Питере, в первом же выпуске своей авторской ТВ-программы «Русская азбука» сделал про него грустный сюжет, беседовал с мамой, она показывала мои записки и правила, которые Майк хранил, – а теперь хранит она. (В этой же программе я рассказал наконец правду про смерть величайшего русского поэта и барда нашего века Саши Башлачева.) Майк был тем же типом, что и Шпаликов, – в сущности, так и погиб, один, с дикого перепою, в темном коридоре, – инсульт убил его – надеюсь, в секунду…

В памяти остались – обаятельная стеснительность, деликатность, внутренняя чистота, жажда подлинной высоты. Он первым дал мне записи Лу Рида – «Кэролайн сэз». Он сам и был – Кэролайн! «So cold in Alaska, So cold in Alaska!» В памяти остался тот порыв, та безумная волшебная работа, тот взлет, абсолютная душевная совместимость – мне было сорок четыре, ему – двадцать шесть, тот праздник в театре, та ночь после концерта, когда мы вчетвером спали на моем диване… и то утро после концерта в московском, только что открытом пивном баре «Жигули», где мы с двумя чудесными дамами Наташей и Людой так светло и прекрасно пили весь этот светлый день прекрасное ледяное «Жигулевское» из прекрасных пузатых советских кружек, и грызли спрятанную под белыми салфетками на тарелочках прекрасную нелегальную воблу, и давали друг другу прекрасные торжественные клятвы о том, что никогда-никогда… и что всегда-всегда!)

А последний концерт устроили мы по нашей глупости в самом центре цековской Москвы, в кинотеатре «Пионер» на Кутузовском проспекте, напротив гнезда Брежнева! Я втянул на сцену Сережу Рыженко, «падшего ангела со скрипкой», Андрея Гридчука, классического альтиста, победителя всесоюзного конкурса, Сергея Колесникова, актера МХАТа, и т. д. Черномордик скупил все билеты в «Пионере» на вечерний сеанс. Кассирша была страшно рада, потому что народу было обычно один-два человека. Двум бабушкам вернули деньги за билеты, но одна гнида – явно отставной кагэбэшник – не взяла деньги, осталась слушать… и через два часа всех замели – с подпиской о невыезде!

Певцов быстро отпустили, а мне, как худруку, инкриминировалась незаконная трудовая деятельность. Якобы Черномордик присвоил себе пять рублей! Было ясно, что это – повод, следователь, стуча кулаком, орал: «Дело не в копейках! Нас интересует, что вы делали с точки зрения политики. Нашли где петь, идиоты, – напротив Леонида Ильича! Вы у меня поедете далеко-далеко – лет на пять минимум!»

И началось… Я метался по кругу Москва – Ленинград – Одесса, ища спасения у начальника милиции, замначальника милиции и прокурора. Почти все они, плотоядно улыбаясь, говорили мне – тебе светит пять лет, но есть варианты… Я продал все, что у меня было, раздал чудовищное количество денег, получил первый микроинфаркт, всеми способами оттягивал дело. Но «контора» нажимала, а парочка районных следователей жаждала нашей крови – именно в тот момент они не брали взяток, они хотели на нас заработать другое – звездочки, погоны, лычки!

Уже был готов фельетон в «Крокодиле» о банде отщепенцев – это означало гражданскую смерть еще до суда. Хочу и ложку меда положить в эту милицейскую бочку дегтя. Одна женщина из милиции спасла мне жизнь – еще раньше Ролана. Объясняю: у меня был неожиданный обыск с выпученными от ужаса глазами понятых, моих соседей (у меня сохранился протокол: «орудие преступления не найдено»).

Проводила обыск женщина-лейтенант. Так вот – она, ища «орудие преступления», увидев мой затравленный взгляд, как бы не заметила чудовищного количества «запрещенной» литературы, хотя я мысленно уже прощался с родными. Дай вам Бог счастья и здоровья, лейтенант Левченко Р. Е.! Молюсь за вас всегда!

Да, сколько хороших, совершенно посторонних людей за меня пытались заступиться!

О грустном тоже надо сказать – в эти тяжелейшие минуты меня предал ближайший «друг». Я годами кормил его, поил, возил по разным волшебным местечкам. Когда меня начали таскать, он, после того обыска, согласился спрятать у себя часть моих книг. А потом выяснилось, что, пока я метался в ужасе, задыхаясь, ища деньги для жадных ментов и прокуроров, но и не думал продать хоть одну книгу, он их продал – мои самые драгоценные, святые для меня книги!.. Не хочу называть его фамилию – он богат, у него очень богатая жена, семь детей с именами русских императоров, и живет он в США. Если узнают эту историю – ему конец. В пуританских США такого не прощают – выгонят с работы, объявят по всей стране бойкот! А его многочисленные дети и жена будут его презирать… Ладно, бог с ним – пусть живет, жадное ничтожество!..

И о Боре придется тоже сказать: один замечательный юрист подсказал-таки тогда лазейку, и, если бы БГ – как Майк! – прилетел в Москву на один безобидный допрос, я, возможно, был бы спасен – без единой копейки и без малейшего труда! Но ваш кумир – не прилетел! Осторожный БГ, которого я год лелеял, холил и нянчил, добывал большие деньги, превращая его в настоящего певца и музыканта («Целую твои ноги, Олег!» – вопил он иногда по поводу какого-нибудь моего голосового секрета), предпочел спрятаться под Ленинградом, предоставив мне выпутываться самому…

Почему, думал я, как же можно?! Потом я поймал его по телефону, он что-то бормотал о том, что он косил от армии, прятался в лесах… Струсил? Прощается. Но, теперь я думаю, он мне не простил другого – моего невыносимого характера – помните?

Да, утром после первого триумфального концерта я проснулся не один. Мне с подушки весело улыбнулась Наташа, жена БГ. А с другой стороны – Майк с бывшей моей ленинградской подружкой Л. М-да!.. Я пытался что-то вспомнить, но… И тут вошел Боря. Нельзя сказать, что он очень обрадовался. Все молчали, за нас бодро формулировала счастливая Наташа: «Боря, короче, все хорошо, я балдею от Олега, давай без сцен, спой какую-нибудь утреннюю песенку – и поехали пить пиво!»

Все хором мы уболтали БГ, и он всей четверке, уютно разместившейся на просторной тахте, стоя в дверях, спел только что сочиненную песенку: «Все, что я пел, – упражнения в любви…» Песенка понравилась. Наташа завопила: «Ты должен посвятить ее нам с Олегом!» – мы все вскочили и помчались в «Жигули» – без Бори, который сослался на что-то важное. Вот я думаю, БГ мне этого тогда не простил – ну, и того, что я выпустил Майка во втором отделении. Ну и всего прочего – поучений, муштры… все естественно! Ладно, не будем!