Текст книги "Однокласснику"

Мальчики

Трём мальчикам, погибшим под танками в августе 1991-го, —

и всем нашим мальчишкам

 
Ах вы, мальчишки-лихоманки!
Вам до всего есть в мире дело.
И вы бросаете под танки
Своё единственное тело.
 
 
Как сложно выжить с честным сердцем:
Оно всё время – за кого-то.
И кажется: взломай лишь дверцу —
И вступишь в царствие Свободы.
 
 
Не вразумят вас папки-мамки…
Вы не послушаете даже,
Что направляет эти танки
Всегда
Рука одна и та же.
 

Подражание Андрею Дементьеву

А мне приснился сон, Что Пушкин был спасён

А. Дементьев

 
А мне приснился сон,
Что был Союз спасён
 
 
Батыром Нурсултаном.
Он в Пущу прискакал
И трём канальям пьяным
По жопе надавал.
И каждый подписанец
От этого прозрел…
 
 
К несчастью, казахстанец
Так сделать не посмел.
 
 
А мне приснился сон,
Что был Союз спасён.
 
 
Небесный храбрый житель,
Вояка и герой,
Поднял свой истребитель
Под облака Руцкой
И крикнул прямо в уши
Сквозь радио своё:
«Не дам страну разрушить!
Я дрался за неё!»
И под крыльцо ракету
Швырнул им просто так…
 
 
К несчастью, в пору эту
Он гладил свой пиджак.
 
 
А мне приснился сон,
Что был Союз спасён.
 
 
В минуту подписанья
В правительственный зал
Вломился дядя Ваня
И шваброй всех погнал,
В уме крича: «Идите
Вы в жопу, ребятня.
Одно отнять хотите,
Что было у меня!»
А вслух:
– Пройдите в баню:
Убраться надо, вот…
 
 
К несчастью, дядя Ваня
Забыл, что он – Народ…
 
 
А мне приснился сон,
Что был Союз спасён.
 

Корж

1

Вот интересно: как ехал Пушкин в Оренбург? К стыду своему, до сих пор не знаю. Через Уфу или через Самару? Рациональнее, конечно, через Самару. Зато через Уфу живописнее.

Но как бы он ни ехал, всё равно должен был перед городом миновать вот этот поворот или, как у нас некоторые говорят, «свёрток». Место, где от шоссе ответвляется узенькая дорога и, изгибаясь пару раз, уходит за жёлто-бурые холмы. Конечно, асфальта здесь тогда не было. Его, по правде сказать, и сейчас нет. Но видно, что люди дорогой пользуются: то клок соломы валяется, то какая-нибудь железка от трактора, то – с полметра глубиной – колея от мощной техники, которую черти понесли в распутицу съехать на рыхлую обочину.

По этой-то дороге и проехали сто лет назад герои рассказа.

– Только они проехали ещё дальше, просёлком, во-он за те горы!

Кузьма Евграфович, краевед, сидит на переднем сиденье вполоборота, поглядывая то на меня, то на водителя Костю, то куда-то вдаль.

– «Железку» на восток строили позже, уже в Мировую войну, пленные. А они тут пересели на подводы и двинули малой скоростью. Хотели дальше, в Зауралье или даже в Сибирь, но у Силы жена собралась тут рожать, да в родах и померла.

– Силы?

– Сила Коржавин или, как его звали, Корж. Он у них был вроде как за старшего.

– Коржик, – вставил весело Костя.

– Не знаю уж, – повысил голос Кузьма Евграфович, – было ли у них такое слово, «коржик», а только Силу и всех его потомков Коржами звали. И посейчас зовут.

И, выдержав приличествующую паузу, продолжил:

– Схоронил он жену и сказал своим землякам: «Всё, братья. Дальше не иду. Вы как хотите, а я здесь буду хутор ладить». Ну, братья потоптались-потоптались, а желающего дальше их вести-то и не нашлось. И говорят: что ж, Сила, раз такое дело, то давай тут и осядем. Землю нам и тут, наверное, нарежут. Речушка, вон, бежит какая-никакая. Прокормимся!

– Ну, ты, Евграфыч, так рассказываешь, как будто сам им коней запрягал! – снова высунулся Костя.

– Ты, вон, на дорогу лучше смотри, – урезонивает молодого Кузьма Евграфович. Но тем не менее считает необходимым пояснить.

– Все самые первые шаги с девятьсот шестого и по шестнадцатый год аккуратно описаны моим тёзкой Кузьмой Шестопаловым, который, будучи грамотным, служил ротным писарем, попал на Японскую войну, по контузии демобилизован и, вернувшись на родину, в Смоленскую губернию, напросился в очередную партию переселенцев.

– А почему по шестнадцатый? – поинтересовался я.

– А в шестнадцатом Кузьма, как сказано в полицейском протоколе, «погиб от нутряной болезни». И летопись кончилась. Остались лишь метрики, справки да кое-какие церковные записи.

Назвали, значит, деревню Покровкой, в честь Покрова Святого. Некоторые говорят, что их родная, Смоленская деревня тоже так называлась. Не знаю, я не проверял.

Зимовал Сила Корж в одиночку (ребёночек-то тоже не выжил, так вслед за мамкой и помер). А на другой год сосватал местную, бёрдинскую казачку Анну. С неё род и пошёл.

– О! – крикнул Костя. – гляди, гляди!

На пригорке стоит столбом и таращится на нас темноглазый сурок.

– Вот ты, Костян, сколько их видел? – оправившись от неожиданности, бырдит Кузьма Евграфович. – Миллион, наверное. А всё удивляешься как мальчишка.

«Пусть удивляется», – подумал я. Сейчас столько людей, которых ничем не удивишь…

На горизонте показалась золотистая полоска спеющей пшеницы.

– «Кубанка», – комментирует Кузьма Евграфович. – Опять Корж. Вот что характерно: десять посадят, у тех плешины да осот, а у него —золото. Колосок к колоску!

– Конечно, «колосо-ок»! – тянет Костя. – У всех бы был отец председатель колхоза…

– Ну, чего бормочешь! – перебил его Кузьма Евграфович. – Чего бормочешь? Такая же земля, как и у всех. Да и вообще, грех тебе: когда паи нарезали, Петра Лукьяновича уж и в живых-то не было.

И, обернувшись ко мне, пояснил:

– Директива эта дурацкая: «Колхозы разогнать!» Приехал Лукьяныч из района, хватил стакан водки, спать лёг. А утром так и не добудились.

– А «Создать колхозы!» – директива была не дурацкая? – подковырнул рассказчика я.

– И «создать» была дурацкая. Как тогда, так и сейчас надо было не чесать всё под одну гребёнку, а смотреть, где что лучше и эффективнее. Здесь вот, например, такой колхоз был! Ну, до мировых высот, может быть, и недотягивал. Но по российским меркам вполне был хорош. Продукцию давал качественную, экологически чистую. Долгов… Не поверите: долгов не имел! Колхозники реальные деньги получали. И пить… Не то, чтобы не пили, но время и меру знали. «Чёрных» алкашей Лукьяныч часть повыгонял, часть закодировал. За колхозный счёт. Ну, часть, конечно, поумирали: что делать. Но атмосферу он создал самую нормальную. Рабочую. И тут – на, всё под корень! Вот сердечко-то и не выдержало. А я такие колхозы не только не разгонял бы, а наоборот, поддержал. Конечно, не как при коммунистах, а в разумных пределах. Пока ещё фермерство поднимется! А тут – готовое, отлаженное производство. В фермеры ещё не каждый пойдёт, а кто пойдёт – не каждый так сможет, как Валерий Петрович. Вон, красота какая – залюбуешься! Пшеничка – аж ночью светится. Твёрдые сорта, валютный товар.

– Но всё-таки, Евграфыч, – начал Костя уже в примирительном тоне. – Та сторона, что Валерию досталась, всегда считалась лучшей.

– Да кем больно считалась! – возразил Евграфыч. – Вся полоса от Савкина Ключа и до самых торфоразработок такая же самая, что и понизу: те же камни встречаются, глинка просвечивает и прочие прелести. Ничего там нет особенного, кроме Коржа самого. Вот он – так правда, особенный.

– Ну, не скажи, – упорствовал Костя. – всегда все на эту сторону завидовали.

– Да нашим лишь бы завидовать! – отмахнулся собеседник. – Взял бы Корж нижнюю – завидовали бы на неё. Вот ты, например, чего на верхней пай не взял? Думаешь, не дали бы?

– А мне всё равно было, где брать: я её обрабатывать не собирался. И как получил, так сразу же и продал.

– Вот видишь! Не собирался. А рассуждаешь.

– Кто на что учился, – ухмыльнулся Костя.

– А что это ещё за торфоразработки? – удалось, наконец, мне вставить заинтересовавший меня вопрос. – Сроду не слыхал, чтобы в наших местах когда-нибудь торф находили.

– Ха!

Костя поглядел на меня через зеркало как на некую достопримечательность.

– На что сейчас учатся? – негромко произнёс Кузьма Евграфович, словно продолжая вслух свои мысли, помешавшие ему услышать мой вопрос. – В основном на экономистов да на юристов. Прокурорами да бухгалтерами скоро дороги мостить будем. А вот инженеров, как в старину, снова станем из-за границы выписывать.

– А он у вас инженер, этот Корж-то младший?

– Агроном.

– Вот-вот! – иронично вставил Костя.

– Что «вот-вот»?

– А то, что агроном, да председателев сын. Всё у него в руках: и семена, и удобрения, и техника, и лаборатория. А простой смертный возьмись – палки не найдёшь. За всё денежку заплати. Пока заплатишь – без штанов останешься. Какое уж тут производство!

– А такое! – сердито возразил Кузьма Евграфович. – Вон, смотри, кругом тоже агрономы. Тот же Пивоваров из «Рассвета», или сосед его Левицкий. Где они сейчас? Пивоваров, стыдно сказать, ездит по деревням, барахлом торгует. Автолавкой, вишь, заделался. А того, Левицкого, вообще не слыхать. Говорят, его племянница где-то в Пензе в охрану пристроила.

– В Рязани.

– Может, и в Рязани. Пёс с ним. Ни из самих толку не вышло, ни крестьян путных в этих хозяйствах не выросло. Вон, телепаются там по полтора старикана, ждут, когда Господь их к Себе призовёт.

– А у нас не телепаются!

– И у нас телепаются. Но Корж им то зерна подкинет, то муки, то картошечки. То цыплят поможет приобресть, то арбузами побалует. И в транспорте никогда не откажет, если надо в район или даже в область съездить. И Верке, мохнорыловской бабе, из своего кармана приплачивает, чтоб она за ними доглядывала. Она ведь медичка.

– Какого Мохнорылова? Славки, что ли?

– Известно, Славки.

– Да он же в город перебраться хотел!

– Слушай его больше: в город. Он механизатором у Коржа, да три коровы держит, ребятишек-помощников настрогал, сам, того гляди, фермером станет. На кой ему твой город!

– Во, как! А кто там ещё, у вас?

– Те же, что и у вас, – передразнил Кузьма Евграфович. – Много кого. Стёпка Сурой, например.

– Что?!

Костя чуть не затормозил от неожиданности.

– А этот-то бандюган откуда взялся?

– Бандюган на зоне остался. А Стёпка к Коржу пришёл. Всё, говорит, насиделся я досыта. Дай, мол, какую-нибудь работу.

– И тот прямо-таки дал!

– Представь себе. Сейчас за свиньями ходит. Прошлой осенью на почтарке женился, уже на сносях. Не он – она, конечно. А он в свободное время в кузне торчит. Ножи делает – залюбуешься! Это, стало быть, там научился. Наших всех обеспечил, теперь в город ездит, куда-то там сдаёт.

За пригорком поле подошло к самому краю дороги. Пронизанные солнцем рельефные колосья слегка колебались под ветром, отчего казалось, что по полю пробегают золотистые змейки.

– В наших местах, – продолжил Евграфыч, – шестнадцать центнеров с гектара всю жизнь считалось урожаем хорошим. Даже песня была такая, «Стопудовый урожай». А он, Корж-то, всё уняться не мог. В Москву летал, с академиками встречался. Они его там поднатаскали. Добавки какие-то оттуда стал получать. И так их рассыпали понемногу, и с торфом стали потом мешать.

– Откуда здесь торф-то взялся?

Во мне опять поднялась волна любознательности.

– Так можете себе представить: стали собирать по тридцати и больше. По тридцать и больше!

Кузьма Евграфович взметнул вверх крючковатый перст с такою силой, что чуть не продырявил винилисткожаную обшивку.

– А эти… – он неопределённо повёл рукой, – в лучшие-то годы больше двенадцати не намолачивали.

– Вот вы говорите, по тридцать, – вмешался я.

– И даже больше! – запальчиво произнёс он, снова подвергая опасности обшивку салона.

– Это раньше собирали?

– Да. При колхозах. Не на всех полях, конечно.

– А сейчас?

– У Коржа и сейчас не меньше собирают.

– А тогда зачем же было, как вы говорите, сохранять колхозы? Значит, правильно их разогнали. Продукция та же, а народу вокруг неё значительно меньше.

– Э, не-ет!

Он погрозил мне пальцем с видом заказчика, которого хотят надуть.

– Во-первых, когда разогнали колхоз, многие уехали. Если б не это, они б ра-аботали да работали. И тут польза бы была, и там, в городах, больше рабочих мест. Во-вторых, прежде чем уехать, они тут всё до палки порастащили. Строения поразобрали, технику разорили, скот порезали. Всё, что хоть как-то можно было продать или присвоить, – упёрли. Ой, посмотрели бы вы, что тут было! Как Мамай прошёл. Фермеру нашему пришлось с нуля всё начинать. Даже хуже, чем с нуля! Когда с нуля, то всё чисто бывает, а тут ещё для начала завалы разбирать пришлось. И люди эти, механизаторы и прочие, думаете, сразу к нему пришли? Как бы не так! Они ещё года два присматривались. Как, мол, дело пойдёт, не разорится ли Валерий, не грохнут ли его бандиты, да не задушат ли налогами. А то ещё возьмут, да всё добро назад заберут и всех по лагерям распихают, как бывало. Власть-то наша – известно какая. Один Бог ведает, что ей завтра в башку взбредёт.

Вот и крутился он два года один – и за комбайнера, и за счетовода, и за плотника со слесарем.

А если б сохранили колхоз. Не насильно, конечно. Хоть раз в жизни дали бы сделать что-то добровольно. А то ведь создавали эти колхозы силком: хочешь не хочешь – вступай. И разогнали тоже силком. Никого не спросили, как он хотел бы жить и работать. Нет бы, сделать по-человечески: определить паи, да и дать людям самим решать, кто в фермеры пойдёт, кто в город, а кто в коллективе останется.

– С паями – это уже не колхоз. Это кооператив.

– Хоть горшком назови! Пусть кооператив. Главное остаётся: вместе. Не каждый хочет, да и не каждый сумеет в одиночку. Дали бы поначалу налоговые льготы, долгосрочные кредиты отпустили. Равные условия бы сделали – и тогда пусть бы с фермерами конкурировали: кто кого. Вот тогда – в хороших, конечно, хозяйствах, – и разгрома бы не было, и народ бы был при деле. И у нас не один бы Корж был, а два – отец и сын.

– А отец был тоже агроном?

– С отцом, Петром Лукьяновичем, – отдельная история. Он был военный лётчик.

– Вот как?

– Да. Военный лётчик. Служил где-то на Дальнем Востоке. В шестьдесят третьем приехал сюда в отпуск, к дедам: ещё старые Корж с Коржихой живы были.

А у нас – засуха. Ой, ребятки, такую засуху вы, дай Бог, никогда не увидите. Всё как есть черно! Какой там хлеб – трава, и та не выросла, скотину негде пасти. Падёж начался. Савкин Ключ пересох!

– Савкин Ключ! – присвистнул Костя.

– Именно, что. Ну, не совсем пересох, положим. Но ведро зачерпнёшь, а пока другое наберётся, можно цигарку свернуть и выкурить эдак со смаком. Да только курить-то тоже нечего было. Махорку в городе ложками продавали! Вот так было. И в колодцах у людей – то же самое. С мутью, с тиной черпали.

И вот приехал он в отпуск. Смотрит на всё это. Сердце болит, а чем людям помочь, – не знает.

А тут новая беда: председатель наш тогдашний, Горюнов, – возьми, да и повесься. С основания колхоза был председателем! До сих пор вся деревня голову ломает, отчего это он так распорядился: то ли из-за этой самой засухи, то ли по какой другой причине. Он с сорок седьмого бобылём жил: жену свою Настю как схоронил, так и жил потом один. Она, вишь, сына единственного с войны не дождалась, с того и сгорела. Да.

Ну, вот, значит. Повесился председатель, хоронить надо. А у всех от этой засухи да жары мозги набекрень. Ходят как призраки какие. Которые чего-то ещё раньше соображали, – и те уже полудурками. А кто и был эдак туговат, – тот вообще разум потерял. Смотрит на тебя, чувствуешь, что хочет понять, чего ты ему толкуешь, а – ничего не получается.

Посмотрел-посмотрел Лукьяныч на это дело, да и давай сам хлопотать.

Схоронили ничего себе, по-человечески. Поминки, какие сумели, собрали. Вот во время поминок он и говорит:

– А кто же у вас теперь председателем-то будет?

Мужики молчат, кашу лопают. Время терять не хотят: по тому году мало кто дома мог так пожрать, как на тех поминках. Только у выхода уже один, Илья Нихаёв, буркнул, себе будто под нос:

– Пришлют кого-нибудь с района. Свято место пусто не бывает.

А дальше – как в том кино. Поехал Лукьяныч в райком и заявил там: «Хочу быть председателем колхоза в Покровке». Там подивились-подивились – да и привезли его к нам на голосование.

– Ну, понятно, – сказал я. – Хрущёвское сокращение армии, авиации и флота.

– Ничего подобного, – возразил Кузьма Евграфович. – Сокращение практически закончилось к шестидесятому году. И его никто сокращать не собирался. Он был хороший офицер и очень хороший лётчик.

Последнее утверждение порождало некоторые сомнения.

– Через несколько месяцев, – продолжил рассказчик, словно отвечая на мои сомнения, – из Дальневосточного военного округа в наш райвоенкомат пришли на него наградные документы на Орден Красной Звезды. Райком настоял, чтобы вручали награду у нас, так что не удалось ему от сельчан утаиться.

Я молчал, посрамлённый.

– Первым делом, став председателем, поехал он за помощью. Сначала проехал по округе, побывал у местных мастериц и за свои деньги купил у них несколько пуховых платков. И с дарами покатил в Москву. А там и дальше. И знаете, откуда к нам пришёл первый полувагон тюкованного сена? От земляков. Из Смоленской области. И колхоз выручил, и пуховязальщицам сбыт наладил. До сих пор оренбургские пуховницы часть своих платков смолянам продают! Сейчас-то это бизнесом называется, ребяток таких шустрых всем в пример приводят. А тогда… Тогда прокуратура так вцепилась в это дело – чуть нашего Коржа не посадили. Шутка сказать: предпринимательство! Это тогда на втором месте после измены Родине было. А может быть, даже и на первом. Только на том и удалось выкрутиться, что засуха была – стихийное бедствие. Ну, конечно, учли и то, что не для себя старался. Эх, если бы колхозам тогда такие права, какие сегодня есть у фермеров!.. Ну, да что о том говорить.

Вот, собственно, и всё. Потом от государства семена получили, то да сё. Потихоньку всё и наладилось. Даже – не поверите! – молодёжь стала оставаться. Не в массовом, конечно, порядке. Да в массовом ведь оно и не нужно.

– Интересные всё-таки люди, эти самые ваши Коржи, – сказал я. – Надо же: с земли да в небеса, а с небес – опять на землю. Только уважение к вам заставляет меня этому поверить. Вот истинный крест! Дорого бы я дал, чтобы узнать, что потянуло того же Петра Лукьяновича в лётчики…

– Это как раз нетрудно, – неожиданно для меня, не задумываясь, возразил Евграфыч. – Скорее всего, он юношей решил пойти по стопам отца.

– Отца?! Так у него и отец был лётчик?

– Э! Да ещё какой. Лукьян Силыч Коржавин, лётчик-истребитель, повторивший подвиг Алексея Маресьева.

– Иди ты! – вырвалось у меня совершенно некстати. Но рассказчик, с присущим ему тактом не заметивший этого восклицания, продолжал:

– Далеко не на каждого Маресьева у нас, к сожалению, находится свой Борис Полевой. А судьбы – почти один к одному. Судите сами. Лётчик сбит над вражеской территорией. Ноги перебиты. Долго ползёт. Попадает к партизанам. Те отправляют его на Большую землю. Госпиталь. Ампутация. Отчаяние. Огромное желание вернуться в строй. Не знаю, был ли у него в госпитале, как у Маресьева, политрук. Но он пишет письмо Сталину, который даёт резолюцию: «Аттестовать». Никто не хочет брать на себя ответственность. Но сталинская резолюция! Все в штаны и наложили. Аттестационное испытание Лукьян выдерживает блестяще. Получает очередное воинское звание. Снова воюет как лётчик-истребитель. И до самого конца его уже ни один фашист ни разу не сбил! Так и остался наш Корж непобеждённым.

– А где он сейчас?

– А там, под Берлином, есть такая маленькая могилка на четверых. Немцы молодцы: они за нашими могилами, не в пример нам, ухаживают.

И, поглядев на меня, добавил:

– Ехали куда-то на «виллисе». Захотели срезать, свернули с трассы – да и наскочили на мину. Все наповал.

– Так он у вас Герой Советского Союза?

Кузьма Евграфович зашёлся в приступе старческого кашля.

– Не каждая…

Он подавил кашель усилием воли и закончил:

– Не каждая звезда доходит до своего героя.

2

– Что? Коржавина в кулаки? Да знаешь ли ты, товарищ Сукоч, что он основатель этого села! Он тут всем как отец, всё с него началось.

– Товарищ Горюнов!

Сукоч резко повернулся на каблуках так, что деревянная кобура маузера с размаху треснулась об угол стола.

– Село это основали трудовые крестьяне Смоленской губернии, замордованные вековым гнётом крепостного права и гонимые проклятым царским режимом. Но среди них, благодаря провокационной политике царского прихвостня Столыпина, выделились мироеды-эксплуататоры. И наша Партия приказывает нам лишить их имущества, нажитого жестокой эксплуатацией, раздать его бедноте, а самих на подводах под охраной доставить на станцию, где погрузить в спецэшелон для переселения в бескрайние территории Севера, где они не смогут чинить препятствий колхозному строительству.

«Ишь, как чешет, – подумал Горюнов. – Как по писаному. Мне бы так научиться!»

А вслух сказал:

– Это Коржавин-то будет чинить… эти вот… колхозному? Да не видел ты, как эту Покровку строили. Всем миром глину месили! А он – везде тут как тут, всякому готов плечо подставить. Да его первым надо в колхоз! Он всех работать научит и дело наладит.

– Что?!

На скулах Сукоча заиграли злые желваки.

– Ну, договорился, товарищ Горюнов. А его ещё некоторые в председатели рекомендуют. Кулака в колхоз! Это ж надо! Завтра же доложу обо всём в укомпарт. Пусть там разберутся!

– Можешь докладывать хоть в уком, хоть в губком, хоть в ГПУ. А Коржа я не позволю на Север. Да знаешь ли ты, что он в Красной Армии служил? Что он с Туркестанской армией Оренбург от белых освобождал?

– По мобилизации! – Сукоч трахнул кулаком по столу. – Служил по мобилизации! Если бы белые со своей мобилизацией раньше нас успели, ещё неизвестно, за кого бы он воевал.

– Да у него два старших сына в Красной Армии – Иван и Кузьма.

– Знаем. Уже депеши командованию направлены. Пусть решает – место им там или нет.

– Ох, вы какие быстрые! Прямо всё успели. Даже и депеши.

Горюнов покрутил головой.

– Ну, дорогой, как хочешь, а я завтра еду в город. Прямо к главному начальству. Прости, но в таком деле ты мне не указ.

Губерния решила: Коржавину Силе Ивановичу 1883 года рождения, по совокупности признаков причисленному к подлежащему ликвидации классу кулачества, учитывая его участие в Гражданской войне на стороне Красной Армии, а также если он даст обещание не чинить препятствий проведению коллективизации, не окажет явного или тайного сопротивления конфискации излишков движимого и недвижимого имущества и добровольно выдаст имеющиеся припасы для нужд коллективного хозяйства, разрешить иметь постоянное место жительства в селе Покровка, для чего подыскать ему с супругой Анной и несовершеннолетним сыном Лукьяном избу с постройками из фонда, подлежащего ремонту, и предоставить земельный надел по количеству едоков без нарушения целостности колхозного (артельного) клина.

– Стало быть, земля твоя теперь будет на Краянах, у Савкина Ключа, – пояснял Горюнов, пряча глаза. – Земелька, конечно, не очень. Но в серёдке, вишь, нельзя, а с другого края, сам знаешь, она и того хуже.

Корж сидел, глядя в какую-то точку и, казалось, вовсе не слушал, что говорит ему председатель.

– Избу на жительство даём тебе от осенью преставившейся тётки Марфы. Изба, правда, под соломой и не так, чтобы больно просторная, зато почти что исправная. Кое-что подколотишь, баба кое-где подмажет – и живи на здоровье.

Горюнов спустился с крыльца красный как рак. Следом тяжёлой походкой сходил Корж. Ступени жалобно попискивали под его сапогами.

Сукоч зачитывал опись.

– Быки упряжные, 2 головы.

Корж молча указал бородой на ворота хлева. Добровольцы весело раскидали створки, вывели на свет двух шоколадного цвета крепышей и стали запрягать их в повозку. Сзади к повозке привязали корову и годовалого телка. Погрузили плуги, бороны, ещё чего покрупнее, а на оставшееся место навалили мешки с семенным зерном. Отдельно выгнали овец и коз, и процессия медленно тронулась по направлению к стойлу – площадке, огороженной пряслами, где было решено временно накапливать кулацкое добро.

Затем вывели лошадь и тоже запрягли в большие дроги. К дрогам хотели привязать плоского, как велосипед, жеребёнка, но кто-то из толпы сказал, что этого делать не надо, потому что он и так пойдёт за матерью, и жеребёнка оставили на вольном положении.

Пришла пора личного имущества.

– Кожух овечий мужской, 3 штуки, – зачитывал Сукоч.

«Три кожуха!» – зашелестело по толпе.

Корж поглядел на сына. Тот кивнул и, нырнув в сени, вынес оттуда чёрные с рыжим овчины.

– Кожух овечий женский белый, 1 штука.

Куча добра увеличивалась. Девки и молодые бабы не могли удержаться, чтобы не приложить к себе платья и кофточки Анны или хотя бы на минутку не набросить её цветастые платки.

– Ружьё охотничье двуствольное тульского производства, 2 штуки.

Лукьян медленно сошёл с крыльца, неся в каждой руке по двустволке. Оглядываясь на отца, он нерешительно подошёл к упряжке и положил одно ружьё на кучу одежды.

– Ложи, ложи, смелее! – противным тенорком крикнул ему Сукоч.

Лукьян прижал ружьё к груди. Он пристально посмотрел на отца и с жалобной, какой-то детской ноткой в голосе прокричал:

– Батя! Как же так? Это же моё… Ты же мне его на шестнадцать лет…

Сила смотрел перед собой пустыми глазами. Вся его плотная фигура была неподвижна, словно каменная баба.

Сукоч подошёл к Лукьяну и схватился за цевьё.

– Ложи, куркулёк, не задерживай!

И тут Лукьян с силой оттолкнул его и, размахнувшись, ударил прикладом в лоб. Сукоч, охнув, осел, а Лукьян, размахнувшись ружьём как дубиной, уже готов был нанести последний удар, но подскочившая Анна повисла на парне, истошно крича:

– Сынок! Сынок!

От звука её голоса оцепеневшая было толпа пришла в движение. Часть её повисла на руках Лукьяна, другая же часть держала Сукоча, пытавшегося достать из кобуры маузер. Приклад прошёл вскользь, лишь содравши кожу. Из ранок сползали мелкие алые капли, а под соответствующим глазом уже назревал порядочный синяк.

Осознавши, наконец, своё ответственное положение, Сукоч стряхнул с рук державших его мужиков, оправил тужурку и, уже не пытаясь воспользоваться своим революционным оружием, сказал, стараясь придать голосу начальственную внушительность:

– Взять контру. Связать. Доставить в ГПУ.

Горюнов рукой отстранил онемевшую Анну, отыскал глазами двух добровольцев покрепче.

– Отведите его ко мне на двор. Заприте на погребке. Пусть пока посидит!

Сукоч хватил хорошую стопку первача, закусил ломтиком сала и продолжал, уже несколько запинаясь.

– А я говорю: на Север. К белым медведям! И полная конфискация. Напасть с оружием в руках на уполномоченного губкома ВКП (б)! Ты соображаешь, чем это пахнет?

«Надо же, как повернул, – подумал Горюнов. – С оружием в руках! И попробуй сказать, что неправда. Всё до единого слова – правда. А однако ж всё совсем не так».

Озадаченный этой мыслью, он налил ещё полстакана, но ясности по-прежнему не прибавлялось.

Он тронул за плечо засыпающего от пережитых треволнений Сукоча.

– Послушай.

Сукоч приоткрыл свободный от нависающего синяка глаз.

– Кого ты хочешь на Север? Силу на Север? Разве он тебя ударял? Тебя мальчишка ударял. Сопляк несмышлёный. Ты что ж, за его, неразумного, всю семью хочешь судить?

– Все-е-ех на С-север! – зловещим шёпотом прошипел Сукоч, взял со стола гранёный стаканчик и внимательно посмотрел внутрь. Горюнов налил до краёв, и тот, расплёскивая, отправил его по назначению.

– Ну, пошли спать.

Горюнов отвёл затяжелевшего гостя в дом, уложил на бывшую тёщину кровать, стащил с него сапоги и накрыл цветистым одеялом. Тот мгновенно забулькал как закипающий чайник. Горюнов прислушался. Настя с сыном тихонько посапывали на печке так, что уловить это мог только он своим привычным ухом. Тёплая волна охватила его от пяток до макушки. Он улыбнулся этому мирному посапыванию и разным картинкам из их общей жизни, пробежавшим перед ним в это мгновение, и вернулся за стол. Свернув цигарку, он медленно затянулся забористым дымом, поправил фитиль коптившей лампы и, достав из выдвижного ящика листок бумаги и огрызок карандаша, принялся писать.

«Дарагой милай мой друг и приятиль уважаемай Николай Филиповыч! С большим приветом к тибе однаполчанин Сенька Горюнов по 2му пролетарскому полку помниш как мы с табой в карауле картохи пекли. Дарагой друг товаришчь как ты там думаю харашо. Ты как ушол служить в лётнаю школу так в каждой газетки тибя смотрю может пропечатают. Я тоже харашо назначили вот передседателем колхозу типерь значить скоро сеять будем. Милай мой товаришчь ради нашый дружбы прашу прими этаго мальчику в свою школу хоть ни лётчиком а хочиш кем. Хлопиц харошый мамка казачка отец краснармеиц он у тибе хоть за каку службу справица звать Лукоян. Прими Христа ради очинь тибе прашу. Шлю тибе с им табаку сам выростил. Остаюсь с камунистическим приветом твой вечно друг Сенька. Села Покровки году 29го.»

Сложив листок вчетверо, он прошёл в летнюю кухню. Взял душистый каравай, отрезал половину, уложил в сидор. Туда же вложил несколько луковиц. Помедлив, отрезал хороший шмат сала, завернул его в тряпицу. Снял с потолка мешочек крепкого самосадного табаку. Поднёс его к лицу, вдохнул терпкий дух. Натуго затянул лямки сидора и, пригнувшись, вышел во двор. Освобождённый на ночь от цепи Полкан подбежал к нему и положил лапы на грудь. Хозяин потрепал его большую тёплую голову, слегка оттолкнул от себя и вышел со двора.

Ночь была звёздная, но безлунная. Тишина приятно щекотала уши. В лёгких потоках воздуха носились запахи оттаивающей земли. Горюнов обогнул снаружи своё подворье, остановился у внешней стены маленького сарайчика, устроенного над лазом в погреб. Крохотный проём, оставленный для вентиляции, был ещё с зимы заткнут тряпкой. Он вытащил тряпку и почувствовал, как изнутри дохнуло теплом.

– Эй! – негромко позвал он.

Ответа не последовало.

«Заснул, – подумал Горюнов. – Эх, молодо-зелено!»

Он просунул руку в отверстие, ухватился изнутри за его край и с силой рванул к себе. Кусок саманной стены выломился и вылетел с такой силой, что мужчина чуть не потерял равновесие.

– Кто тут?

В расширившемся проёме показалось белым пятном лицо Лукьяна.

– Тс-с! – шепнул Горюнов. – Помогай!

Следующий кусок они выломили уже вдвоём. А через пару минут Лукьян без особого труда выбрался наружу.

– Спасибо, дядя Семён!

Он сделал попытку пойти.

– Погоди, «спасибо»! – схватил его за рукав Горюнов. – Ты что, домой, что ли, собрался?

– А куды ж!

– «Куды ж»! Тогда уж лучше здесь сиди. Завтра тебя в тарантас и в город, в ГПУ. А там на Колыму. Слыхал про такую?

– На Колыму-у? – с тоской протянул Лукьян.

– А ты думал, на курорт? Натворил делов. Нападение на уполномоченного губкома ВКП (б) с оружием в руках! Ещё ладно, если не расстреляют.

И, увидев испуганное мальчишеское лицо, сказал ободрительно, насколько мог.

– Ладно, не дрейфь. В бега тебе надо. Смоешься подальше – глядишь, всё помаленьку и утрясётся. Вот, возьми.

Он протянул ему сидор.