Текст книги "1937. Трагедия Красной Армии"

Но известно, что 23 августа 1938 г. он сам был арестован и обвинен в принадлежности к контрреволюционной троцкистской организации и «протаскивании троцкизма» в составленных и редактированных им учебных пособиях. Кроме того, обвинялся и в том, что, будучи секретным сотрудником органов НКВД, он занимался дезинформацией. Обвинение Медведева в причастности к троцкистской организации было основано на показаниях арестованных в 1936–1937 гг. его сослуживцев по Военно-политической академии Таланкина, Иппо, Леонидова, Стерлина, Айзенберга, Карева, Бакулина (выписки из их показаний приобщены к делу) и свидетелей Видюкова, Чагина, Пручанского и Жаковщикова. К чести А.Р. Медведева надо отметить, что в ходе предварительного следствия он решительно отрицал предъявленные ему обвинения. И органы следствия передать дело в суд не решились. И прибегли к помощи Особого совещания при НКВД СССР, по постановлению которого от 5 июня 1939 г. он был заключен в ИТЛ сроком на 8 лет. Отбывая наказание, Медведев умер 8 февраля 1941 г. В ходе дополнительной проверки в 1956 г. выяснилось, что в выписках из показаний арестованных имелась прямая фальсификация (например, Леонидов участником организации Медведева вообще не называл). Что касается свидетельских показаний, то они были тоже не совсем объективны. Установлено, например, что Чагин и Пручанский недолюбливали Медведева за его высокомерие и насмешки над ними. К тому же, по материалам Медведева, Чагин и Пручанский исключались из партии, но впоследствии были восстановлены. А.Р. Медведев реабилитирован посмертно 1 сентября 1956 г.²⁷¹.

Так что же остается «на выходе»? Почему, борясь за честь несправедливо осужденного и загубленного отца, обязательно необходимо презирать человека, который был рядом с ним, в чем-то конфликтовал, обзывать его доносчиком, подлецом, и т. п. Ведь документов-то у Р.А. Медведева нет. И исключался Чагин из партии не как «доносчик», а «по материалам А.Р. Медведева». И чему же удивляться, если исключенный из партии человек выступает против того человека, по материалам которого его несправедливо исключили из партии?

Я потому счел своим долгом вступиться за честь ныне покойного члена-корреспондента АН СССР Б.А. Чагина, что мне в 1939–1941 гг. довелось работать вместе с ним на кафедре основ марксизма-ленинизма Ленинградского госуниверситета. Борис Александрович был заведующим кафедрой, а я – аспирантом и ассистентом. В то время ему было 40 лет; имел степень кандидата философских наук; пользовался авторитетом и уважением на кафедре и в университете. Поскольку он был утвержден горкомом ВКП(б) заведующим такой кафедры, значит, он был восстановлен в партии уже тогда, а не на Балтийском флоте. О качестве его работы можно судить хотя бы по тому, что уже через неделю после начала войны все мужчины кафедры (до единого) добровольно вступили в ленинградское народное ополчение и он проводил нас, а сам отправился воевать на Балтийский флот.

О том, как предельно осторожным надо быть при обвинении того или иного человека в доносительстве в те страшные годы, наглядно свидетельствует и малоприятная для российской военно-исторической науки история с публикацией известного писателя-фронтовика В.В. Карпова в журнале «Знамя» (1989, № 10). Кто-то из историков раскопал в ЦГАСА письмо Ворошилову о том, что Маршал Советского Союза А.И. Егоров осенью 1917 г. на съезде 1-й армии выступал с нападками на Ленина, «называл его авантюристом, посланцем немцев». Обвинение по тем временам совершенно убойное. Я держал это письмо в руках еще в 1987 г. Оно напечатано на машинке, подписано «член ВКП(б) Г. Жуков» (подпись – автограф). Помню, у меня тоже мелькнула мысль – уж не Георгий ли Константинович Жуков, будущий маршал? Но многое противоречило этой версии, и я ее отбросил. А вот не профессиональный историк, а писатель быстро и однозначно определил, что «Г. Жуков» – это и есть «Г.К. Жуков». Почему? Видимо, черт попутал. Но вскоре после оживленной полемики все-таки разобрались. В.В. Карпов публично извинился за допущенную им неправильную атрибуцию злосчастного письма. Казалось бы, инцидент исчерпан. Но нет.

На сей раз к этому сюжету возвращаются доктора исторических наук А.Н. Мерцалов и Л.А. Мерцалова. В одной из своих новейших публикаций они утверждают: «На наш взгляд, кампания против «поруганной чести» была более шумной, чем правдивой… На наш взгляд, исследование вопроса далеко не закончено. Пока правдоподобны обе версии: донос написан Жуковым; неизвестно, кем написанное злополучное письмо по ошибке или преднамеренно оказалось в личном деле Жукова»²⁷². Очень жаль, что уважаемые мною историки, пытаясь реанимировать эту весьма грустную версию, не потрудились сами провести хотя бы элементарную историческую проверку достоверности версии о принадлежности этого доноса перу Г.К. Жукова.

Поскольку любой донос обычно содержал в себе не только злые наветы, но и какие-то правдивые фактические сведения, с них и начнем. Автор доноса пишет, что в ноябре 1917 г. он был делегатом съезда 1-й армии в Штокмазгофе. Был ли вообще такой съезд? Да, был, Второй съезд 1-й армии открылся 30 октября 1917 г., а его предпоследнее заседание проходило 5 ноября. Правда, работал этот съезд не в Штокмазгофе, как сообщает доносчик, а в Альтшванненбурге – в местечке, где тогда находился штаб Северного фронта, в центре которого и дислоцировалась 1-я армия (справа, в непосредственной близости к Петрограду, находилась 12-я армия, слева – 5-я армия)²⁷³. Известно, что будущий маршал, а тогда подполковник А.И. Егоров являлся делегатом этого съезда, выступал там и был избран одним из заместителей председателя армейского совета.

Но теперь неизбежно встает следующий вопрос: был ли будущий маршал, а тогда пока унтер-офицер Г.К. Жуков делегатом этого съезда? В своих мемуарах об этом, безусловно важном событии в его жизни (если бы оно было), он, известно, не упоминает. Но приводит одну важную для нас точную дату этого периода: «30 ноября 1917 года я вернулся в Москву»²⁷⁴. Опять «горячо». Значит, в принципе до возвращения в Москву, в начале ноября 1917 г. Г.К. Жуков мог бы побывать и на съезде 1-й армии. Но в своих воспоминаниях он пишет, что перед возвращением в Москву ему пришлось несколько недель укрываться в Балаклее и селе Лагери, так как его разыскивали офицеры, перешедшие на службу к украинским националистам. Дело в том, что эскадрон, в котором служил Г.К. Жуков, как раз здесь и размещался. Балаклея – это городок (в 1959 г. – 17,2 тыс. жителей), центр Балаклейского района нынешней Харьковской области Украины. В своих мемуарах Г.К. Жуков ни слова не говорит о том, что он с февраля по ноябрь 1917 г. куда-либо выезжал из расположения своего эскадрона. Да и как можно предположить, чтобы унтер-офицер из эскадрона, расположенного в районе Харькова, вдруг оказался делегатом съезда армии, дислоцировавшейся на Северном фронте, между Ригой и Двинском²⁷⁵.

На основе вышеприведенных доказательств считаю, что Г.К. Жуков не мог быть и не был делегатом съезда 1-й армии в ноябре 1917 г. И, следовательно, донос на маршала Егорова написан каким-то другим лицом. Конечно, в ходе революции возможны всякие совершенно невероятные для обычных условий пертурбации. И абстрактная возможность избрания унтер-офицера из-под Харькова делегатом съезда армии, находившейся в Прибалтике, была. Но это именно абстрактная возможность. Примерно такая же, как названная Гегелем возможность избрания турецкого султана Папой римским. И бремя доказательства превращения ее в реальную лежит на тех историках, которые, не затрудняя себя поисками доказательств, считают возможным «просто так» бросить добавочную тень на и без того далеко не безгрешного маршала Жукова.

Вызывает возражение и утверждение А.Н. Мерцалова и Л.А. Мерцаловой о том, что это письмо будто бы обнаружено Д.А. Волкогоновым и В.В. Карповым в личном деле Г.К. Жукова. Это не совсем так. Волкогонов (впервые частично опубликовал этот документ, но имя Г.К. Жукова печатно не назвал, хотя и, как он лично мне говорил, подразумевал именно его), о личном деле Жукова вообще не упоминает и ссылается на архивный источник. Это письмо хранится (и выявлено) в фонде Управления делами НКО СССР (РГВА.Ф. 33987. Оп. 3. Д. 1048. Л. 37) и на нем отмечена дата поступления его в канцелярию НКО – 28 января 1938 г.

В подлинности письма никаких сомнений нет. Но кто же его автор? По версии историка Ю.А. Геллера, это комдив Г.В. Жуков, служивший в то время помощником инспектора кавалерии РККА Маршала Советского Союза С.М. Буденного. Геллер имел возможность сравнить почерк подписи на доносе с другими подписями Г.В. Жукова. Сразу же, кстати, становится ясным, почему доносчик дважды ссылается на свой предварительный разговор с Тюленевым. В это время комкор И.В. Тюленев служил заместителем инспектора кавалерии РККА, т. е. фактически непосредственным начальником Г.В. Жукова. Вроде бы все становится на свое место.

В заключение раздела еще раз скажем, что в 1937–1941 гг. почти каждый донос рано или поздно «срабатывал».

«НКВД НИКОГДА НЕ ОШИБАЕТСЯ…»

Массовые аресты, затронувшие все слои и классы общества и лиц самого различного социального положения от рядового колхозника до наркома, от красноармейца до маршала Советского Союза, отозвались тяжелой болью прежде всего в сознании их родных и близких. Но не могли не встревожиться и те, кого пока миновала чаша сия. Как ни был забит и ко всему приучен советский народ, такого размаха арестов в стране еще не бывало. Говорить вслух об этом боялись. Но мысли-то не могли не беспокоить. И прежде всего думалось о том, куда смотрит ВКП(б) и прокуроры. И вот чтобы «зло пресечь» и не допустить ни малейшего брожения умов, в оборот был запущен пропагандистский тезис о том, что НКВД знает, что делает, что это ведомство никогда не ошибается, и поэтому всем, оставленным на свободе, не следует волноваться. Ведь их-то не «взяли»… Посильное участие в сотворении этого очередного мифа принимали и функционеры самого НКВД, начиная с наркома. Когда арестовали лечившего Ежова врача, профессора Левина, то его жена позвонила по телефону сиятельному пациенту своего мужа и высказала предположение, что это, должно быть, ошибка. Ежов ответил: «НКВД не ошибается»²⁷⁶.

Эта идея внедрялась со страниц газет и журналов, с театральных сцен, и с экранов кинотеатров, из уст лекторов и докладчиков. Дело дошло до того, что, как вспоминает бывший польский генерал Владислав Андерс, захваченный в плен в 1939 г., даже в кабинете следователя НКВД, некоего полковника Кондратика, на стене красовался лозунг, гласивший, что «НКВД никогда не ошибается»²⁷⁷.

Но для того чтобы этот тезис как-то воздействовал на умы людей, надо было не только сколь возможно часто его произносить, но и чем-то доказывать. В качестве главных доказательств его выдвигались прежде всего два постулата. Один из них состоял в том, что НКВД выполняет волю Коммунистической партии, мудрого рулевого, который безошибочно ведет весь народ по пути строительства нового общества и так же безошибочно направляет и всю деятельность НКВД. Другое «доказательство» звучало так: вся «очистительная работа» органов НКВД проходит в русле революционной законности, с участием прокуроров, и это дает дополнительную гарантию безошибочности любых акций НКВД. Попробуем же разобраться в этих двух столь усиленно навязывавшихся ложных утверждениях.

Начнем с рассмотрения проблемы взаимоотношения НКВД и ВКП(б). В какой-то мере я ранее уже касался этого вопроса, в общем плане. Здесь же намерен рассмотреть на конкретном историческом материале отношение, позицию представителей ВКП(б) в войсках (военные комиссары, политотделы, парторганизации) к действиям особых отделов НКВД и особенно к арестам военных коммунистов.

Прежде всего считаю необходимым еще раз решительно выступить против широко распространенной и поныне внедряемой идеи о том, что якобы органы НКВД в 1937–1938 гг. вышли из-под партийного контроля и отсюда все безобразия. Эта идея содержалась уже в постановлении ЦК и СНК от 17 ноября 1938 г. Реанимировал ее Н.С. Хрущев в 1956 г. в своем известном докладе на XX съезде КПСС. Заявление одного из палачествовавших сотрудников НКВД некоего Родоса: «Я считал, что выполняю поручение партии», Хрущев совершенно бездоказательно назвал «циничным»²⁷⁸ и тем самым дал понять, что органы НКВД действовали якобы вопреки воле партии.

Прошло 30 с лишним лет, и эта идея продолжала варьироваться на самые различные лады. Г. Бордюгов и В. Козлов в 1990 г. утверждали: «К началу 1937 года произошло резкое нарастание полномочий чрезвычайных органов, они вышли из под контроля партии»²⁷⁹. В 1991 г. Б.А. Викторов сетовал на то, что «органы НКВД перестали считаться с партийными органами и с прокуратурой»²⁸⁰. В 1992 г. О.В. Хлевнюк, процитировав постановление ЦК и СНК от 17 ноября 1938 г. о том, что нарушения законности «были возможны только потому, что пробравшиеся в органы НКВД враги народа всячески пытались оторвать работу НКВД и Прокуратуры от партийных органов, уйти от партийного контроля в руководстве», принял всерьез эту самую настоящую дезинформацию, попытку ЦК ВКП(б) уйти от ответственности за чудовищные дела, творимые безраздельно руководимыми им и генеральным секретарем органами НКВД, и не без горечи сетует, что «в период массового террора партийные комитеты во многих случаях, по существу, попадали под власть органов НКВД…»²⁸¹.

Разумеется, ситуация в различных республиках, краях и областях имела свои особенности взаимоотношений между управлением НКВД и соответствующим партийным комитетом. Но что касается центра, то принцип безусловного подчинения Наркомата внутренних дел СССР Центральному Комитету ВКП(б), Политбюро ЦК, генеральному секретарю проводился в жизнь безусловно, неуклонно и беспрекословно.

Полномочными представителями ВКП(б) в РККА были военные комиссары, целая сеть политорганов и партийных организаций, действовавших под общим руководством Политуправления РККА, работавшего на правах военного отдела ЦК ВКП(б). Следовательно, Политуправление РККА имело все уставные и довольно реальные возможности определенного контроля за деятельностью особых отделов в армии. А уж что касается партийности военнослужащих – то это была безраздельная епархия политорганов и существующих при них партийных комиссий. Какое значение для арестованных имела позиция парторганиаций, можно судить по тому, что на 1 января 1937 г. в партии состояло 87 % всех командиров полков, 92,9 % командиров бригад, 93,2 % командиров дивизии, 95,2 % командиров корпусов, 100 % военно-политического состава²⁸².

Но как хорошо известно, далеко не каждая реальная возможность превращается в действительность. Многое в этом процессе в общественных явлениях зависит от характера, способностей, нравственного облика конкретных исторических деятелей, особенно возглавляющих тот или иной участок работы. Как уже неоднократно отмечалось, большинство командиров и политработников еще до вскрытия «военно-фашистского заговора в РККА» воспитывались в духе немедленной и беспощадной расправы с любыми проявлениями инакомыслия, а тем более протеста против установленных, по сути, деспотических порядков. И пример в этом явно безнравственном деле показывали сами руководители Политического управления РККА Гамарник и Осепян. По соответствующим представлениям, меморандумам и спецсообщениям Особого отдела ГУГБ НКВД СССР они не только санкционировали увольнение из армии всех военных, попавших в поле зрения особистов, но и самовольно брали на себя совершенно не присущие им функции прокуроров. На сообщение начальника Особого отдела ГУГБ И.М. Леплевского о том, что заместитель начальника политотдела 73 сд полковой комиссар А.И. Ильин, начальник финотдела штаба СибВО Е. Космин и др. являются активными участниками «антисоветской троцкистской организации», начальник ПУ РККА без всякой проверки налагает резолюцию: «Уволить и арестовать Ильина и Космина… 17/IV-37. Гамарник»²⁸³.

С середины июня и до конца 1937 г. Политуправление РККА возглавлял П.А. Смирнов. Он продолжал и совершенствовал линию на изгнание из партии всех «подозрительных» коммунистов. С еще большим размахом развернулась эта позорная кампания при Мехлисе. Можно смело сказать, что многие политорганы, а под их руководством и партийные организации РККА, вместо оживления партийной мысли, всемерной поддержки любой попытки отыскания истины, стремления сохранить в рядах армии каждого ценного работника, вступили на путь безоглядного выкорчевывания всего и вся, беспощадно подавляя, вырывая и уничтожая малейший росток не то что свободомыслия, а лишь стремления разобраться в происходящем. И в авангарде этого столь неприглядного в нравственном отношении процесса находилось Политуправление РККА во главе с Мехлисом.

17 февраля 1938 г. «Красная звезда» опубликовала печально известную тогда передовую статью «За комиссара – воинствующего большевика, против тупого и бездушного бюрократа», прямо ориентирующую на новые усилия «по выкорчевыванию». Если же кто просто призывал к элементарной проверке обвинений, тому приходилось не легко. На обсуждавшем эту передовую статью собрании партактива Военной академии механизации и моторизации выступил старший инструктор 2-го отдела ПУ РККА Н.А. Шаповалов. Речь эта так не понравилась Мехлису, что уже на второй день появляется подписанный им приказ ПУ РККА № 9, в котором речь старшего инструктора ПУРа объявляется «явно оппортунистической». Шаповалов обвиняется в том, что он якобы «пытался взять под сомнение изложенные в газете факты… организовать совсем не нужное следствие по изложенным материалам». И далее приказ гласил: «За самовольное выступление, за проявление гнилого либерализма, неспособность вести линию ПУ РККА – снять»²⁸⁴.

Одним из вершителей партийных, да и жизненных судеб политработников и командиров был заместитель начальника Политуправления РККА корпусной комиссар Федор Федотович Кузнецов. Как он вдруг, не прослужив до того ни одного дня в армии, почти в одночасье, занял такой высокий пост? Родился в 1904 г. в Рязанской губернии. Там четыре года учился в земской школе, а затем три года учился на рабфаке. Вот и все его образование. С 1925 г. – инструментальщик на одном из московских заводов. Здесь он в 1926 г. стал членом ВКП(б); с 1930 г. – предзавкома, а в 1938 г., когда повырубили почти весь партактив Москвы, становится первым секретарем Пролетарского райкома ВКП(б). И вот он – в Политуправлении РККА, сначала начальник отдела кадров, затем начальник ОРПО, а уже 19 июня 1938 г. Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило его единственным тогда заместителем начальника Политуправления PKKA²⁸⁵. Ему сразу же присваивают звание бригадного, а вскоре – дивизионного и корпусного комиссара.

Естественно, что в условиях носящейся в воздухе подозрительности соответствующий «сигнал» поступил и на Кузнецова. В декабре 1938 г. работник «Правды» Корнблюм сообщает Мехлису о том, что Кузнецов по своей прошлой работе (первым секретарем райкома партии) был связан с оказавшимися «врагами народа» бывшими секретарями Московского горкома ВКП(б) Кульковым и Братановским. Раз сигнал поступил, Мехлис реагирует мгновенно. Тем более что тень может пасть и на него самого. 21 декабря 1938 г. он пишет Сталину и Берии: «Никогда я не говорил с Братановским о Кузнецове. Кандидатура Кузнецова в ПУ РККА была названа и рекомендована тов. Хрущевым»²⁸⁶. Но процесс проверки идет уже как бы автоматически… Через несколько дней (очевидно, на каком-то совещании) он пишет записку первому секретарю Московского горкома партии: «Тов. Щербаков! Что удалось выяснить о Кузнецове? Просил тебя проследить. Мехлис, 25/ХП». И на записке помета: «Проверял. Пока ничего нет. А. Щербаков»²⁸⁷ (так пишет бывший главный партийный опекун советских писателей). Однако проверка шла своим чередом. Секретарь ЦК ВЛКСМ С.Е. Захаров 28 декабря 1938 г. сообщал Мехлису, что на строительстве Автозавода и в Пролетарском райкоме Кузнецов показал себя хорошим, авторитетным работником и что в качестве отрицательных сторон указывают на наличие у него грубости и на его малограмотность²⁸⁸. Но такие качества считались тогда не пороками, а чуть ли не достоинствами. «Мы диалектику учили не по Гегелю», – констатировал и не без гордости Маяковский. «Мы университетов не кончали», – не без самодовольства заявляли многие тогдашние руководители. Так что в этом отношении к Кузнецову претензий быть не могло.

Вспоминали, правда, и такой случай. Летом 1935 г. какой-то Московской кинофабрике необходимо было заснять для своего кинофильма фашистский концентрационный лагерь. Для этого дела был выбран поселок рабочих строительства ЗИС. На самом поселке сделали надпись (чтобы зритель не сомневался): «Фашистский концентрационный лагерь», а рабочих, проживающих в этом поселке, засняли как заключенных в этом лагере. Конечно, получилось не очень изящно. Стоял вопрос о привлечении «к ответственности» секретаря парткома Кузнецова, но по вмешательству тогдашнего секретаря МГК ВКП(б) Кулькова дело было прекращено²⁸⁹. Секретарь Пролетарского РК ВКП(б) Лысов в своем отзыве сообщил было о том, что Кузнецов поощрял незаконное строительство (с расходованием государственных средств), а за это ему самому была построена дача в Малаховке, которая сейчас перешла в его собственность²⁹⁰. Но это же не снизило его политической преданности? Тем более что Мехлис 14 января 1939 г. написал заместителю председателя КПК при ЦК ВКП(б) М.Ф. Шкирятову: «Передавая дело в КПК, я, как руководитель ПУ РККА, должен сказать мнение о Кузнецове. Он работает в ПУ РККА около года… Кузнецову не хватает культуры в работе, не хватает теоретической подготовки. Но никаких претензий политического порядка я предъявить Кузнецову не могу»²⁹¹.

И в самом деле – чем не образец! Как писал сам Кузнецов: «Партвзысканий никогда и ни за что не имел, колебаний никаких не имел, связей ни родственных, ни других с врагами не имел и не имею»²⁹² И видно, справедлива русская поговорка: рыбак рыбака видит издалека, коль сам партийный палач Шкирятов не нашел ничего предосудительного в действиях Кузнецова. Так что последний мог теперь расправляться со всеми «врагами народа» в полную силу, без оглядки. Хотя и до того занимался «корчеванием» усердно, но теперь, когда он получил индульгенцию от Шкирятова, он мог заняться уничтожением «врагов» еще более энергично. (А еще 27 июня 1938 г. он высылает начальнику Особого отдела ГУГБ НКВД СССР комбригу Н.Н. Федорову список лиц, которые, по архивным материалам Политуправления РККА, «значатся участниками антипартийной белорусско-толмачевской группировки»²⁹³. В приложении имелся основной список на 444 человека и дополнительный на 61 человека. Почти все они были обречены.)

По образу и подобию руководителей Политуправления РККА действовали и военные советы, и политуправления военных округов. Все еще надеясь не то что на справедливость, а хотя бы на спасение, армейские комиссары обращаются к так хорошо знакомому им народному комиссару обороны. 21 сентября 1937 г. Ворошилову пишет начальник Военно-хозяйственной академии РККА А.Л. Шифрес: «Решением Окружной парткомиссии ХВО я исключен из партии как не заслуживающий политического доверия. Это решение ОПК ХВО вынесла на основании непроверенных материалов, без предварительного расследования каждого предъявленного мне обвинения… Мне вменяется в вину, что в книжке «Комсомолец РККА», выпущенной в 1924 г., я «популяризовал Троцкого, называя его «вождем Красной армии». Это неверно. Эти слова взяты из официальной, приведенной в брошюре, программы политзанятий ПУРа»²⁹⁴.

Шифрес еще бьется, пишет наркому, на что-то надеется. А судьба его уже предрешена. И не только и не столько особистами, сколько его же вчерашними боевыми руководителями и сотоварищами. Он, конечно, и не знал, что уже 29 сентября 1937 г. он был обречен решением заседания Военного совета ХВО. Выписка из протокола № 5 лапидарна и веет могильным холодом:

«1. О начальнике Военно-Хозяйственной академии РККА – армейском комиссаре 2-го ранга Шифресе А.Л.

Постановили: Телеграфно просить наркома обороны об увольнении из РККА и санкции об аресте.

Военный совет ХВО: Командарм 2-го ранга Тимошенко.

Бригадный комиссар Озолин»²⁹⁵.

…Что называется, «разобрались»… «Просьба с мест» была незамедлительно удовлетворена, Шифреса вскоре арестовали, а затем и расстреляли.

А вот другой довольно выразительный пример своеобразного понимания своего партийного долга и ответственности за судьбу и жизнь многих тысяч армейских коммунистов. Член Военного совета Краснознаменного Балтийского флота корпусной комиссар Г.А. Зиновьев в своем объяснении от 18 октября 1937 г. уверяет нового начальника Политуправления РККА армейского комиссара 2-го ранга П.А. Смирнова в том, что он (Зиновьев), работая до этого начальником политуправления Уральского военного округа, «быстро исключал из партии всех, кого надо». И тут же, чтобы решительно отмежеваться от объявленного врагом народа уже покойного бывшего начальника ПУ РККА, добавляет: «докладывал Гамарнику, этой сволочи, шпиону…»²⁹⁶.

Совершенно ясно, что при такой абсолютно четко обозначенной позиции военно-партийных верхов реальные возможности борьбы низовых партийных работников за справедливость, за честь и достоинство армейских коммунистов, против ложных и клеветнических наветов были крайне малы. А учитывая особенности военной субординации – ничтожны. И все-таки даже в той до предела мрачной атмосфере находились люди, в основном – «простые» члены партийного бюро, которые, презрев страх за собственное существование, оставались верны долгу партийного товарищества и бесстрашно вставали за правду, «за други своя». Их было не так уж и много, но они были. Давно и справедливо сказано, чем ночь темней, тем ярче звезды…

Когда старший руководитель кафедры оперативного искусства Военной академии Генштаба РККА комбриг В.Н. Батенин был 23 июля 1937 г. исключен из рядов ВКП(б) за связь с «врагом народа» комкором Н.Н. Петиным, то через три недели (14 августа) партийное бюро Наркомата обороны отменило решение об исключении Батенина из партии и ограничилось объявлением ему строгого выговора с предупреждением²⁹⁷. Это означало оставление комбрига в армии. Правда, в конечном счете, особисты его все же «достали», он был арестован и в январе 1940 г. приговорен к расстрелу. Но это было позднее.

Сохранился протокол закрытого партсобрания в/ч 5924 от 4 марта 1938 г. Разбиралось дело командира полка Малишевского. Присутствовало 33 члена ВКП(б) и 6 кандидатов.

«Слушали: заявление, поданное в Военный совет на члена ВКП(б) тов. Малишевского И.П. членами ВКП(б) т. Орловым А.И. (бывший военком части) и б. отсекром партбюро Лебедевичем И.Н. от 25.9.37 г. В заявлении отмечается, что Малишевский в своей практической работе применял методы работы, во многом сходственные с деятельностью врагов народа, и сделали вывод, что Малишевскому не место в партии и нашем полку, а скорее всего, неразоблаченный враг народа.

Постановили: 1. Партийное собрание считает, что партийность т. Малишевского не вызывает никаких сомнений – заявление тт. Орлова и Лебедевича о том, что Малишевский еще не разоблаченный враг народа, является необоснованным и клеветническим.

2. Партийное собрание считает, что в практической работе т. Малишевский имел ряд существенных недостатков…»²⁹⁸

Будущий «мятежный генерал», а тогда еще капитан П.Г. Григоренко был зачислен слушателем Военной академии Генштаба РККА осенью 1937 г. В своих прекрасных воспоминаниях он пишет: «На нашем курсе арестов не было. У нас им не дали развиться и набрать силу. И этим мы обязаны двум людям: майору Сафонову – секретарю парторганизации нашего курса и полковнику Гениатуллину – заместителю секретаря этой же парторганизации. Они поняли, как раскручивается эта чертова мельница»²⁹⁹. И далее он подробно описывает, как проходило одно из заседаний партбюро. Поступило заявление слушателя полковника М.Н. Шарохина о том, что он служил вместе с людьми, которые потом оказались арестованными. Партбюро обсудило это заявление «в разном» и решило «Принять к сведению». Присутствовавшие на заседании партбюро военный комиссар академии и начальник особого отдела остались недовольны. Члены партбюро потребовали от них конкретные факты. Начальник особого отдела надменно заявил: «Я не обязан сообщать вам все, что мне известно». И тогда полковник Гениатуллин внес резолюцию о том, чтобы сообщить в партийную организацию Особого отдела о непартийном поведении их начальника и об оскорблении им партбюро. Гонор с особиста как ветром сдуло, он стал оправдываться, извиняться, но резолюция была принята. Впоследствии он получил выговор по партийной линии и был убран из академии. «А на нашем курсе, – продолжал Григоренко, – и впредь заявления, подобные шарохинскому, «принимались к сведению», в том числе и мое. Ни одного дела за связь с врагами народа наша парторганизация не рассматривала, ни одного ареста на нашем курсе не было»³⁰⁰.

Меня все это крайне заинтересовало. Ведь речь идет о М.Н. Шарохине, будущем активном участнике Великой Отечественной войны, генерал-полковнике, Герое Советского Союза. И в одном из архивов мне удалось найти своеобразное дополнение к рассказу П.Г. Григоренко.

Вот какую партийную характеристику 5 августа 1938 г. составили и подписали в партбюро 1-го курса Академии Генштаба РККА на Шарохина Михаила Николаевича, 1898 г. р. «Член ВКПСб) с 1920 г., в Красной гвардии с XI.1917 г., в РККА добровольцем с 1918 г. Участник Гражданской войны… Политически развит хорошо. Идеологически устойчивый. Уклонов и колебаний от генеральной линии партии не имел. Активно участвует в партийной жизни Академии. Партзадания выполнял аккуратно (староста группы)… Пользуется доверием парторганизации и большим авторитетом среди товарищей. Выдержанный член партии и хороший товарищ. Образец в партийной и воинской дисциплине. Преданный член партии. Ответственный секретарь партбюро 1 курса АГШ Сафонов; члены партбюро Глушков, Волков, Арефьев, Клестов»³⁰¹.

Политработники тоже бывали разные. В газете «Красная звезда» от 18 июня 1938 г. утверждалось, что на должности помощника начальника ветотдела СибВО подвизается матерый бухаринец Полонский, связанный с врагами народа. Обычно за такой публикацией чуть ли не сразу следовал арест. Но в данном случае события развивались по-другому. 23 августа 1938 г. к редактору «Красной звезды» официально обратился ответственный секретарь партбюро штаба и окружного управления СибВО батальонный комиссар Писаренко. Он сообщил, что партбюро провело специальное расследование, вплоть до института, где учился Полонский, опросило целый ряд лиц. «Никаких материалов, компрометирующих т. Полонского как члена партии, не установлено. Он полностью реабилитирован. Партбюро просит – на основе решений ЦК ВКП(б) – реабилитировать тов. Полонского через газету «Красная звезда»³⁰².