Текст книги "Собрание стихотворений. В 2 томах. Том 1 и 2."

 
Когда прямую низведут,
Всё-всё свое и не свое
(Воздушный шар, скрипящ и вздут)
Во тьму войдет, но не ее.
 
 
Ни яви вспоминать, ни снов
Не нужно в жизни, ни иной
(За горстью косных этих слов,
За черной этой шириной).
 
 
Ни я не бы´ л, и ни иной
В расщелинах, где внидет свет
В воздушный шар, но не земной.
 
 
– Я выскользнул было, но нет —
 

Э. Л. Линецкой

 
Эти конные ветки – не снятся,
Цокот замшевый их наяву,
И готов я с прелестною жизнью обняться,
Хоть и чуждым, и лишним слыву.
 
 
Хоть не входит сюда на рассвете
Ни волны полувзмах, ни огня…
Лишь деревья – сквозь вод и огней переплетье —
Дышат ясную тьму на меня.
 
 
Жизнь вошла. И иною не выйдет.
И иной я уже не смогу…
Лишь деревья сквозь очи кровавые видят
Непокорного их неслугу.
 

 
И малый крыжовник дождя…
И сна расстоянье и песня…
Пронжу всё и вся, уходя,
Кристальным лучом угодя
В еврейскую кровь поднебесья.
 
 
Есть свет из спряженной воды,
И свет есть из неба и света,
Но грани меж них нетверды:
………………………..
Я жил и не знать не хотел,
Обязан кому я судьбою,
Какое из óгнистых тел,
Взлетевших мне следом навек,
Сумею назвать я собою.
 
 
Сколь медленно я возлетел
К оттаянью, к свету, к пробою…
 
 
Сколь медленно жив человек.
 

 
Жизнь, ты ясной сходишь, словно
Лип-госпож колокола,
Ясно-ясной, словно ясность
Крылья черные сняла —
 
 
Словно из безверхих сеней,
Из растерзанных пелeн
Проницаешь свет осенний
И листов замерзших звон.
 
 
Жизнь-жизнь, сознал я снова:
Ты ж не очень и смела —
Яблочный, завядший воздух
Лишь на прикус ты взяла.
 
 
…Хватит…ясно…вместе станем
В высях теневых ходить,
Станем-станем и устанем,
И не станем вместе жить.
 
 
И домашен, и торжествен
Нашей выйдет жизни слог.
Даже и расставшись, всё же
Возле встанем, видит Бог.
 

1

 
В слоях у облаченья ночи
Зеркальная волна – черна,
И сна изъя́звленные очи,
Незримые, глядят со дна.
 
 
В реке река царит, незрима,
Но небеса – не в небесах:
Неясный огнь Иерусалима
В верховных меркнет поясах.
 
 
И не снести ни сна, ни знанья,
Ни дня, угнанного в полон,
В реку двойную без названья,
В воротцы роговых колонн…
 
 
(Как падчерица расстоянья,
Стоит на сваях смутных ночь,
И несть ни слова, ни сиянья
Всю эту муку превозмочь…)
 
 
А день – иглой ко дну, из виду…
…И – вверх! В застывшую грозу! —
Во взрезанную пирамиду
Со странным отсветом внизу.
 

2

 
Владею сердцем я, и сердце есть у мира —
Во мгле зерцающей невидимо и сиро,
Никем не знанное, не манит никого —
Дрожь каменная лишь – в шаг сердца моего.
За нею движусь я. Сухое в сердце жженье
Мое руководит слепое продвиженье:
Зерцальных плоскостей касается рука,
И царствует душа – несчастна и легка.
И как ни различай огни и наважденья,
В частичках царской мглы – близнец изображенья.
 

3

 
Возвращаяся с русского плена,
Говорил я сходящему свету:
«Зря же всё… всё чернее измена…
«Твоя кровь… ее царственней – нету…
 
 
«Зря же все… в погремушках костячных
«Тени ходят по страшному раю…
«Неисчетных, ненужных, невзрачных
«их – Нужней и скончанней не знаю.
 
 
«Ни одна никого не дождется,
«Ни одна ничего не услышит,
«Просто – словно волна – распадется
«Неба свод, что созвездьями вышит».
 
 
«Все скончалися?» – свет подивится, —
«Аж оставивши вживе живого?
«Ну а чьи ж эти костные лица
«За тобой зазияли лилово?»
 
 
«А..» – сказал я: «Они? Сам я, знаешь,
«За собой звал молчанье и ужас,
«Возвращаяся с русского плена
В неба свод, что созвездьями вышит».
 

4

 
…А я рожден в кладбищенской столице,
Чтоб юный флот стихов флотоводить
И ощущать, как месяц узколице
Из дна Невы высучивает нить,
 
 
И замечать сквозь тени снежных стекол,
Как царское сребро хоронит дым,
И молния, невзрачная, как сокол,
Перед созвездием стоит моим.
 

 
Святое есть лицо у лебедя ночного
             В смутно-змеиной, лысой голове,
             И влага слитная, как естество во…
                                     …во всей Неве.
 
 
В предверье моря – колыханье цепей,
             Огни спрядают несветящий свет,
             Кому и в царстве всех великолепий
                                     подобья нет.
 
 
О как уйти из города, из тела,
             Коль шопот дней слышней, чем сердца бой?..
             Ох, знаю я: так жизнь не захотела
                                     и сделала собой.
 
 
Ночь знаю я – какой ее обычай,
             Змеи иль птицы взгляд через плечо…
             Из всех огней, из всех ее обличий
                                     досталось лучшее еще.
 
 
Сошли уже в смеситилище к безднам
             Змеящиеся смутные дома,
             И встала ночь под деревом созвездным,
                                     как дерево сама.
 
 
И унеслась река сквозь узу горла,
             Неравно-плотны воздуха холмы…
             О сколько рук над ними распростерло
                                     дыханье тьмы.
 
 
Гори-гори, гори, огонь бессветный,
          Воздушную столицу освещай!
          Ох, шепот дней, бесстрастный и бессмертный,
                                  прощай, прощай…
 

Декабрь 1983

 
Жизни я не знаю, знаешь…
 
 
Страшно, знаешь, мне ее… —
В капле каждой раздвижная ж
Сердцевина у нее,
Где прорезан иль просверлен
Алчно тянущий извне
рот – Всеяденьем осквернен,
С красной трапезой на дне.
 
 
Жизнь – вечно-горящий камень,
А сгорающее – ложь…
Камень плавится, и пламень,
Взрезан, рушится на нож,
Льются люди, каплют вещи,
Блазнящиеся в огне…
 
 
Всё ж таинственней и резче
Лезвье музыки во мне.
 

Январь 1984

 
Отставшие в рассеявшихся тéнях
Не менее деревья не видны —
Как плакальщицы, сели на ступенях,
Роняют слезы в черные волны.
 
 
Немного ж высветил в ноябрьском саде
(Что в вогнутом стекле) холодный луч,
И старших птиц, стоящих на параде,
Уже не расшевéлишь, как ни мучь.
 
 
Без дна – ни дня. Скользят (и не очнутся)
Мимо кружных граненых колоннад,
Их небеса цепные не коснутся,
Коленцы каменные не стеснят.
 
 
Как лóдья с ледяным и низким днищем,
Несется к норду узкий городок,
Неся – несомый – к вышним пепелищам
(Откуда-чей – не знаю) узкий вдох.
 
 
Зимы?.. Видать, наскучило в земле ей
Приглядываться в дырочки травы…
 
 
И время мертвое приречною аллеей
Идет не поднимая головы.
 

Январь 1984

О. М.

 
Ну а я – каб я жил под венец, под завязку,
Под качение сердца вовне,
Невесомой бы ночью на русскую пасху
Я бы в море ушел на челне.
 
 
И жестяный стесненный язык колоколен
Провожал бы скольженье мое,
От свободы сердечной я б сделался болен,
Как и всякий настигший ее.
 
 
От кого и к кому я не знаю дорога
В тишине, вышине, глубине…
Лишь негромкое пение русского бога,
Отдаляясь, сопутствует мне.
 

Январь 1984

Луце ж бы потяту быти, неже полонену быти

 
А в косых и высоких, сплошных небесах ни движенья,
Лишь круженье зимы, лишь зиянье и жженье зимы…
Как же так же прожить эту вечную ночь униженья,
Как прожи́ли ее и как прóжили наши мертвые – мы?
 
 
Измождаясь лицом и разношенным телом грузнея,
На нечетких очках чуть уменьшенный мир пронося,
Как же так же прожить, ничего ни о чем не жалея,
Ничего не прося, ничего-ничего не прося, не прося?
 
 
И ветшанья извечные вести, и чья-то свеча над могилой,
И безжалостный голос зовущий сгущенно звеня —
Всё измышлено вчуже постылою тьмой полукрылой,
Чтоб величье из ямы извлечь под ножи ледяного огня.
 
 
О косая высокая тень!.. – но и песни завесть не успеть ей,
Как ворчанье начнется, гуденье, жужжанье внизу…
Вся Россия сойдись – лишь коснуться надгробья посметь ей,
Как навеки застыть с ледяною рукой на весу.
 
 
Но умершие выйдут смеясь и взлетят меж морозных строений,
Где по низу зима продолжает до выскреста месть,
И умершие скажут: «Напрасны и слава, и гений.
«Только память и честь – это все, что пока еще есть».
 
 
И умершие скажут: «В косых и высоких, высоких могилах
«Мы лежим до скончанья, не помня высоких имен,
«И качаются звезды в бесчисленных славах и силах
«Над великою ночью несчастных, несчастных времен».
 

Январь 1984

 
Когда зеленых раковинок нить,
Дрожа, в волне взвивается древесной,
Вы не спешите сердце единить
Со влагою светящейся небесной.
И воздуха взволнованный шатер
В свои жемчужные не пустит сети,
Пока не вспомню, выспрень и хитер,
О вашем бедном Юрьеве, поэте.
 
 
О скоро уже! Скоро из ворот
Деревья обесточенные выдут,
Полуослепши за утёкший год,
Чтобы труху из глаз зеленых выдуть;
Полуоглохши, – недомолвный шум
Из раковин повытряхнуть, как дети…
И вспомню я все, что прийдет на ум
О вашем бедном Юрьеве, поэте,
 
 
Несведующие скажут: жизнь ушла,
И голоса волною – не исполнить…
Причем весна? – в ее колокола
Звони-звони, но ничего не вспомнить…
– Но щекот их зеленых язычков
Один-единственный на Божьем свете
Звенит из-под наушничков-очков
О вашем бедном Юрьеве – поэте.
 

посылка

 
Я знаю, Муза, – замыслы смешны
С травой пролезть сквозь мякнущие нети.
Но, кажется, и Вы видали сны
О Вашем бедном Юрьеве, поэте.
 

Февраль 1984

 
Эх, и вжался ж заржавленный якорь —
Не проглянешь сквозь вязкую муть.
И взошли камнесечец и пахарь
На лодейную зыбкую грудь.
 
 
Передрогнул корабль и замер,
Переставились жёрлы вовне,
Место намертво кормчее занял
Человек на двухногом коне.
 
 
И глазницами, полными глума,
Он за солнцем следит стороной,
Слыша никнущий шепот из трюма,
Слыша медленный скрежет цепной.
 
 
Крикнет птица: уходим, уходим…
Ветер мачтой чуть скрипнет златой…
…Что ж искорчился кормчий Господен
Под раздвоенной мертвой пятой?
 

Март 1984

 
А город на кораблях стоит,
В мачтовых рощах ветер сопит,
Цепи напружены, но уж прости —
Нам никак не уйти.
 
 
Здесь встал каждый корабль один,
Сбоку притиснутый линьей льдин,
Всё шевелящейся, и его шевеля… —
Но со второго боку – земля.
 
 
Господи, если б знали все вы,
Как сильно держит десница Невы,
Как машина где-то внизу дребезжит,
Как почва быстро дрожит,
 
 
Как Васильевский и Петербургский – в дыму,
А Елагин – вздул парусами тьму…
…Третий век прощаются под картавый свисток
Северо-запад и Юго-восток.
 
 
Ну так и знайте ж: давным-давно
Смели б если – ушли мы, но
Стоят мертвецы под днищем, на дне,
И – их не бросить мне.
 

Март 1984

 
Оборочусь я чуть – и тьмы неравномерной
Разверзнется передо мной шатер.
Вовнутрь я вшагну, и тихий отсвет серный
Всех звездных волн да туч совьется в луч неверный,
Тот черноту пронзит – столь черен и остер.
Столь пóлны черноты полунощны запасы…
Столь далеко у изощренья мол блеснул:
На реберках песка, на полосах террасы,
На волнах лезвийных свою я тень спугнул.
 
 
И сверху тени камыша расшевелились,
Чернее всех чернот на несколько долей,
Огни какие-то, снижаясь, раздвоились
И канули в закраину морей.
И море лезвием кружным кроило воздух
Под ящерками звезд, юлящими слегка,
И рыбы, встав на хвост, в полужемчужных гроздах
Стеснились поглядеть на грозды-облака,
Которые вверху, как мышцы, коченели.
И комната земли без-окон-без-дверей
Съезжала, чуть шумя, с растерзанной постели
К звезде закраинной – всей тяжестью своей.
 
 
…ха, память не нужна! Что проку от былого
(Как ни юродствуй, на воду не дуй)
Зудить-вызуживать? Оно не даст ни слова.
Какие-то шаги… случайных черт полова…
И в звуке костяном безлицый поцелуй —
Все, что умеет знать оно.
 

Апрель 1984

 
Небосклон полу́ночи – в облачных изъянах.
В треугольничках речных ржáвеет вода.
Птицы спят в своих корзинах, в черных, в деревянных,
И во сне клокочут, шепчут – тише, господа.
 
 
Нет, ни звука не раздастся на ночной ограде.
Шпиц нечищенный, косой брезжит в небеса…
Нет, но что же это там, в проволочном саде?
Боже, кто идет сюда? тише: голоса.
 

Апрель 1984

1

 
Я завтрашнюю ночь не жду,
Я крашенную ночь не жажду,
Сгоревшей памяти дуду
Одену в черную одежду.
 
 
Гуди-гуди, просторный звук,
Сгоревшие огни качая…
Я жизнь жил, как между рук
Трава росла не замечая;
 
 
Я жизнь жил – и ни огня,
А близящееся все – известно…
Там, за спиною у меня
Свеченье – мёртво и прелестно;
 
 
Там, сквозь зазубрины травы
Звук ломится, зажмуря очи…
Да что б там ни сказали вы,
– Хоть черно здесь – но нет здесь ночи.
 

2

 
Слышишь? – Звон скользит по кругу
Мира неживого.
Я любил любую муку
Слова дрожжевого.
 
 
Слышу… Страх… Ошейник в небе?
Или ж это лира?..
 
 
Кто ж споет о черством хлебе
Неживого мира..?
 

Апрель 1984

 
В мыльном солнечном луче
Лист – изнанкой волосатый —
Сух и бледен на плече
У прогалины рогатой.
 
 
Жилы хрупкие черны,
Блеск течет темно-зеленый
С оборотной стороны —
Плотной, влажной, раздвоённой…
 
 
Лист… – по бедности его
Две есть изнанки у него,
А другого ничего,
НИ-ЧЕГО.
 

Апрель 1984

 
Полнóчи час взойдет и ниспадет,
Съезжавшее из синих звезд созвездье,
Доставши дно земли, меня лишь здесь найдет —
Как смертное отставшее известье.
 
 
Здесь – ничего. Здесь наг земной предел.
Один здесь я – невидимый – остался,
Как свет ночной, что в горницу влетел
И в зеркальцах безлицых затерялся.
 
 
Морская толщь восстала в полный рост
И полон воздух серными тенями
Сгоревших птиц. И месяц узкокост,
Как виноградина – в отсветной яме.
 
 
Жалел я ночь. Присевшие сады
Так страшно говорили над дорогой,
И яблоки из замши и слюды
Над яблоней сверкали круторогой,
 
 
И не было огней над полустертой мглой,
Сбрелись когда созвездья и соцветья;
И птицей серою кружился голос мой.
 
 
– Я говорю: кружился бы, ответь я —
 

Май 1984

 
Исхожу я из старого страшного дня,
Как исходят огни из граненого дна —
Шевелясь… расходясь да сближаясь,
Над изрезанным небом снижаясь.
 
 
Мякнут тени. Иначе сказать, день ушел.
Небо – неравномерно сияющий шелк —
Там зеркальная редкая сетка.
 
 
Отчего бы реке не пролиться, крошась..?
Отчего бы стиху и не жить, не страшась..? —
Не всегда… хоть когда-нибудь… редко…
 

Май 1984

 
День стоит каменоломней
Дождик в странной едет мгле.
Всё огромней да огромней
Солнце мыльное в стекле.
 
 
Дождик светлый, расщепленный,
Как невидимый шуршит…
А во всех его зеленых
Хрупких горлах искривленных
Горячо… легко… першит…
 

Май 1984

 
Ох, эта капельница тьмы!..
Провисшая, висит Селена,
Воздушные встают холмы
На полукруглые колена.
В амфитеатре дерева,
Расположённы перед морем,
Вздыхают, слышные едва,
Под ветром горьким, но не горем:
Здесь мир, рассéченный судьбой,
Становится сейчас собой.
 
 
Блескуч в волнах и светел воздух,
А в облаках вода черна;
На крыльях черных, кривокостых
Ныряет птица дóпьяна,
От низа вверх, от верха книзу,
Неслышима и невидна;
Деревьев слитная стена
Глядит в исчерканную линзу,
Глядит, волнуясь непреклонно,
Но все еще соединенно.
 
 
Я человек. Я вижу мир
(Там птица ходит неустанно)
Из спутанных мохнатых лир,
Стоящих с краю Океана;
Я – человек, я – с краю ночи,
И руки смутные короче,
Чем мир, хоть он и невелик.
Я – блик – скользнув по небосводу,
Сам засветив себе природу,
Я слезкой лег на материк.
 
 
Одна лишь ночь, орех бесценный,
Зелено-черный и сырой,
На звездной ветви чернопенной
Сияет мягкой кожурой;
Но съедет день, и – старый, светлый,
Сухой… но так же смертный – смертный
Мир в деревянном кожухе,
Что изнутри весь размалеван,
Óхрян, голуб, залакирован,
Снаружи щит, как на жуке —
 
 
Вот вам. Был дух морской и влажный,
Стал мозг раздвоенный и страшный,
И это все ж таки одно;
И стало поле зренья полем
Войны дурацкой, и доволен
Огонь, взбегающий в окно.
Ушли в присутствие деревья,
Ниспала птица на волну…
О Боже мой, Тебе не верь я,
Куда ж я сердце поверну?
 

Май 1984

Стихи о небесном наборе
1984–1988

1

 
Я родился́ старик, я прочь уйду младенец
Без знанья и казны, и страха, и стыда…
Не-е… не в земли испод – весь в узелках – оденешь —
меня – Но в тьму сию, где слово, где вода.
 
 
Иначе бы граненое зерно болело
(Куда еще придется мне врасти),
Когда б сначала я не знал, где право и где лево;
Где верх, где низ; листать куда, куда идти.
 
 
Так здравствуй же, черта, где я на верхнем марше
Закладку вышвырну из забыты´ х страниц..!
Я дальше, вниз и вниз… (не-е, так не стану старше…) —
На первую ступень, чтоб не склониться ниц.
 
 
Так страшно – мало жить и не поспеть свернуться,
И листья гладкие раздать на гной земле,
Под вскриком времени на полпути споткнуться,
Раскрытой книжицей остаться на столе.
 

2

 
Улиткой на зéленом льду
(Но блещущей, точно валторна)
В кромешном живу я саду
Повторно, упорно…
 
 
И мир, виноградный листок,
Наклонно дрожит, измерзая…
И сладко смотреть на восток,
С потресканной кромки сползая.
 

3

 
Земля меня когда б еще простила,
Которую я в груди целовал…
 
 
… Как старое, как сзябшее светило,
Я рук своих во сне не узнавал.
Скольженье времени есть бегство врассыпную
Последних, загибающих лучей…
 
 
Как солнце красное оставит ночь ошую,
Так жизнь становится черней и горячей,
Ведь жизнь не в будущем меняется, но в прошлом.
Как знать, как что-то видеть, если ночь?..
 
 
Когда б я жил в земле кротенком своекоштным,
Я б знал саму судьбу, я б смог тебе помочь.
 

Июль 1984

 
Бог ночи пал, краснокрылат
      (А в подреберьи тает броня…),
      В электрический голос цикад,
      На висок изошедшего дня.
 
 
У южных, неуслышных птиц
      К скоротечным отверстьям ключи,,
      Нерасчесанных острых ресниц
      Я коснусь, как взрыданье, в ночи.
 
 
Всё в эти молча, молча дни,
      Неоглядней на звук в вечера…
      Только ночь, как ее ни храни,
      Говорит, говорит до утра.
 

Август 1984

 
Деревья скраденно сползали
Наверх и влево – как всегда,
Когда сквозь пальцы, сквозь скрижали
Неслась, разгромлена, вода.
 
 
Деревья – Бога погремушки,
Когда Он осенью не Спит,
Несмятый верх Его подушки
Несметно жемчугом Омыт.
 
 
А смятый низ Его подушки
Сочится уксусом, смолой…
Несутся звездные вертушки
И ангелы вниз головой.
 

Сентябрь 1984

 
Бог выдохнул – и хмарь по зеркалу земли,
Кружно, серебро-серо разрастая…
Разглаженные тени потекли
По краешку кругом, следы свои съедая.
Менялась тень на тень, листалась мгла за мглой,
Всё прозелени легкой набиралось,
Истаивал уже последний слой…
Его лицо на диске показалось.
 
 
– Поэт есть зеркальце у рта больного мира —
 

Сентябрь 1984

 
Рогатое, черное море
         Встало пред душой,
Завинтилось воронкой большой
         В бéло-сéром соре.
И возглас я не слышу свой —
Крови только запах из воды.
         Клонятся горние сады
Сизой листвой костяной.
 
 
         Зерцальные черные брызги
В померкших воздухах стоят.
         Мачты незапные взвизги
Сердца срывают у наяд.
О, ветер кружи́тся, кружи́тся! —
Скрутился в конус моря диск.
         И нá небо небо ложится. —
И небеса катятся вниз.
 
 
Валов раскрошённые гребни —
Черные! – сверкают у виска.
В сердцевинах их ослепли
         Литые два зрачка.
         Мир нисходит внутрь.
         Бледнеет в бездны вход.
Нет, никому не развернуть
         Бесповоротных вод.
 
 
         Этот запах страшный —
Колокольный запах тьмы,
         Смерти вчерашней
Запах, запах катится от тьмы.
Кто бы ни пришел вослед,
   И кто бы ни приплыл сюда —
      Вчера случившаяся смерть не оставляет след: —
         Нет ни следа.
 

 
Жизнь сказала: «Я ли уж не ласкова,
    «Я ли уж тебя не сторожу?
       «Хитростней узорочья дамасского
          «Древо крови я в тебя вложу.
             «Все обсыплю черной скользкой ягодой,
                «А поверх – зеркальная пыльца…
                   «Только… Господину ты не ябедай,
                     «Даром не расстраивай Творца!»
– «Я пророк, ушедший от Хозяина.
          «Я – еврей, ушедший от Отца.
             «Как из алой мглы заря изваяна,
                «Так из ней же скатаны сердца.
                   «Я – как шмель, гудящий озадаченно
                      «В средостеньи мира, на цветке:
                         «Скрипочная грудка пéтлей схвачена,
                            «Нить плывет к невидимой Руке.
«Уж тебя, разлучницу лукавую,
    «Я не стану с Господом мирить!..
       «Не грозись наградой да расправою,
          «Не колебли золотую нить!
             «Ты как хочешь штопай да залатывай
                «Хитросплéтенья своих тенет…
                   «Но глаза косые – не закатывай —
                     «Я не стану пить твой черный мед!»
 

 
Пять концентрических сердец
Вздыханием одним вздыхало,
И цвел един, един венец
Над свертком мяса и металла:
В горящем масле ледяном,
В пространствах ночи безуханных
Повис оцепеневший дом
На ветхих цепях окаянных;
 
 
Лучащиеся пузыри
Беззвучно вверх и вниз ходили,
Как очи всех, поводыри
Кого без них вверху водили;
Но света не было от них
В парящих полостях дрожащих,
И дом качался на своих
Зеркальных цепях нисходящих;
 
 
Растенья дышащие и
Раскрашенные мхи сухие,
Ввернувшись в черные струи,
Об руки бились, как глухие;
Листалась книга черных вод,
И все сердца вздыхали снова
И замирали: пролистнет
Иль нет – единственное слово?
И, краскою сухой шурша,
С изнанки всех великолепий
– Как на конце карандаша —
Вращался дом на скрутке цéпей.
 
 
В свеченьи взрезанного дня,
Который, нет еще, не минул,
Мне жить и жить еще, храня
Грозу, что я из моря вынул;
Сей дом из лезвий ледяной,
Как пламенник иного века,
Взошел над черной стороной,
Как бы заклявши человека.
 
 
За город, скраденный в ночи́, —
Рукой раскрашенной махая,
Косись, танцуй и бормочи,
Жена неплодная, плохая,
И пей кровавое вино,
Танцуя при последней дверце!
…Со внешним сердцем заодно
Вздыхает внутреннее сердце,
А три, оставшихся внизу,
Внизу возропщут разобщенно!
Да! Я унес от них грозу!
Навек ей встать у небосклона.