Текст книги "Собрание стихотворений. В 2 томах. Том 1 и 2."

 
И сколько б ты жизнь (говорю же я!) не миловáл
И сколько б ты нé пил из извечно сухой ладони
(А пускай бы и дóпил, чего уж…) – мир-мыловар
Уволочет все одно ее в своем черном фургоне.
 
 
(Видишь?) – Приотставшего дыма лысеющее кольцо,
Передергивающаяся спина прихрамывающего мыловара
И она, что взглядом прощальным в твое другое лицо
Его навеки отмеловала.
 
 
Свет очищенья, очерк иного дня
И перекрещивающиеся лучи на темном все еще теле —
Вот что останется (говорил же я!) от меня
(Все, что останется в памяти и на прицеле).
 

1987

 
…лежал один, как выдрал из виска
Височные часы; и задохнулся;
И слóва, словно страшного соска —
Внезапного из твердой крови столбика —
Ожесточенным языком коснулся;
И плоть была поката и близка.
 
 
Окно – изнанка зрения – сияло,
Не пропуская пóлосы дождя;
Закуклилось пространства одеяло;
И время из рассеянного облака
Вкруг головы растерянно стояло,
Привычного гнезда не находя.
 
 
Ужасные я разомкнул тиски;
Из цéпи временнóй я чудом вышел
И свил пространства рваные куски;
Хоть миг, но жил близ истинного облика
Единственного слова. Хоть и слышал,
Что где-то возле тикают виски.
 

1987

 
Рвется ветр у клена в горсти,
Напружая воздушные мускулы
– Погости еще здесь, погости!
Ты ж не знаешь, на счастье, на муку ли
Ты с зерцающих туч низошел,
Раскружася волной нестихающей,
Расстилая расплавленный шелк
По реке, твердым телом вздыхающей.
Погоди еще чуть. Погодя
– Никуда все одно ведь не денешься! —
На кривой позвоночник дождя
Ровно плотное платье наденешься
И оставишь у клена в руке
Пустоты безвоздушное месиво
И крутящийся на коготке
Блеск зеркальный, тускнеющий весело.
 

1987

 
Уже я шел (из яблочка земли
Вывинчиваясь гусеничкой нежной),
Был волглый воздух в бархатной пыли,
И – с яблочком зрачка посередине —
Такие же, как я, змеенья шли
Навстречу мне, кривясь во мгле кромешной.
…Но что-то безобъемное вдали
В сияющей стояло паутине.
 
 
Земля кругла лишь только от вращенья,
Но – льдяный куб, чуть стоит ей застыть.
Спасительная сила отвращенья
Ее толкает. И одни глаза,
Для позднего возженные прощенья,
Пощадным жаром остужают стыд.
…Но там, в конце ночного посещенья —
Как в облаке застывшая гроза!
 
 
А вывинтивши тело целиком,
По скользкой покачуся кожуре я
Не гусеницей – свертком и мотком,
Как юноши из нашего семейства
Всегда хранятся в возрасте таком
(Крупицы крыл под панцирем имея,
Туда катясь, где – изнутри знаком! —
Скелет светящийся Адмиралтейства).
 

1987

 
Небо – в ваточных квадратах,
Купы куп – в дымах кудлатых,
Луч, в луну уперший хобот,
Начинается нигде,
И слепым русалкам невским
Извиваться в пляске не с кем,
Разгоняя пяткой копоть
По пупырчатой воде.
 
 
Вышел я из дому поздно,
Зданья все стояли розно,
Каждое кипя и тлея
В черно-розовой тени,
Облаком многоочитым
Каждый шаг мой был сосчитан,
И, крутясь на нитках клея,
Вслед за мной ползли огни.
 
 
По реке же, царских кротче,
Вслед за мной катились очи
И – беззвучны – шелестели
Зазывны´ е голоса.
Что ж, когда-нибудь мы спляшем,
Что ж, когда-нибудь мы ляжем
Там, на каменной постели,
Вздыбив к небу волоса.
 

1987

 
О сколько здесь делается трухи
Из треска короткой волны волос,
Из костно-холодного глянца щек
             И из страшного перламутра рта.
 
 
Когда б я не чел за собой грехи,
Как осени, мне б разносить пришлось
Весь этот испитанный кровью шелк,
             Но судьба уж, как я смотрю, не та.
 
 
Как все превращается в гниль и смердь!
Треугольный траурный ноготок
Обникшего клена – трухляв и жухл,
             И раскрошена дорогая ткань.
 
 
Когда б я снова посмел бы сметь,
Когда б в волосах зазмеился ток
И в сердце задвигал усами жук,
             Щекоча изнутри гортань,
 
 
Тогда б я выжил в чужом краю,
Где женских деревьев крепка броня,
Скрежещущая при передерге ключиц
             И при крохотном повороте рук,
 
 
Тогда б я вспомнил судьбу свою;
И ветер, тяжелые листья гоня,
Стал снова медлителен, наг и чист,
             И сомкнулся бы ветхий круг.
 

1987

 
Мир скуднее и скуднее,
Всё невзрачнее с лица,
Но во всех вещах яснее
Звезды сизые – сердца.
 
 
Там в аорте, в ртутной пене,
Розою расцвел зрачок…
Ты уходишь в сердце, зренье?
Но оставь хоть чуть, клочок…
 
 
Пусть хотя нетвердый очерк —
Моря сверток, неба лук;
Пусть хоть óтсвет в плитах отчих
На восток бегущих букв;
 
 
Эту вязнущую морось
В невской стреляной волне;
Эту мертвенную поросль
Молний в выпухшем окне;
 
 
Эти в зеркалах раскосых
Оскудевшие черты…
Этот гаснущий набросок
Тьму цедящей наготы…
 

1987

 
…да, у садов у оборванцев
Совсем не стало на руках
Сыро-шуршащих карбованцев
В распарывающихся тюках.
 
 
Лишь воробья слоистый шарик
Покачивается на локте
Да волглым оком сумрак шарит
В освобожденной пустоте…
 

1987

………………………………..

 
…из всей земли могу назвать своим
Квадратный метр в искри́вленной ограде,
Где нищий камень слякотью гноим
И смертный сон прерывист, смерти ради;
 
 
Где отлетают и душа и страх
И в черных разделяются вершинах,
Где снова праху возвращают прах
В проклятых глазурованных кувшинах; —
 
 
Здесь, только здесь, где русской нет земли,
Где только прах под непокрытой клеткой,
Где нашей плотью сосны возросли,
Где воздух бьется нашей кровью редкой,
 
 
Я чувствую ту лучевую нить,
Которая – хоть чуть – меня и нýдит
Связующую точку охранить.
Но знаю я, что и ее не будет.
 
 
Но знаю я, что и сюда придут —
Свернут ограды и надгробья сроют
И, совершая обыдённый труд,
Могилы под квартирки перестроят.
 

1987

 
Узелков мне не надо скользких,
Чтоб казаться себе счастливей,
И, в какую иглу не вденьте,
Уже не извиться кротко: —
 
 
От семи пирамид московских
По реке перегнивших жнивий
К каменеющей в небе Дельте
Опять привезла меня лодка.
 
 
Весь осел опустелый город,
Пересеянный пылью плоской,
Шелковинке не спрыгнуть с ветра! —
Что чернеется? Форт ли, Фарос?
 
 
И, ко рту притянувши ворот,
Я свечу себе папироской
В море, где ни конца, ни верха…
Господи, хоть бы парус!
 
 
Хорошо ли я жил, нетвердый,
Но не винный в грехе Филона
(Я лишь жил и ниточкой вечной
Скоротленный строчил папирус)?
 
 
– Хорошо. Я еще не мертвый.
Так еще я смотрю влюбленно
В этот каменный и калечный
Мир, где родился и вырос.
 

1987

 
            В сердце будет долго дергать холостой курок —
В стеках меда невский деготь, мертвого снежка творог
             Расклиняющая площадь света полоса,
Норовящая уплощить впалый оттиск колеса.
 
 
             Разве что-то еще значит и сейчас, и здесь?
Все кратчайшее оплачет оплывающая взвесь.
            Твой хоть ход, да юзом, юзом… как сойти с аза,
Заслезить навстречу музам эти толстые глаза?
 
 
             Думал, я всецело соткан Божьим пауком
С этим страшным и коротким, с этим русским языком —
             Оказалось: только сверху паутинка, связь,
А внутри проходят сверку оттиск-свет и оттиск-грязь.
 
 
             Не проденешь к сизым звездам мреющую нить:
Разворот навеки сверстан, ни строки не изменить:
            Там, в обратных начертаньях, в паровом свинце
Всё. И лучше перестань их проверять – они в конце.
 
 
             Ну а ты – листок всего лишь, пробная печать.
Что ж ты сам себя неволишь знак за знаком различать?
            Что ж ты сам себя морочишь, корчишь немо рот? —
Ничего ты не рассрочишь, лишь испортишь разворот.
 
 
            А когда настанут сроки падать небесам,
Не сойдутся эти строки: что ты есть и что ты сам,
             И тогда в беззвездной хмари, тьме повременной,
Память об исчезшей твари, о невнятице земной,
             О питье прогорклом невском, о златом столбе
Станет мучить. Только не с кем будет вспоминать тебе.
 

1987

 
Ты, предательская сладость
Мелкозерных десен белых…
 
 
Две волны, в разлете сладясь,
Двуударно бьются в берег.
Суша спит, раскинув ноги,
В женской ночи запустенья
И, свои покинув норки,
Вышли на берег растенья —
Стрекоча листвой дрожащей,
Поглядеть, закинув лица,
Как под поднебесной чащей
Свет качающийся мглится.
Лестница грудей зеленых
Потускнела в лунном дыме,
Бьется море, в беглых лонах
Не смоловшее твердыни —
 
 
Нет зачатья и рожденья
В треске камешков подталых,
В женской ночи униженья,
Принятого как подарок.
 

1988

 
Прыщавой зелени проказа площадная
И сушь одревесневшей крови – сучья…
Луна-голубушка, воскрылие пятная,
Все ищет Тартар-Арарат, но… суша, суша,
Переминающая волны скользких зданий
И пену глиняную лиственных отребий…
 
 
Уже не полюбить мне эту тьму гаданий,
Уже не целовать мне этот горький жребий:
Земля, привставшая (вся в этих лунных пятнах)
На обмякающие цыпочки соцветий,
Вестей обратных ждет. Но нет вестей обратных
Ковчегу, пущенному пó суху столетий.
 

1988

 
Ничего я слышать не хочу
Ни из света, ни из тьмы, ни из
Пляшущей на пальцах по лучу
Блескотни, обсеявшей карниз.
Ктó здесь, рассыпающийся в прах,
Через фортку ходит по домам?
Чéм звенит снаружи старый мрак,
Превращаясь в кованый туман?
 
 
(Этот вечер жизнь свою прожил
И осел на острые кусты,
И безокой ночью сторожил
Стекла золотые пустоты.)
 
 
– Перестань, я слышать не могу
Этот скрип, и шорох, и свистки…
Что ж с того, что хочется врагу
Блестким снегом натирать виски?
Что с того, что растворенный страж
Пропускает воздух из окна?
Что с того, что входит на этаж
Серая, сухая тишина?
 

1988

 
Русские звезды в дымной
Завесе до исподлобья
Оставляют без сердца,
Легкого сердца не злобя —
Легкое сердце в подвздошье
Едет на слабой резине:
Или сорвется напрочь,
Иль возвратится к разине,
Эдак неспешно дощелкнув
До зашумевшего горла,
Где тишина речная —
Сладостная – прогоркла…
 
 
Чьи же твердые слезы
(Зрачки равнодушно-вóстры)
Смотрят черно и мимо?
 
 
– ВАШИ, РУССКИЕ ЗВЕЗДЫ.
 

 
Я ищу уходящий свет
И незапный его оборот,
И раскалывающийся сверк
По-над лесом, раскрывшим рот.
В черном озере встало дно,
Корнем каменным разветвясь,
Черным пламенем вея – но
НЕМИНУЕМА МРАКА ВЯЗЬ.
 

 
Какие здесь живут зверьки,
Свистя горошинками в горлах…
 
 
Глаза их вóстры и горьки,
И тлеет блеск в подглазьях голых,
И треугольничком зрачки.
 
 
Внизу бесстрастная возня:
Чужая жизнь, касанья, тени…
 
 
Кто ж молвит, волосы склоня
В двоякоплоские колени:
«С собой возьми, возьми меня…»?
 
 
А наверху – под край небес,
Под облачный их обод ломкий,
Уставлен бездыханный лес
Своей железною бахромкой.
 
 
Никто не молвит. МИР ИСЧЕЗ.
 

 
Страшны у деревьев зеленые лица,
Когда каждый мускул на них шевелится
И шелест становится взрыдом.
– И, кажется, я себя выдам —
Раскрылась ветров разъяренная роза,
И воздуха заскрипела вискоза,
И светлые нити потускли,
И речка наморщилась в русле…
 
 
Замолкшие люди помятую кожу
Прижали засохшими складками к ложу,
Как будто их тяжкая сила
 
 
В природу ушла и застыла
В недвижном движенье шумящих растений,
В неслышном стяженье тлеющих теней,
В почти человеческом скрипе —
В сосне, и в березе, и в липе…
 
 
Но если услышишь сквозь хрип непогоды
Какие-то странные рваные всходы
Какого-то звука иного
(А может быть, даже и слова),
И сердце рвануться захочет к родному,
Не радуйся – говорит по-иному
Иной, но не дружеский идол.
 
 
– И, КАЖЕТСЯ, Я СЕБЯ ВЫДАЛ —
 

1988

 
Там чье же лицо чумное
Под кущами косм небесных?
Зачем в стеклеющем гное
Заплылся несчастный бездух?
И чьи там губы над миром
Косятся с осклабом тайным
(Над этим дрожащим, сирым,
Чуть дышащим лепетаньем)?
Чья сверху сыплется перхоть
На край поднебесной чаши?
К чему мне, скажите, ехать
Сквозь желтый аквариум чащи?
И кем я, скажите, послан
С надеждой – той, безвозвратной —
По этим равнинам поздним,
По этой земле квадратной…
А купы в протертой коже
Заглазной звякают медью…
 
 
И кто только вздумал, Боже,
Меня посылать за смертью?
 

1988

 
Опускается, встуманяся, фортка.
В-ней-за-нею, над листвой онемелой —
Что корейская червивая водка,
Небо с молниею иссиня-белой.
Тает туча, свет косой источая.
Сверк косою – и без горлышка фляга,
И топочет, Бог весть что означая,
На осиновых жестяночках влага.
 

Август 1988

 
Я привел тебя в мир, побелевший от зла,
Где и сам я живу, как слепая пчела —
Поздней кровью продрогших растений.
В мой уступчивый танец ошибка вошла:
Не нужна никому золотая смола
Из ужухнувших средостений.
 
 
Тлеет снег над заклеенным смертью летком,
Всё какой-то уступчатый каменный ком
Облетаю в исплаканном сне я.
Он облит синеватым крупчатым ледком,
Он сползает, медлительной мукой влеком,
Прямо в дымное черево змея.
 
 
Я привел тебя в мир, где и сам я не царь
(А былые цари позарылись в янтарь —
Впрок медовой смолы наносили),
Где чем меньший творец я, тем большая тварь,
Где над садом сгущается снежная хмарь,
Но покуда (и если) я в силе,
 
 
Не отдам тебя вьюге – уж коли привел! —
Ибо крови ты царской: от истинных пчел,
Неподвластных слажёному дыму.
Будем жить налету, огибая шеол,
Может, хватит нам кровного золота смол
Пережить эту вечную зиму.
 

1988

 
Дождь – косой полосой нефтяною
Светлеет, безгласный, за скользкой стеною,
Воздух около зренья гася.
 
 
Что же… кажется, ночь уже вся.
 
 
Кажется вся уже пепельной, сыпкой,
Мутной – сравня с заоконною рыбкой,
Всю ночь пронырявшей в верхней ночи.
 
 
Ну и приснула. Ну и молчи…
 
 
В городе тихо. В комнате тихо.
Рукою трехпалой, зыбкой от тика,
Время сумрака шерстку прядет.
 
 
Гостем незваным Бог не придет.
 

1988

 
Скоро ль закончится этот декабрь,
Этот бессердый год,
Кротко пляшущий danse macabre,
Кровью заливши рот?
 
 
На диске подпрыгивает игла,
Все уменьшается круг —
Так сходит изморозь со стекла,
Так линии сходят с рук.
 
 
Так входит хлеб вовнутрь зерна,
Так входят в лампу лучи…
И не то что музыка – тишина
Уже не слышна в ночи.
 

1988

Стихи и хоры
1989–1998

1

 
Меркнет облик тщедушныя жизни —
Вмиг кончается, как ни начнись,
Златогрубыми в зрительной линзе
Волосками парчовых ночниц.
 

2

 
Чуть помыслишь в пере изготовить
Насекомого шороха рой —
Вмиг спирально вкружается овидь
Запятой в темно-радужный слой.
 

3

 
Не успевший довоплотиться,
Треугольником ртутных лучей
Мир вонзается – мертвая птица —
В роговые воротца очей.
 

27–28.VII, 1989

 
Сжижённый луч, стекающий со лба
долгой горы Вонзается во сны.
Твердь смутная (как ветошка, слаба)
Вся под плотскою тяжестью луны
Просела уже, звездки потая
(Углится блеск лишь на одной звезде…).
Кто же возьмется разом за края
И прочь скатерку (или быть беде)?!
Кто же возьмется..? Ясно, что не я —
Я только здесь, а нужно быть везде
(В Израиле небесном, среди тех,
Кто сорным дымом вышел из земли,
Кто кроткой кровью к Господу востек
Из горсток обмуравленной золы,
Кто – чтобы гóрам и морям помочь
Узрить смятенье Божьего лица —
Сгребает отработанную ночь
Едва она дотьмится до конца).
 
 
(Ты знаешь всё, о Господи, отсрочь.
Я сна не доглядел еще…
 

Пицунда. IV, 1989

I

 
Реки незримой искони
Неизносима кривизна.
Одни лишь небеса одни
Так же зеркальны дочерна.
Но черноверхая страна
Неотразимые огни
Отводит прочь, отречена.
 
 
На желтых лапочках фонарь
По дикому прыг-скок стеклу
За угол, где клочная хмарь
В глухую переходит мглу.
Россия мерзнет на углу,
Блестя ногами, как Фамарь,
Поднявши на лицо полу.
 

II

 
Двояковыпуклой линзы отлог —
Слитное тело реки,
Сущего мрака светящийся клок
Влачат на плечах светляки —
 
 
Сердце ли? воздух? эфирная плоть?
Просто ли блеска объем?
Как это облако тьме расколоть?
– Единственно света копьем.
 
 
Вытыкнут выспрь ледянеющий свет,
Воткнут в горящую гроздь,
Только – как будто вообще ее нет —
Проходит весь воздух насквозь
 
 
И утыкается в горний предел,
В слитное тело небес,
Будто себя, как иголку, продел
И в стоге зеркальном исчез.
 
 
Не досягает незримой воды
Воздух, отдавший объем.
К небу вернулись три зябких звезды,
Влачившие сердце втроем.
 
 
В двояковыпуклой линзе черна
Вся сердцевинная тишь…
(– Двояковогнута, кстати, она,
Коль скоро снаружи глядишь —)
 

1989

 
         Кто замкнул окамнелой печатью
         Этой страшной баклаги края?
(Что же… сердной извилистой влаги, по счастью,
         Я не пил, дорогого питья)
 
 
         Кто огромный, округлый, тяжелый
         Наложил пятидырный замок?
(Этот грецкий орех исполинский и голый —
         Что ж, я рад… надкусить я не смог)
 
 
         И почти что еще не початы
          Эти колбочки и пузырьки
(И на каждой притиснутой к горлу печати
         Надпечаток какой-то руки,
 
 
         Что ворочала перстнем истертым
         На ключе пятиперстом сухом,
Что неслышимым звукам, блаженным и мертвым
         Преграждала дорогу на холм).
 
 
         И почти что не-видя-не-слыша,
         Я почти что пишу и пою
И висит надо мной, среди тьмы и затишья,
         Ненадкушенный плод, как в раю.
 

IV, 1989

 
Круглы брады у русских мулл
И розо-бело-ватны очеса,
И стерьвом каменным лежит Москва на черном
асфальте – Мертвом море сна,
А все ее четыреста мечетей
Громадный бледный вытрубляют газ.
 
 
А в волосатой колбе – гул,
Снует языковая колбаса,
Толкается, сочась, и камнем истончённым
(Скрип – нá зуб зуб, чмок – на десну десна)
Худеет речь. Ну как не захудеть ей,
Обсосанной в четырехсотый раз.
 
 
Не слышу звук, но вижу зрак.
И привитóе бешенство болит
В зрачках расплавленных огромной белой крысы.
Мне страшно, злая полутишь,
Ведь все твои четыреста имамов
Свивают надо мной свои брады.
 
 
Готов молиться утренний дурак,
И полумесяц попранный парит
Над махонькой Москвой. Изрозовелись крыши.
Последняя по пояс полумышь
Сквозь лесопарк предутренних туманов
Бредет, оглядываясь на свои труды.
 

III, 1989

 
Древа октябрьского сонный шар.
Древа ноябрьского круглый пар.
Древа декабрьского взбитый взвар.
                  – Кажется, этим венчается год.
 
 
Вычитан начерно разворот.
Выскребен насеро черный ход.
Высосан набело неба свод.
                  – Так вот как я сделался стар.
 
 
Кажется, споро пошли года.
Кажется, я даже знаю куда.
Кажется, знает в крови вода,
                  Для чего же весь этот спех.
 
 
Шестиугольно пирамидальный снег
Ночью был светел, к рассвету смерк,
И щербат, как невидимый миру смех.
                  – Но для чего там, вверху, звезда?
 

XI, 1989

1

 
Весна в краю, где нет весны,
Хоть и не в силах там остаться,
Но нехотя нисходит в сны
Протея, первого кронштадтца.
На прытком противне волна
Его мослы мусолит, хныча, —
Одна всё та же дрожь-блесна
Рябит из каждого обличья,
Один всё тот же страсти гнет
Вращает превращений обод,
Что в зелье пенном ни мелькнет —
То лодки бок, то спрута хобот,
То рыбья нежная щека,
То рабья скривленная морда…
…А там, где место Маяка,
Безглазая громада Форта.
 

2

 
Глядит из колкой глубины
Туда он, где, рекой распорот,
Как Пифагоровы штаны,
Расползся златобедрый город.
Три века здесь копили плоть,
Но все еще во мгле, в начале…
И македонец, вздевши плеть,
Печально скачет на причале.
Редеет кожаный гранит
От беглой кровки бормотанья,
И старец нас не охранит,
В волнах меняя очертанья.
О Боже наш, верни свечу
И участь верную означь нам.
Я заплачу – я замолчу
Молчаньем, плоти равнозначным,
Желанья нечего жалеть,
Раз меч его не будет жалить,
Но мир? отменит ли мелеть,
Наращивать больную наледь..?
 

1989

 
Грибным грубошерстным мясом
Гранит чернеет с излома,
Вдыхая всей плотью свеченье
Узенького заката —
 
 
О столь здесь река поката,
О столь здесь ее теченье
Наклонно к небу, что с лона
Соскальзывают лучи.
 
 
И этим прощальным часом
Так розовато, так серо
В каменном вертограде,
Особенно здесь, у мóста —
 
 
Лучам, тем проститься просто,
И даже на Германдаде
Несколько их осело,
Чтоб умереть в ночи.
 

1989

 
Мгла счерствевшая раскрошена
В блескотню земных огней,
Но – с лицом сырого коршуна —
Нощь колеблется над ней,
Ибо прут квашню безлицую
Полумесяцы дорог,
Чтоб поднялся над столицею
Хлеб отвергнутых даров,
Ибо мгла, хоть и расквашена,
Хоть осыпалась, шурша,
Но под осыпью-то скважина,
Где пока еще душа,
Пусть почти что напрочь стертая
Наглой тщетностью своей,
Но, пока она не мертвая,
Долг – свидетельствовать ей
И следить за Богозданными…
 
 
Но уже, как некий знак,
Над московскими зинданами
Меркнет пурпурный зигзаг.
 

1989

 
Какая-то убыль почти ежедневна —
Как будто рассеянней свет,
Как будто иссохла, изжёстчилась пневма,
Как будто бы полог изветх;
 
 
Как будто со всякой секундой грубее
Обрюзгшая плоть у реки,
И даже коротких лучей скарабеи
На ней и тусклы и редки;
 
 
Как будто все меньше колонн в колоннадах
Когда-то любимых домов,
И все тяжелей переносится нá дух
Кровавых заводов дымок; —
 
 
Как будто кончается сроками ссуда
И вскорости время суда;
КАК БУДТО БЫ КТО-ТО ОТХОДИТ ОТСЮДА
И НЕКТО ЗАХОДИТ СЮДА.
 

1990

строфа I

 
        По кому склизкой вицей
        Дождь хлестнул дыролицый?
               Кто не знал урок?
        И для чьих ауспиций
С мутной выси смутной птицей
Казан броский кувырок?
 

антистрофа I

 
        Сколько костных, дрожащих
        Лестниц в перистых чащах
               Ночи, ткущей чад.
        Но не щелкнет ни хрящик,
Изо всех купин горящих
Ни словечка – все молчат.
 

строфа II

 
        А на склизких высотах
        Мертвый мед в черных сотах
               Ктó по ветру льет?
        Кто, скрипя на воротах,
Птиц скликает криворотых,
Но не видит их полет?
 

антистрофа II

 
        Громный голос из мрака
        Разогнул волны праха
               Мусорной зимы
        И расчистилась плаха,
Но – полны греха и страха —
Ничего не слышим мы.
 

1990