Текст книги "Собрание стихотворений. В 2 томах. Том 1 и 2."

Б. П.

 
всё из каменного пара, всё из ртутного стекла…
 
 
нерушимое упало, пылью музыка всплыла, вся
из дышащего тела, из эфирных кристаллид – вся
свернулась и истлела, только музыка стоит, вся
из тучного металла, вся
из выпуклого тла…
 
 
…содрогнулась и упала, только музыка: ла ла
 

1995

 
Солдаты шагали по руслу реки
И что-то неладное пели,
Проржавое мясо с надорванных лиц
Стекало за ворот шинели.
И были улыбчивы их голоса,
И волосы гладки от пыли,
Когда по раскрестию глиняных русл
Из рая они уходили.
 

строфа I

 
         Не слушали огненных стражей
         И в райские шахты сошли,
         В сжижённом угле по колено,
         В колодезно-звездной пыли.
         Мы думали: это из плена
         К себе возвращаемся мы
Под шип разъяренный, заспинный, лебяжий
        В распоротом пухе зимы.
 

антистрофа I

 
         По-рачьи навстречу лежала
         Проросшая в гору луна,
         И пухло злаченое мясо
         И зренье сжигало до дна.
         И всё, что до этого часа
         Мы этой дорогой нашли,
Почти что усохло от этого жара,
         Расплавилось в этой пыли.
 

строфа II

 
         Катились гранитные зерна
         Беззвучно с сухого ножа,
         И тьма, испещренная блеском,
         В пещерах была госпожа,
         Когда под огнем бестелесным
         Мы спали, незримы извне,
На хрупких охапках сладимого дерна,
         Растущего в райской стране.
 

антистрофа II

 
         Как тонко и пресно нагрета
         Стена, где кончается путь —
         Мы к ней примерзали плечами,
         Поверх не умея взглянуть.
         И это и было прощанье,
         Семян бессеменных лузга:
Потерян поход предпоследнего лета —
         Мы больше не видим врага.
 

эпод

 
         Опять мы уходим из рая,
         Не выдавив гной из пупа.
         Хохочет пернатая стража:
         Шалишь, говорит, гольтепа.
         Стучали по днищу приклады,
         И скатки сползали с хребта,
В скрипучих бадьях мы наверх поднимались.
         Была впереди темнота.
 
 
Когда по раскрестию глиняных рек
Из рая они уходили,
Проржавое мясо с надорванных лиц
Стекало за ворот шинели.
Солдаты шагали по руслу реки
И что-то неладное пели —
И были улыбчивы их голоса
И волосы гладки от пыли.
 

1996

 
В говнодавах на резине, на резинке, на резиновом ходу
Шел по Невскому к вокзалу, по нечетной, по разъеденному льду
Что-то в семьдесят каком-то (– вероятно, типа пятого —) году.
Шестиногие собачки, оскользаясь, семенили в поводу.
 
 
В низком небе узкий месяц, ноготочек (– где же ручка, если серп? – ),
Оболокся светлым клубом (– бок наполнил, маскируя свой ущерб —).
В грузной шубе полосатой и с авоськой, на папахе мокрый герб.
По наружности армяшка, ну, гурзошник, в крайнем случае азерб.
 
 
В Соловьевском гастрономе мимо кассы он купил себе курей.
Хладнокровные собачки, все на задних, зябко ждали у дверей.
Быстро сумерки сгущались (– ощущаясь всё лиловее, серей… —)
В пышной шубе нараспашку, и с курями – нет, скорее что еврей.
 
 
Не светя, уже светились лампионы в желтых газовых шарах,
Усом взвизгивал троллейбус, бил разрядом, щелкал проводом – шарах!
На Владимирский с курями повернул он и попёхал на парах.
Тихоходные собачки с тихим чихом выдыхали снежный прах.
 
 
И собачий век недолог, а куриный – и того короче век.
В искрах тьмы навек исчезнул этот самый марамой или чучмек.
Ничего о нем не знаю. Лед скололи. Увезли в «Камазах» снег.
Только счастье, цепенея, оседает на поверхность мертвых рек.
 
 
Остается только счастье. (– Да на кофе за подкладкой пятаки —)
Коли стёкла напотели, это просто: Пальцем вытереть очки.
Развязать у шапки уши. Шарф раздвинуть. Кашлянуть из-под руки.
С чашкой выглянуть в предбанник – плоской «Примой»
                                                                                 подогреть испод щеки.
 
 
Я гляжу от перекрестка в черный город – лязги-дребезги поют.
В магазине Соловьевском под закрытье нототению дают.
Хоть гурзошник, хоть полковник – впуск окончен. Закрывается приют:
В Соловьевском магазине, под закрытье, швабру под ноги суют.
 
 
Пахнет солью и бензином, пахнет сажей, пахнет сыростью людской.
Дальний блеск рябит с Марата по Стремянной в переулок Поварской.
Над Владимирским собором – в пятнах облак – тухнет месяц никакой:
Темнота, сквозь колокольню пропускаясь, пахнет хлебом и треской.
 

1996

 
Как левантинские волосы уже не блестит листва.
У охрýпченных остьев – чуть на полчаса естества.
В зараженных аллеях скребут скребки,
И чумные команды сгружают тлен
На дрожащие дымные фуры.
 
 
До отбоя не справиться. Не разбагрить до Рождества.
Не разграбить на раз, не раскидать по гробам на раз-два,
Хоть аптечные панцири их крепки,
И топорщатся фартуки у колен,
Тачки медленны, лица хмуры.
 
 
Мы сидели за ужином, пока уплотнялся мрак,
В фосфорных цеппелинах плыл по окошку враг,
Но чуть колокольчик забрякал внизу,
Пурпур и золото закачались в борще,
Базилик, кориандр и перец.
 
 
Всем фонарным проушинам было велено сделать кр-рак.
Над бульварной дугою засветился лиственный прах.
Из разбомбленной башни, с морозным пенсне в глазу,
Вышел тот, кого нет вообще,
Из железных дверец.
 
 
Троецветные плоские полосы протесняются в нутрь аллей,
Раздробляясь мельканьем, своей голизны голей.
Осторожный взор христианских машин,
Светофором задержанных на углах,
С трудом отлепляется от бульваров.
 
 
Им, поди, это нравится: Плитками лунный клей.
По нему ускользают, куда кипяток ни лей,
Вереницы ссутулившихся мужчин,
И на всех колесницах катит Аллах
В облаках своих шароваров.
 
 
Мы сидели за ужином, в мисках синел бурак.
За соседскою стенкой по-персидски орал дурак.
А внизу исчезали один за одним
В электричестве города и зимы
Последние чумовозы —
 
 
В брюхе, прелью нагруженном, каменный блеск набряк.
Перед каждым кружился крылатый трехцветный рак.
Неподвижный младенчик висел над ним
С голубыми глазами тьмы
И с дыханием девы-розы.
 

1996

 
В Петропавловской хоральной
Церкве-пагоде-мечети
Плачет мýлла мáла-мáла
Кычет лама-колокольчик
Поп небрит раввин неровен.
 
 
Плюс на минус, чет на нечет,
Габарит на габарит —
Рука руку моет, нога ногу чешет,
Звезда с звездой говорит.
 

1998

Франкфуртский выстрел вечерний
1999–2006

 
Озеро в потертых штопках,
Небо в тощих синяках… —
Стало все как было, чтоб как
раньше все было – Или никак.
 
 
Вспомнить вдруг о том диктанте —
Как подарок на ногтé,
Хоть мы все уже не там, где
раньше все были – Или нигде.
 

1999

 
На Северном море закаты белы,
И ртутная лупа слепит сквозь стволы,
А ступишь на поле отлива —
По щиколку грязь щекотлива.
 
 
(Когда над Балтийским горят облака,
Чухонской тоскою взбухает щека
И алая к солнцу полоска
Бежит от пивного киоска.
 
 
Я вышел из дому, лет десять тому,
И шел по отливу на белую тьму,
И я уже около где-то.
И ночь пустотою одета.)
 
 
Когда ни вернется пустая волна,
Она будет искр бесцветных полна,
Полна ослепленного света.
 
 
– И хоть бы прошло это лето! —
 

1999

 
Посмотри с балконных сходней,
– что уж… так уж повелось… —
на небес халат исподний
в басурманщине полос
 
 
как из байки, как из нанки,
полуваточный, сквозной,
с набухающей в изнанке
серо-розовой близной – —
 
 
самолет под тучу скрылся
уходящий на восток,
на его спине искрился
дикой молнии росток,
 
 
на его глухих жужжалах
рваный рокот залипал,
на чувствилищах и жалах
мрак кусками закипал,
 
 
на его хвосте ребристом
дрожью пели провода,
тараканом серебристым
убегал он в никуда.
 

1999

 
Ад сразу за порогом – жар и вар
ночного пищеблока, шмарь и гарь его.
Черт, буйный куст усов и шаровар,
лет – тыщи две! – гигантской люлькой варево
по часовому ходу шуровал.
 
 
Глаз не сомкнешь – то гневные борщи
вулканных жерл, то сытой мглы смесилища.
Не ропочи, душа, и не ропщи,
твоя вечерняя ворчня бессиляща.
Не грела днем, так не льдяни в ночи.
 

2000

строфа

 
Бедный Гейне, жи́дка белокурый,
чья коса там в облаке дрожит?
– Смерть мужской, немецкий, с партитурой,
музыку ночную сторожит.
 

антистрофа

 
Скверно спать в гробу без боковины…
– Серной Сены расползлась волна,
и плывет в окно из Буковины
жидкая ночная тишина.
 

2000

 
Весь день гудели кирочные ботала
немецкой шлакоблочной слободы;
гроза была – как пробка не сработала —
в коротких замыканиях воды;
 
 
автобуса набрякшая гармоника
утягивала мех за поворот;
турецкая собака с подоконника
кривила, с мукой судороги, рот;
 
 
я в дождь шагнул – его косые гвóздики
мне стукались у шляпы на полях;
соседский кот карябал лапой в воздухе,
нетрезвый и усатый, как поляк;
 
 
была зима вся изморозью траченой,
но сквозь нее темнела и текла,
неметчиною пахла и собачиной,
и сладким тленом газа и тепла;
 
 
я шел один. Ворóны или вóроны
в слезах и искрах вились надо мной.
Сменилась кровь. На все четыре стороны
Гроза ползла, не зная ни одной.
 

2000

 
Опять с небоската колотит вода
В гремучие бубны радара,
Из черных снегов – за звездою звезда —
Спускается войско Гаспара:
           Слепого коня он ведет под уздцы,
           За ним с калашами шагают бойцы,
           Им нечего дать, с них нечего взять,
           Из самых последних наплакана рать,
                       А первыми так и не стать им,
                       И их воевода под стать им.
 
 
Из черных морей – за ладьею ладья —
(В тумане, как серная баня)
Всплывает дугою эскадра-змея,
Скелетами крыльев табаня:
           Под брызгами искр высыхает волна,
           Мадам Валтасар у бушприта пьяна,
           Кивает бантóм, в петлице бутон,
           Отходит десантная шлюпка бортом,
                       И машут матросские девки
                       Матрацным штандартом на древке.
 
 
Из черных проплешин, из каменных нор,
Из ссохшихся десен пустыни
В морщинистой коже ползет Мельхиор
С своими червями пустыми:
           Морщинистым глазом сжирая луну,
           Застенчиво жмется пластун к пластуну,
           Бездонны уста, простата пуста,
           Щекотится ус у незримого рта,
                       А может, прикуска кинжала —
                       Востры у язычников жала.
 
 
Небесная язва пухла, глубока —
Разрыва воронка сырая,
Предатель ракету пульнул в облака
И пляшет на крыше сарая,
           Завалы разобраны, сети сняты,
           Предатель с начальником стражи на ты,
           Мы спим, на подушку пуская слюну, —
           Цари-чернокнижники входят в страну.
                       Помилуй нас, Господи Боже,
                       Опять мы попались на то же.
 

1999–2000

 
На волны́ попятный выпят
в шкурке полувосковой
полый тополь солнцем сыпет,
мертвый, полувековой —
сучья старческие глáдки,
желтой серой заплыли́,
листья – гнутые облатки
на клею и на пыли —
не нагнутся в токе сорном
паутинных кристаллид…
 
 
Вдовья тополь, газом черным
вся очеркнута, стоит
за рекой. Сходить бы – не с кем,
да и как назад потом? —
мóстом Александро-Невским,
топким охтенским мостом
за рекý, где сушь литая
женских тóполей аллей?
 
 
Пух летит не долетая
от утопших тополéй:
водный шар в магнитной раме,
пух искрящийся над ним…
Кем родиться в смертном сраме?
– только тополем одним,
кем же кроме? Кроме – некем,
кроме тополя в окне…
Разве только – блеском неким
вскользь по вздыбленной волне..?
 

2000

 
…а вернемся – в ртутный город, без мгновенья золотой,
как перчатка наизнанку, шевелящий пустотой,
где с ладони краснопалой на дворцы и на дворы
леденеющего жара разбегаются шары;
 
 
…будет тихо на причале – ни огня, ни корабля,
лодочник культю протянет в направлении рубля
и польет волна косая, золотея с-под винта,
от причала до причала, от моста и до моста;
 
 
…или будто бы случайно я тряхну из кошелька
три текучие крупинки дорогого порошка,
и польет волна косая через Зингера и Ко,
заливая в шар крылатый золотое молоко;
 
 
…или я такое слово на три такта просвищу,
что польет волна косая по обводному свищу,
золотя и золотея, догоняя ртуть-свинец,
чтобы море на рассвете стало морем наконец.
 

2000

 
На глубóко-синем небе треугольные круги.
Из-за лиственного блеска не по-русский говоръят.
Тишина и нега мира – вот вам главные враги,
Отрядившие дозором голубят и воробьят.
 
 
Сколько будет еще длиться этот вечер-до-войны,
Сколько еще будут литься щебетанья и щелчки,
Сколько виться еще будут ангелочки сатаны —
Наконечники без копий и воздушные волчки?
 
 
Я – веревка в вашем доме, я – шкилет у вас в шкафу,
Я – неношеная шуба в шкапе запертом у вас,
Тишину и негу мира вам не кинуть на фу-фу,
Тишина и нега мира дотлевает, как фугас.
 

2000

 
…когда распоротый туман
набухнет, точно две сирени,
скользнет по яхтам и домам
стрела в горящем опереньи,
и вспыхнет башня на скале
– во мглы слабеющем растворе —
для всех, заблудших на земле,
для всех, блуждающих на море,
и бросится с востока на
закат, незнамо кем влекома,
внезапная голубизна
у окаема окоема.
 
 
…тогда, сквозь минные поля,
расплавленные в датских шхерах,
всплывут четыре корабля
расстрелянных. Четыре – серых.
Сирена закричит во мгле
о смертном, о последнем горе —
для всех заблудших на земле,
для всех блуждающих на море,
для тусклых башенных огней,
стрелой погашенных каленой,
что на восток, в страну теней,
идут кильватерной колонной.
 
 
…но что останется от них?
– aлмазной стрелки взмах и промах,
молчание проклятых книг
и грохот волн на волноломах —
 

2000

 
В раю, должно быть, снег. От сосен на пригорке
до моря черно-алого, куда закат затек.
В раю, должно быть, снег. И всё – ни норки в норке,
ни галок письменных, ни белок-распустех.
 
 
В раю, должно быть, снег. И ангел-истребитель
устало барражирует сверкающий озон.
В раю, должно быть, снег. Единственный в нем житель —
в пальто расстегнутом и мертвый Аронзон.
 
 
В раю, должно быть, снег. Я был над ним, пролетом.
В пыли иллюминатора косой стеной он рос.
Но из подмышки перистой пунктирным пулеметом
его отрезала цепочка черных роз.
 

2000

 
В темных садиках зарешёченных
няньки пашут и ботами бьют,
а младенцы в морозных пощечинах
равнодушные песни поют.
 
 
Не слышны сюда с белой площади
облученных трамваев звонки,
небеса сине-чёрно полосчаты,
и подспущены, и низки.
 
 
Не прольнёт сюда с белой площади
проводами линованный лен.
Небеса сине-чёрно полосчаты,
купол искрами окаймлен.
 

2001

 
…я с перрона сойду к заголенным стволам
– к зеркалам в их умноженном створе —
там, где с йодом мешается дым пополам
и с рекою мешается море…
 
 
…где, как слизни, лежат еще сгустки дождя
на крыжовнике возле обрыва,
где с гранитного склона сползает, дрожа,
сухопутная водоросль – ива…
 
 
…где вдвигают поглубже герань и табак
под брезентом облитые крыши,
и отрывистый лай зазаборных собак
комариной зазубрины тише…
 

–

 
Далеко, у Кронштадта, гроза всё длинней,
но сюда дотемна не доплыть ей,
потому что поставлена сеть перед ней
из блистающих облачных нитей.
 

2001

 
По плоскому дну обратной реки
в пустых плоскодонках скользят старики
возздравствовать рай возвращенный,
как некто сказал некрещеный.
 
 
Со всех пристанéй стекает толпа
к лохматому плацу с пустотой от столпа
и безмолвно встает полукругом
на цыпочки в небе упругом.
 
 
Что в летнем саду, что в зимнем дворце
на дверцы прибито раскаленное «C»,
а тому, кто не спросится братца,
туда вообще не пробраться.
 
 
И в зимнем дворце, и в летнем саду
в две тысячи сорок лохматом году
в служебном подъезде у арки
лежат на меня контрамарки.
 
 
Я старый билет не снес на возврат,
поэтому мне и привратник не брат —
и поэтому в литерном ряде
мне скучать о потерянном аде.
 

2001

Пусть нерадостна песня, что вам я пою,

Но не хуже той песни победы…

А. Апухтин. «Солдатская песня в Севастополе»

 
– о откуда такой ослепительный прах
и до скрипа истóнченный скрежет
что во мраморных венах у варшав и у праг
песья кровь створожённая брезжит
 
 
и испуганно блеет объятий бежа
арнаута товарищ кургузый
и садится веницейская тьма-госпожа
на дубленую кучу рагузы
 
 
и в рутенских амбарах сыреют дымы
и слоятся мадьярские чумы
и встают на запястья у границы чумы
в шароварах лампасных кучумы?
 
 
– то обозы везут черногубчатый хлеб
вдоль границы по склизкому шляху —
и в елейную ильну и за гребаный греб,
и к мадьяру и к чеху и к ляху
 
 
так взметается лед до небесных пустынь
растолченный цепями литыми
так псоглавые латники бьют щитами о тын
гулко лая на трубной латыни:
 
 
со шляхетскою миской беги за порог
и лови подлетающий – вот он! —
кус – крупитчатый точно он черный творог
подтекающий розовым потом.
 

2002

I

 
Разгорается запад заречный
сине-газовым полуогнем —
ветер перечный, мгле поперечный
расклиняется медленно в нем.
 
 
Треугольным копытом Газпрома
твердь незримая пронзена,
и паломой летит из пролома
с расковырянной грудью луна.
 

II

 
Толпы дерев за копьями охраны,
они уже и не хотят уйти —
плечами плещут, алы и охряны,
слюнями блещут и бугрят культи.
 
 
А братья их, полны струистой пыли
под черной замороженной корой,
лежат зарыты в трехсотлетнем иле
и медленно качаются порой.
 
 
Но разве из того же матерьяла,
что пленный лес и тленная река,
дождик мгновенный, забурливший льяла
и снова ускакавший в облака?
 

2003

 
О медленном золоте нашего дня
поет на чугунном углу западня
и наголо колосом зреет,
который качается в утренней мгле,
где голые тени стоят на игле
и наглое олово реет.
Когда мы выходим за бледный порог,
лежит на земле поколений творог
уже растолченный и сжатый
и плачет вагоновожатый,
в сухой порошок заезжая трамвай,
и падает снег-растопыра на май,
и пахнет последнею жатвой.
 
 
О родине спелой отпеты не все
шуршащие песни – косцу и косе
еще величальной не ныли.
Когда мы вступаем в рассветную мглу,
грохочет трамвай, как гранат, на углу,
и в заднем вагоне не мы ли?
С холодной копейкой стоять под копьем
наклонным, обернутым ветра тряпьем,
среди заснежённого мая
была нам дорога прямая —
но, видимо, вырвал страницу писец
из книги небесной, и вздрогнул косец,
рывками косу поднимая.
 

2003

 
Из-под купола ночи, заросшей
черно-полою мшарой огня,
вышли мы в это поле за рощей,
где холмы голубеют, звеня, —
чтобы не было дня беззарочней,
и нежнее, и длительней дня.
 

V, 2006

 
Дали в госстрахе гривенник сдачи,
с ним и живи до конца…
Плачут волы на майдане, чумаче,
искры летят от лица.
 
 
Бачилы очи, шо купувалы —
блесен последний наплыв
под полосными, под куполами
двоякодышащих ив.
 

I, 2004

 
черточкой-тенью с волнами ты сплавлена
дугами воздух кроя
ластонька милая ластонька славная
ластонька радость моя
 
 
чье чем твое обниканье блаженнее
на поворотах лекал
чье заполошней круженье кружение
между светящихся скал
 
 
чья чем твоя и короче и медленней
тень говорящая не
просто что эти зигзаги и петли не
больше чем штрих на волне
 

III, 2004

 
кто откаркался семь раз
не врага архистратиг ли?
вязкий дуб и зыбкий вяз
кругло вздрогнули и стихли
 
 
пробуждаются бойцы
чешут клювами о бурки
вороненые щипцы
извлекают из кобурки
 
 
блеклый бук и тусклый тис
с деревянными руками
вам от этих ли спастись
с воронеными курками?
 
 
потемнел под солнцем клен
пальцы свисшие ослабя
граб качнулся ослеплен
пересвеченный ослябя
 
 
чья вина – ничья вина
(чтоб оно ни означало)
что проиграна война
каждый божий день сначала
 

VII, 2004

 
Что ночью щелкает, когда не дождик черный,
что щелкает всю ночь кристальный свой орех?
Но что это за звук – другой! – за щелкой шторной:
чревовещанье гор? столоверченье рек?
Так тихо прожил ты дождя десятилетье —
на лапках беличьих в колючем колесе,
в фонарной прожелти, в воздушном фиолете,
в графите, меркнущем по круглому шоссе,
но что-то дернулось и стукнуло; подуло
в земле – очнувшейся, как ты, в чужом поту;
и реки сдвинулись; и поползли от гула
холмы далекие, колебля темноту.
 

V, 2005

О.

 
что уже… ладно… раз занесло нас
на разогнавшем созвездья валу
в этих долин голубую наклонность
в этих хребтов лиловатую мглу
 
 
ну так пойдем – поглядим нелюдимо
как облаков подтлевают копны
и выступает из гладкого дыма
пепельный шарик ранней луны.
 

VI, 2005

 
Чтоб не слышна была тишина
от половины восьмого и до десьти,
швейные машинки придумал Бог,
к винограду пристрачивающие лозу.
 
 
Но если сломается хотя бы одна,
других без механика не завести —
на иголку накручивается клубок,
гроздь на грозди громоздится внизу.
 
 
Раз на пятнадцать лет рвется, бывает, нить
(что-нибудь в августе или в первые дни сентября,
пропахшие виноградным дымом и дождевым серебром).
 
 
Свеча не шевéлится, свет затекает за обшлага.
 
 
Тучнеют и распускаются облака.
 
 
Это Его тишина. А за нею негромкий гром.
Это Он говорит, собственно говоря.
 
 
В кустах что-то щелкает: значит, пришли чинить.
 

IX, 2005