Текст книги "Собрание стихотворений. В 2 томах. Том 1 и 2."

 
Платаны в ящеричной коже,
Но посветящееся и поглаже,
С таким кручением в крупной дрожи
Культей всперённых, воздетых в раже,
С такой курчавой детвой в поклаже,
С такой натугой в нагнýтом кряже,
Что кажется: мы взлетаем тоже —
 
 
Что, кажется, мы взлетаем тоже,
Как будто бы тоже и нам туда же —
Туда, где спят на наклонном ложе
Большие птицы в пуху и саже,
И ложе горит изнутри, похоже,
А в верхних подушках снаружи даже…
Так что же, что же, и нам того же?
 
 
– И вам того же, и вам туда же…
 
 
Постой, не стоит – себе дороже.
 

VIII, 2007

Ане, на прощанье

 
и – как ветер ее сентябрьский ни полоскай —
реке напрягающейся, но все еще плоской
чаечка светлая под Петропавловской
темной отольется полоской
 
 
и – как их октябрьский дождик ни полощи —
на крыше мечети в ее голубом завороченном желобе
горлышком потускнеют от спеси и немощи
полумертвые голуби
 
 
и – будут деревья сверкающей пыли полны
что полки уходящие в небо натопали
одни только будто из жести синеющей выпилены
будут тополи
 
 
и – трещать будет весело и в ноябре еще им
крылушком кратко стригущим
воробей на бреющем
над «Стерегущим»
 

II, 2008

 
Ночные женщины в очках,
как у медузы на очах,
шагают в света облачках
как темный каждого очаг —
 
 
в пылу их волосы нежны,
губы их сложены в щипок,
и вложены – будто в ножны —
их ноги в черноту сапог,
 
 
руки их – черноты алей —
из блеска тянутся за мной:
из треугольников аллей
они выходят в круг земной
и гаснут
 

II, 2008

 
Толстый Фет идет вдоль сада;
ночь сквозь прутья палисада
с трех концов подожжена;
и выходит, полосата,
женщина за Шеншина,
оттого что он печален.
 
 
И пока она без сна
светит скулкой, как блесна,
в круглой комнате без дна, —
в антрацит ночных купален
насыпается луна.
 

III, 2008

 
А там – в горах перегородчатых
в темнобородчатых борах
сырые птицы в кожах сводчатых
как пистолеты в кобурах —
вот – подвигáют дула синие
и черным щелкают курком
и прямо по прицельной линии
летят в долины – кувырком —
 
 
а там – на тушах замороженных
сады вздыхают как ничьи
и в поворотах загороженных
блестят убитые ручьи —
и каждый вечер в час назначенный
под небом в грыжах грозовых
заката щелочью окаченный
на стан вплывает грузовик – —
 

IV, 2008

 
волна наклоненных растений
в наклонное море ушла
и что же светлей и растленней
чем узкие эти тела?
 
 
и что же темнее и тленней
и ниже – длинней и темней
чем отблески – нá море – тéней
и блески – на небе – теней?
 

IV, 2008

 
Сквозь неясные поляны
и поплывшие поля
Лев Толстой, худой и пьяный,
над тупыми колоколами —
под крылами – под полами —
пролетает тополя.
 
 
Тютчев тучный, ты не прядай
серным пледом на ветру —
гром грохочет сивобрадый:
граф пролетом над тусклым прýдом
осыпает тухлым трутом
сиволапую ветлу.
 

III–VI, 2008

 
Звени, звени, маяк-гора —
гора обратная, дыра близнечная
под шатким пологом голым-гола
шатра небесного – бесследно-млечная;
над валким порохом, поднятым с тла
костра безместного – мгла бесконечная.
 
 
С твоих ли звуков страшной прелести
гудит на черном желтизна?
Засну ли я, и в моря спелом шелесте
поет, звенит вся жизнь из сна!
 

VI, 2008

 
пока мы были на войне
край новомесячья в окне
тугой как слово о полку
перетолкнул по потолку
косые полосы вовне
а косы полые в шелку
до толокна перетолок
и заволок до поволок
 
 
пока мы плыли в облаках
сгоревшим порохом дыша
они на утлых каблуках
по острию карандаша
бежали млея и шурша
в распотрошенных клобуках
и сколько было их во мгле
никто не знает на земле
 
 
когда я милый твой приду
и облаком оболоку
по пóдволоку подволокý
косые волоса в шелку
кривые голоса в саду
тогда поднимется ура
как поднебесная гора
 
 
а вы пока быкуйте фраера.
 

VII, 2008

 
Дымы распались на горах
распотрошенным гинекеем,
и пеший грак, как некий Гракх,
кричал на мéртвом языке им.
 
 
И слушал, копья наклоня,
наклонный лес над влажным склоном,
и два огня – как два коня —
летели в воздухе зеленом.
 

VII, 2008, Лоорен, Швейцария

 
За боярышник под дождем,
сам себя на себя облокачивающий,
на другой горе подожжен
колкий газ, облака поднакачивающий.
 
 
А за выжженный дочерна
грозный куст – до последнего терния! —
на иных горах дочтена
книга ветреная, вечерняя.
 
 
От нее ж летит на ветру глухом
строчка выветренная, слепая,
самый дальний, последний и светлый холм
мглой дочернею засыпая.
 

VII, 2008

 
Когда сказал зеркальный пух,
протершийся сквозь неба купол,
что свет зерцаемый попух,
что свет зерцающий потух
и в вишнях искрами захрупал,
 
 
что пал боярышник, что пал
с горы туман – как между стекол
разъятых капель накопал —,
что пар погас и газ попал
в жерло небес и там зачпокал,
 
 
что крылья длинные свернул
короткий ястреб – и свернулся,
и тенью выгнутой сверкнул,
как будто сверху бездну ткнул
и к верху, в бездну, вертанулся… —
 
 
сейчас же знали мы: ага,
ночные зеркала прорвало —
вторая армия врага,
поднявши тучи на рога,
уже стоит у перевала.
 

X, 2008

Ильме Ракузе

 
солнца сушеная жёлчь, неба прожженная синь;
 
 
лавровишенье – бело-пронзительный блеск;
 
 
дуболиственье – мелкозýбчатый плебс
в золотых париках, как Расин;
 
 
богумильские сосны в рыжей полуистлевшей золе;
 
 
лигурийского войска соломенный строй
пóд гору лёгший окровавлéнной махрой;
 
 
розоперстье прованское, сладкое, как керосин, —
 
 
все отливается в сизомолочном стекле
поперечного воздуха; и если долго глядеть на скалу,
то из окон в скале
выйдут ласточки-люди и поползут по стеклу —
направо и в рост,
 
 
а лодочки-птицы, голýбки, сестра за сестрой,
крыльями быстро скрипя, полетят под горой
на ущерб и налево – во мглу виноградных борозд;
 
 
и провожатый жужжащий замолкнет.
 

VIII, 2009, Venasque

 
полусумраком полны
полусомкнутые купы
снизу – вдоль заострены
сверху – поперечно тупы
 
 
снизу – хлещут второпях
длинноплечие мотала
сверху – блещут в тополях
искры белого металла
 
 
снизу косная вода
в прорезиненных прорезах
сверху – полыханье льда
и негромкий гром железок
 
 
едем-едем в полумгле
по сверкающей дороге
снизу – небо на земле
сверху – море на пороге
 

VIII, 2008

 
Спустился сон еще до тьмы
на сад, закрывшийся руками
своих смутнобелеющих камней.
 
 
Мы засыпали стариками,
а просыпаемся детьми
и даже лучше, кажется, – умней.
 
 
Над садом шелк небесный туг
и солнечно круглеет боком
над твердым шевеленьем вод —
последний щелк, последний стук,
и вот, как в выдохе глубоком,
корабль, шар и сад и небо поплывет —
 
 
тогда очнемся и начнем,
гудя свежеподдутой пневмой,
о человечестве ночном
и о России полудневной.
 

IX – Х, 2008

1

 
изгибаясь как пила
река в небо заплыла
 
 
и где она заплыла
пыльной пеленой
вылеплен из пыла
алый шарик ледяной
 
 
и где ракета взмыла —
ускользая вслед
вырезан из мыла
оплывающий свет
 
 
как бездымный порох
как бездомный прах
пар парит вращающийся
на двойных ветрах
 

2

 
и никуда не деться
от бездыханных вьюг
даже если с дамочками
улететь на юг —
 
 
на мазутных пляжах
не пересветить
мрáмористость ляжек
известковость тить
 
 
даже и на поезде
даже из ума
потому что тьма везде
и везде зима
 
 
вставшая на два угла
зима в море заплыла
 

XI, 2008

 
как в оплетенные бутыли
в деревья розлили луну
а чуть оглянешься – не ты ли
скользишь перекошенный по дну?
 
 
и свет сквозь ветки заголенный
и ветер в дереве пустом
и вечер белый и зеленый
и скрип и шорох и стук и стон
 

XII, 2008

 
за полоненною луной
в слезах – бежать – в одной сорочке
в заполоненное луной
тьмы облако без оболочки
 
 
остановиться не дойдя
до круга света и распада
и в черных пóлосах дождя
среди – застыть – глухого сада
 
 
и засыпая до весны
свежо и горько пахнуть тленом
в зеленых волосах луны
плечом смутнея и коленом
 

VIII, 2010

Д. Ю.

 
Я забыл эту зиму, слюдяную грозу,
от нее даже дыму не осталось в глазу,
даже в горле – намокшего меха.
Двадцать лет я не помнил ни сон, ни слезу,
ни растущую в сердце ледяную лозу,
ни под сердцем жужжащее эхо.
 
 
Двадцать лет я не помнил и столько же зим
этот сладкий, прозрачный и плачущий дым
этот запах прощанья и страха.
Двадцать лет мы – почти что незримо – кружим
и над садом седым, и над рядом чужим
в плотном небе слоистого праха.
 
 
Что ж, пчела дорогая, теперь ты – сама,
оттого что кончается эта зима,
оттого что исполнились сроки.
Неслучайно опять зазвенело ледком
незнакомое небо, чей холод знаком —
скоро в сердце подтает иззубренный ком,
скоро снова откроется путь над летком —
и свободы шажок неширокий.
 

I, 2009

 
В ужасных тех стенах, где Иоанн,
В младенчестве лишенный багряницы…
 

В. К. Кюхельбекер. «Тень Рылеева» (1827)

 
где лишéнный багряницы
сквозь пустые провода
парк чернеет в никуда
 
 
взяв перо у голубицы
с разгромлённого гнезда
быстрым почерком убийцы
пишет пóд ветер вода
 
 
пишет пишет не допишет
от земли и до небес
жухлым паром не додышит
пухлым жаром не допышет
провода не доколышет
 
 
и не с тенью и не без
 

I, 2009

…Как бедный нищий мимо саду…

Ф. И. Тютчев. «Пошли, Господь, свою отраду…» (июль 1850)

 
Вдоль той ограды копьеносной
над тенью костно-полостной
своею – плоской и полóсной —
по мостовой мясной и косной
как бы полоской папиросной
лететь последнею весной…
 
 
Но вам, где вам знать ту ограду
тот свет, хладнеющий в горсти?
И ту, последнюю отраду —
богатым нищим мимо саду
на солнце жидкое брести.
 

VI–VII, 2009

В снегах отечества лелеять знобких муз…

К. Н. Батюшков. Из письма к А. Н. Оленину от 4 июня 1817 г.

 
сыпкий ссыпался графит
в реку с высохшей доски
зыбкий луч сумрак графит
полосует на куски
 
 
зря мы сердце леденим леденим
хоть изрезан ледерин ледерин
свод небесный неделим
 
 
лучше выйти покурить в юный дым
к нелюдимым звездáм молодым
 
 
попросить у сонных мурз
сердцу вылечить озноб
пожелать у знобких муз
в спелом небе белый сноп белый сноп
 
 
что ж мы сердце леденим
свет над бездной неделим
 

XI, 2009

 
На шаровидной колеснице
Хрустальной, скользкой, роковой
 

Г. Р. Державин. Ода «На Счастье» (1790)

 
Гляди-ка, у луны соосной
Подбито нижнее крыло —
По набережной светоносной,
В траве нескошенной стоостной,
Оно волóчится тяжело.
 
 
И всё волóчится и волóчится,
И волочи́тся по мостовой,
Пока не всклочится и не всклокочется,
Не скособочится вниз головой,
Пока до остова не раскурочится
Стоостой тенью мостовой,
До острого пока не сточится,
Над остановленной Невой —
Хрустальной, скользкой, роковой.
 

XII, 2009

 
Жуковский, время всё поглотит —
Тебя, меня и славы дым…
 

К. Н. Батюшков («Жуковский, время всё проглотит…», 1821)

 
Слава слáвна, мгла заглавна,
Вспухл над нею алый шар —
Пребудет наше время плавно,
Пока в реке плывет пожар
 
 
У сада Летнего, где вскипяченная
Та Лета русская, Фонтанка черная,
Литейным расплавом втекает в Неву,
Но – славы дым не тонет наплаву!
 
 
Но – слабый дым плывет уже три века,
И кто на нем плывет, как в облаках? —
Великий Петр и Петр малый, Пека.
И кто еще, с коробочкой в руках?
 
 
Пусть эта песня и надсадна,
Ее споют, хоть не своя,
Два Петра, два Александра,
Два Иосифа и я.
 

VII, 2010

 
Истолченная мгла просыпается
сквозь решетку в стеклянном огне —
это птица-игла просыпается
и летит к истончённой луне.
Растворяется блещущий зрак —
растворяется свищущий мрак.
 
 
Здравствуй мгла моя, ясная, зимняя,
здравствуй, ночи светящийся шар —
это птица-игла-Полигимния
возвращается в белый пожар.
Зелен ветер на снежном плацу —
ловит волк роковую овцу.
 

IV, 2009

1

 
Мы полночи обведены стеной,
а в ней дощатый дождь, заборы повторяющий, —
дощатый дождь, сжигаемый луной
и алюминьевой золою воспаряющий.
Парящий сад в смятении своем
скачет пред Г-дом всё полоумнее —
в Америке полночной мы живем
где полный месяц полнолунье.
В саду прозрачных коников скачки
И призрачные скáчки конников,
А мы глядим, как дети и зрачки —
столетники с горящих подоконников.
 

V, 2009

2

 
в америке где грыжеваты
и дрожжеваты облака
вспенённый крест из жидкой ваты
на небе ширится пока
из каменного перелеска
где смертью поят зеркала
не вылетит кусочек блеска
и не дожжет его дотла – —
 
 
– – в америке где полудённый
огонь сжижается в дыму
и крыж вспенённый полутемный
над ней снижается во тьму
и перелесок шлакоблочный
весь в искрах гаснет надо мной – —
– – в америке светло-полночной
во тьме ее полудневной
 

V, 2009 – VII, 2010

 
старое остекленевшее мясо
из пустоты надутого пуза
восхищенно попaхивает по-французски
 
 
старый обызвествленный разум
из пестроты надутого паха
возмущенно попыхивает по-итальянски
 
 
старая окостеневшая совесть
из простоты надутого сердца
воспрещенно попукивает по-кастильски
 

VI, 2009

 
вышли девушки нá реку
в полосатом своем полусне
их – подобны фонарику —
полыхают пустые пенсне
 
 
с их папах позолоченных
облетает горючая цвель
в их пахах заболоченных
шевелится щавель
 
 
а в глазах их безжалостных
и не пыл и не жар и не блеск —
жалкий лоск побежалостных
уходящих под землю небес
 

VI, 2009

 
как посмотришь в сад небесный
с поднебесного холма —
там под бездною асбестной
не кончается зима
 
 
там раскромсанный под тучей
как попал над вертолет
круглый куб воды падучей —
западного ветра лед
 
 
сквозь него лежит на север
в жидкой ночи полосу
сонный сокол – змеевеер
с круглым носом на весу
 
 
в море солнечном и черном
не кончается пурга
и стеклом своим снотворным
не скрепляет берега
 
 
под стеклянною могилой
эта мгла недозажглась…
сокол сокол змей воскрылый
с желтым когтем между глаз
 

VII, 2009

 
нет все отпрянули не зря мы
что-то мимо нас неслось
впереди лицо с ноздрями
позади пучок волос
 
 
впереди огня полоска
догорала до горы
а по краям светло и плоско
качала ночь свои шары
 
 
слева облако чернело
подзолотой меловой
а справа туча червенела
изжелта-синей головой
 
 
и когда всем этим блеском
стали мы ослеплены
ветер глухой с посвистом резким
налетел из-за спины
 

IX, 2009

 
у трамвая девятого номера
разноцветные гаснут глаза
поскольку с Колокольной улицы
он сворачивает за
 
 
снег льется по проволке
как соль по ножу
я еще пока маленький
я на раскладушке под окошком лежу
 
 
а когда сквозь переднюю дверь его
воздух выдыхается весь
по ступенькам в потухшее черево
всходит снежная взвесь
 
 
и чернеет трамвайное красное дерево
 
 
снег скользит по проволке
кровью по лезвию ножевý
я еще пока маленький
я еще поживу
 

Х, 2009

 
в России где уже леса
полны полупрозрачным салом
заподлицо к сырым сусалам
звезда летит из-под лица
больших и плоских облаков
 
 
к ней черный лыжник поднялся
две искры вычиркнул кресалом
отхаркался и был таков
 
 
поди-ка поищи по мраку
где был и не был бедный дух
где прахом возвратили праху
сырые перья черный пух
 
 
сигналят звезды пассажирам
на самом верхнем этаже
 
 
зимы полупрозрачным жиром
земля накормлена уже
 

XII, 2009

 
С пóдвывом, будто гармоника
Долго сползает с плеча,
Во тьме, на холме, в голове у громовника
Сипло кричит саранча.
 
 
Во мгле, на горе, в головне света серого
Дробно горит серебро…
Осокорь, осокорь, райское дерево —
Черное в сердце ребро.
 

IX, 2009

 
Шуршащий гром почти замолк,
Столь нестерпимый человеку,
И чтобы дождик не замок,
Уже замкнули на замок
          Огнем замощённую реку.
 
 
Прощай, прощеная зима
И запах смертного карбида,
Спускающийся на дома,
И ты, светящаяся тьма —
          Мы свидимся, дева-обида.
 
 
Мы были блеском без тепла,
Мы были теплотой без тела,
Когда на западе блестела
Обледенелая пила
          И птица в падении пела.
 
 
Теперь мы дождик на весу,
Зеленый снег шестиугольный,
И воздуха укол небольный,
И Бог, смотрящий на лису,
          И грохот шуршащий над Школьной…
 

II, 2010

 
Под искрящейся лещадкой
Черная вода лежит.
У реки возок с лошадкой —
Кто там, цы´ ган или жид?
 
 
Кто там, попик или барин,
Петушок или бекас,
Астраханский ли татарин,
Чигиринский ли черкас?
 
 
Кто там, ворон или мельник,
Или древний, глупый цверг?
Что там – черный понедельник
Или каменный четверг?
 
 
Почему с тоской нещадной
Он глядит из-под руки
На серебряный и чадный
Черный свет из-под реки?
 
 
Отчего уже не режет
Этот свет, и стар и нов,
Отчего не слышен скрежет,
Стук и скрежет жерновов?
 
 
Остановлены страданья,
Остановлена вода.
До свиданья, до свиданья,
До свиданья навсегда.
 

12. III. 2010

 
на платан-позвоночник что до пястьев истёкших облез
с облаков подзолоченных осыпается шелковый блеск
 
 
там где низкое облако в кислоту обращенного льда
там в колючья разодрана проволка и стекает руда как вода
 
 
там где мгла просыпается там, где мга протирает стекло
до того там протерто стекло что и солнце стекло
 
 
по платану полуголому, что сдирает последний кушак
и – на мертвую голову с морозной осокой в ушах
 

XII, 2009

М. Н. Айзенбергу

* * *

 
снег скрипит свежепросольный
на немеющих губах
 
 
снег садится парасольный
на сугроба карабах
в смутный садик двуугольный
среди утлых калабах
 
 
снег везут по колокольной
в скарабеях-коробах
 

* * *

 
едут едут скарабеи
жвалой гнутою гребут
всё слабее и слабее
этот скрежет этот гуд
 
 
всё грубее и грубее
тьмы светящейся скорбут
 

* * *

 
снизу прах зимы последней
сверху зрак ночной слюды
 
 
всё бесследней и бесследней
наши круглые следы
 

XII, 2009

строфа

 
золотой
оселедец
расслоён
о колодец
 
 
положён
на порожек
как мерцающий
ножик
 
 
на порожек
полóжен
из темнеющих
ножен
 
 
из ножон
подлужённых
и затем
погружённых
 
 
ВСЁ ТЕМНЕЙ
ОКОЛОДОК
В ОБЛАКАХ —
ОГОРОДАХ
 
 
ГОР
 

антистрофа

 
золотой
запорожец
из отслóенных
кожиц
 
 
положён
полужженный
а вокруг
полужёны
 
 
соложён
да посолен
хоть бы вытек
из штолен
 
 
посолён
но солодок
встал бы хоть
из колодок
 
 
А НЕ ЛЮБО
НЕ НАДО
СПИ В УГЛÉ
ПОЛУСАДА —
 
 
ВОР
 

эпод

 
спит в углу
палисада
 
 
ВОР
 
 
тень горы
как глиссада
 
 
ГОР
 
 
в ней мерцают
кинжалы
 
 
ГОР
 
 
а он лежит
полежалый
 
 
ВОР
 

I, 2010

 
Куда ушли нагие зимы?
Их больше нету
Ни в невском воздухе, ни в рейнском.
 
 
В бумажном садике еврейском
Вновь пишет снег неугасимый
Как свет по свету.
 
 
Вгорает след неугасимый
Слюдою – в воздух
В бесследном дворике еврейском.
 
 
И в невском проблеске, и в рейнском
Вновь: только снега шаг гусиный.
И в ватных звездах.
 

I, 2010

 
– Мы вышли из ворот под синий дождь флоренский,
В жемчужной сеточке жужжащий на весу —
Как туча пчельная, как воздух полуженский,
Как вдох, которого уже не донесу, —
 
 
Так пело олово, расплескано меж облак,
Так ныли головы деревьев под мукой
И сердца голого летел веселый отблик
Над телом свернутым реки полумужской,
Так твердь творожная свой дождик отрояла —
 
 
остановившийся чтоб подождать пока вдохну
архангел с крыльями как крышка от рояля
наклонно реющий по итальянскому окну.
 

I–II, 2010

 
Я хотел бы звезд зеленых,
вздыхающих в ночном пуху,
и я хотел бы гор, сожженных
зыбкой нитью наверху,
но сыпкой тенью черный порох
ссыпается с заоблачных корон:
мир этот с верху покорён,
где горний гул, и дальний шорох,
и самолеты в сияющих шорах,
и горны ночных похорон.
 
 
Луны подотъеденный твóрог,
звезд огурецкий орех
застревают в решетчатых створах
неподъемно-ступенчатых рек:
подрагивают колосники,
подпрыгивают колесики,
и чей-то поезд поперек реки
сквозь облый мрак летит по просеке;
река же, створы затворя,
углом уходит в горькие моря.
 

III, 2010

 
хоть небосвод насквозь померк
сквозит из его дуг и падуг
какой-то страшный фейерверк
 
 
зеленый блеск и белый сверк
как сад где только дуб и падуб
 
 
по скользким лестницам зари
как за медузою медуза
сплывают света пузыри
 
 
ночное мужество замри
дневному ужасу обуза
 

IV, 2010

 
Смертью горло полоскали
Дуры-горлинки во сне,
Из пылающих клёвов плёскали
В голые глаза весне —
Золотыми полозками
По воспаленному стеклу
И вспылёнными полосками
На расплавленном полу.
 
 
Вот сад, где ртутная вода
Стекала всю ночь тройным уступом
В темнеющее никуда
По темно-голубиным купам —
Сквозь пыль и пыл стекла, сюда;
И ночь за ночь ее труда
Оплачена тройным сюркупом:
 
 
Медведки скрылись, и волчцы
Шипы зеленые надели,
Седеют в гробе мертвецы,
Когда еще не поседели,
И смертью дурни-горлецы
Полощут горло в самом деле.
 

V, 2010

 
в речках медных нечищенных
изгибается медленный ток
а со сгибов посколото
у лещинок у нищенок
меди старой пятак на пяток
но зато сколько золота
на плечах у дубовых мужчин
выбегающих молодо
из лощенных закатом лощин
 
 
самолеты бескрылые
нас несут над склоненной страной
тени белые милые
расплоясь от небесного холода
оплывают за нашей спиной
но зато сколько золота
набегает у нас на стекле
и ссыпается смолото
к уходящей под землю земле
 

V, 2010

 
Я вижу синие дворы,
Где стены сложены из дыма.
На камни Иерусалима
Ты положи свои дары.
 

Владимир Шенкман (1955–2002)

 
Лето будет красное, как поезд-стрела.
На застывших колесиках, перестуженных добела,
на колесиках золотых-раскаленных
пролетит – от стрекоз черно-желтых и до сине-зеленых.
 
 
Лето будет белое, встанет снег золотой.
Станет ветр обратный дуть рот в рот пустотой,
и, чернее зеленого, муравьиные львы
вылетят из иерусалимской Невы.
 
 
Лето будет черное, а в нем золотые фонарики.
По разлившейся пóд небом иерусалимской Москва-реке
метеором подкачанным вперекос
перелетит – от зéлено-синих и до желто-черных стрекоз.
 

VI, 2010