Текст книги "Кто погасил свет?"

15

Боже, сколько грязи можно натащить в дом на шести ногах! Я и под Лениным себя чистил, и под каждым фонарем – все без толку. Когда я брал водку в ночном киоске (в долг), Надежда Викторовна даже не сразу меня узнала.

Я омыл и смазал йодом Карловы боевые раны и свой живот, поцарапанный дурацким секарем. Какая удача, что жена сбежала от меня к Сурковой… А я вот сижу на кухне, пью без помех водку и шлю им обеим мысленный привет. Стол мой помимо бутылки и обычной в таких случаях закуски украшает еще одно блюдо – оно называется «собачья голова» и подано прямо на клеенку в лужице собственных слюней.

Люда

1

Дуська мечет языком сосредоточенно, с обычной тупой жадностью – торопливо убирает молоко в живот. Полосатый хвост ее напряжен – он сейчас прям и тверд, как милицейский жезл. Под хвостом же… Люда отводит глаза, чтобы не портить себе аппетит.

До чего же страшна эта Дуська – и худа, и кривонога, и годами стара. Однако какой успех имеет у мужского пола! Когда она течет (а течет она, несмотря на возраст, регулярно), «трудные» дни наступают и для нее, и для Люды, и для Анны Тимофеевны. Словно и нет других кошек в поселке – все окрестные коты сбегаются почему-то на зов тощей Дуськиной плоти. Им и дела нет, мерзавцам, что эта Дуська половине из них приходится если не матерью, то бабкой. И на участке под каждым кустом сидят, и на крыльце дерутся, и в дверь прошмыгнуть норовят. Как они в дом пролазят – просто загадка. Бывало, изловит Тимофеевна одного в подполе, тащит за шкирку, а другой уже с чердака голову свесил – наблюдает. Люда за этим на чердак, а их там три штуки, и морды такой ширины, что страшно подступиться. Дуська-дрянь забьется на кухне под буфет и орет весь вечер таково-то мерзко… Чего уж тут орать – и сама свою участь знает, и все знают: быть ей брюхатой в несчетный раз.

Блюдце осушено. Дуська, не взглянув на Люду и даже не облизнувшись, косолапит из кухни прочь. Экое неопрятное животное!.. Однако и у девушки завтрак подходит к концу. Она встает, прибирает на столе, моет свою чашку. Следующие минут двадцать Люда посвятит макияжу, ведь в отличие от Дуськи она заботится о своей внешности. Зеркальце у Люды овальное, двустороннее. С одной стороны оно специально все увеличивает; присунешься поближе – самой себя испугаться можно. Но… если с другой стороны посмотреть, то вроде бы и ничего – Люда как Люда, только покамест ненакрашенная. На тумбочке все у нее под рукой, как у художника: красочки, кисточки, карандашики, пузырьки какие-то… Но пусть уж девушка наводит красоту – это занятие интимное.

Если, отвлекшись, поглядеть в окошко, то в огороде можно заметить Анны Тимофеевнин зад. Тетя Аня, как всегда по утрам, что-то полет – это у нее вместо гимнастики. Она и Борьке жрать дала, и курам травы насыпала, а сама еще не кушала и чаю не пила – такой у нее распорядок. Зелень в огороде осыпана росой; яблони в саду золотятся на просвет; домик, сам как яблоко, румянится с восточного бока… Такой чудесный утренний макияж на природе, а тетя Аня даже не разогнется, не порадуется на божий мир.

На часах семь тридцать. Люда в полном сборе. На ней брючный костюмчик беж; на шее платок белый газовый. Сумочка у девушки лаковая черная и такие же туфли – черные, на среднем каблуке. Поддевши лаковым носком, Люда сперва выставляет на улицу Дуську, а потом и сама, в облаке польских «Может быть», выходит на крыльцо.

– Я побежала, теть Ань!

Тимофеевнин зад неколебимо высится над клубничной грядкой.

– Бежи, бежи… Молока не забудь!

2

Тук-тук-тук – стучат Людины каблуки поселком. Так-так-так! – это она выбралась на городской асфальт. Походка ее, может быть, не верх изящества, но с Дуськиной все-таки не сравнишь. Впрочем, каких в это время походок ни увидишь: кто семенит мелко-мелко, кто вышагивает журавлем, кто шаркает, кто припрыгивает… Всяк своим манером люди спешат в одну сторону – на завод. Спины, спины, головы… стрижки и заколки, уши и плеши… С утра человечьи вереницы пахнут парикмахерской и первым лотком. Разговоры отрывистые, задышливые от торопливого шага. Мужчины в большинстве идут быстрее женщин, но не все – иные движутся под локоть с супругами, на жесткой сцепке. Одиночки тоже порой замедляют ход – скапливаются по нескольку мужиков в хвосте какой-нибудь фигуристой дамочки. У Люды в хвосте мужчины не скапливаются, но ей этого и не надо. Она презирает таких вертихвосток, особенно из заводоуправления, которые одеваются на службу как в ресторан, если не сказать хуже.

Вобрав в себя все притоки, полнолюдная река катит к своему устью. Здесь заводская проходная расчесывает ее, словно гребень, распускает на пять ручьев. Но уж очень густ поток: пять дверей, однако в какую ни сунься – везде теснина… Держите, дамочки, свои шиньоны! Внутри – турникеты, за которыми едва помещаются необъятные бабки-вохровки. Где им только гимнастерки шьют?.. У каждой на брюхе по кобуре, но в кобурах пусто; и глаза у бабок пустые, как под гипнозом: им сейчас хоть пропуск покажи, хоть сигаретную пачку – все едино.

Очнутся вохровки ровно в восемь, когда в проходной и одновременно по всему заводу дернут на разные голоса звонки. Звонки эти включаются все от одной кнопки, которая находится здесь же, в дежурке у начальника караула. По их сигналу всяк вошедший на завод должен оставить все личное, частное и предаться делу – кто к какому приспособлен. Но… как бы не так. Во-первых, не все еще и вошли…

– Здрасьте, Иван Степаныч!.. – вохровские животы приветливо колышутся.

Руководство задерживается не потому, что долго спит, а просто для шику. Если оно встало нынче с хорошей ноги, то козыряет в ответ шутливо-снисходительно:

– Здорово, бойцы, как служба?

У «бойцов» прямо счастье плещет на жирные лица.

– Слава те, Господи, стерегём! Муха не пролетит…

– Ну-ну…

Знает каждый: чего только не перелетает по ночам через заводской забор. Но бабки за «периметр» не отвечают – только за турникет. За мух отвечают… Вон, кстати, летит одна: галстук набок, лицо в поту, на лице – отчаяние. Самый клиент и есть! Муха с пропуском к турникету, ан нет – вертушку-то бабка застопорила.

– Куды, милок, разлетелся? Опоздал – гони пропуск!

А он опоздал, вишь, потому, что за очками возвращался, они, вишь, для работы ему нужны…

– Не знаю ничего! С начальником караула будешь разбираться…

Но и муха не проста. Пропуск из лапки не выпустив, ловко ныряет под вертушку и… была такова.

– От шустер! – колышутся, негодуют «бойцы» за турникетами. – Митревна, ты его хотя запомни.

– Куды… – разочарованная Митревна машет рукой. – Запомнишь их тут…

3

Нет, не отрезается со звонком личное да частное, только прячется подальше от начальственных глаз. Конечно, лучше держать свое личное в несгораемом шкафу, если таковой положен тебе по должности, но, увы, большинство заводских итээровцев несгораемых шкафов не имеют. Это рядовые сотрудники – инженерская пехота: молодые и уже не очень, специалисты и так себе. Свое частное они рассовывают по ящичкам столов либо вешают на укромные крючочки.

Когда раздается восьмичасовой звонок, обер-инженеры, владельцы железных шкафов, захлопывают их с лязгом и водружаются погрудно за столы во главе светлых длинных залов. Под морозными взглядами оберов в инженерном корпусе повсюду наступает зима: сотрудники и сотрудницы облекаются в халаты разных оттенков белого. Белые ватманские листы громыхают, разворачиваясь, ложатся на кульманы, которые поводят затекшими за ночь крыльями, словно большие нелетающие птицы.

И вот уже рабочий день вошел в свое русло. Какую дверь ни приоткрой – тихо в подразделениях, как в зимнем лесу, только стулья поскрипывают. Но жизнь отнюдь не покинула помещений инженерного корпуса – она как бы ушла под снег. Укрывшись за ширмами кульманов, некоторые здешние обитатели впали в спячку – обмен веществ их замедлился теперь до самого обеда. Другие, напротив, по-мышиному активны: о чем-то шушукаются и уже пьют с печеньем чаек, повсеместно запрещенный из противопожарных соображений. Там кто-то сосредоточенно грызет кохиноровский карандаш – бьется во всеоружии высшего образования над кроссвордом; там, глядишь, побежал по потолку предательский зайчик, пущенный чьей-то раскрытой пудреницей. Начальство наблюдает отечески за трудовым процессом. Все спокойно, все «штатно», как любит выражаться заводское руководство.

Люда тоже трудится в инженерном корпусе – на первом этаже, в секторе репрографии отдела научно-технической документации. У нее тоже есть свой гвоздик в одежном шкафу, и она тоже носит на работе халат. Только халат у нее не белый, как у итээровцев, а зеленый, потому что она относится к категории рабочих. Люда по должности оператор-электрографист, ей полагается зеленый халат и «за вредность» – ежедневный пакет молока. Рабочее место ее подле множительной машины, называемой РЭМом. РЭМ стоит посреди комнаты, большой и теплый, как русская печь; он гудит, потрескивает высоковольтными разрядами и посредством таинственных физических процессов переводит с ватмана на кальку чертежи и разную документацию. Люда никогда даже не пыталась уразуметь принцип его действия, да это ей и не обязательно. Ее задача – включать и выключать машину, регулировать во время работы электризацию, мыть и чистить агрегат по окончании смены. В случае если РЭМ начнет дурить и капризничать (а характер у него еще тот!), надо позвать кого-нибудь из мужчин – только и всего.

РЭМ, к которому приставлены Люда и ее помощница, подслеповатая Мария Кирилловна, обозначен номером 01. В соседней комнате гудит его младший брат, номер 02; тот поновее, и ему, как правило, поручается работа более ответственная. Через коридор напротив – дверь в светокопию. Это еще одна репрографическая служба, но без нужды туда лучше не заглядывать. Там светокопировальные машины пылают горячими лампами и густо выдыхают аммиаком, вышибая у непривычного человека слезу; там, обрывая лиловые рулоны на листы, горланит без умолку дюжина чертовок-светокопировщиц, ошеломительно, не по-женски крепких на язык. РЭМ и светокопия – это и все хозяйство сектора. Есть еще небольшая комнатка, но в ней никто не работает, а устроен склад, больше, впрочем, похожий на свалку. Здесь встретились списанная кособокая «Эра», бабушка отечественной репрографии, и ни дня не работавший ротапринт, весь в паутине и окаменевшем солидоле; здесь свалены сломанные пылесосы и банки из-под порошка-тонера, а также множество почти уже безымянного барахла, которое по-хорошему надо бы вывезти в овраг за заводским забором. Леша Трушин, и. о. начальника сектора, давно мечтает оборудовать в этой комнатке отдельное помещение для себя и для механика Сергеева, но его смущает то, что он – и. о. Вот уже шестой год его то ли не хотят утвердить, то ли забывают, а комнатка становится только все теснее.

Так что своего кабинета у Трушина нет, да он ему и не положен. А вот несгораемый шкаф положен и есть. В этом шкафу и. о. хранит известные ценности: разные инструкции, документы, гаечные ключи и, главное, канистру со спиртом-ректификатом, наличие которой делает Лешин шкаф весьма уважаемым в инженерном корпусе. И конечно, имеется в шкафу полка для личного, хотя личного-то как раз у Трушина немного: чайная чашка, подаренная женщинами на 23 Февраля, газета «Футбол-хоккей», сверток с мамиными беляшами на обед и женский зимний сапог с оторвавшейся набойкой. Сапог этот принадлежит Люде; Леша при случае отнесет его в цех, чтобы там мужики сделали новую набойку из полиуретана. Откуда у завсектором такая забота о подчиненной – это давно уже ни для кого не секрет: все в отделе знают, что Трушин влюблен в Люду с РЭМа, хотя многие удивляются, почему именно в нее.

4

А началось это прошлым летом в совхозе, на прополке кормовой свеклы.

Как обычно, все вспомогательные подразделения (к каковым относится и отдел научно-технической документации) наряжены были тяпать свеклу почти в полных своих составах, большей частью женских. В день, предшествовавший выезду в поле, коллективу репрографии раздали тяпки и криво пошитые тряпочные перчатки – для защиты маникюра. Перчатки, среди которых попадались даже шестипалые, выдавались всем без ограничений, а вот тяпки – эти были на счет. Казенный инвентарь многоразового использования, тяпки далеко не все уже годились в дело. Люде, например, досталась просто безобразная – длинная не по росту, с тупым лемехом, болтавшимся на подгнившем снизу черенке. Девушка, знающая кое-какой толк в огородном инструменте, уныло вздохнула и пошла к механику Сергееву.

– Сергеев, – попросила она, – будь другом, наладь мне, пожалуйста, тяпку.

Механик, который полдня тем только и занимался, что налаживал женщинам тяпки, молча кивнул и принял у Люды ее инвалида.

– Зайдешь попозже, – сказал он и, положив мотыгу на верстак, принялся ее разбирать.

Работал Сергеев, как всегда, ловко, даже красиво; движения его были сильные, точные – видно было сразу, что тяпка попала в хорошие мужские руки. Люда не хотела ему мешать, но… почему-то не уходила.

– Ты чего стоишь? – обернулся к ней Сергеев. – Сказал же – погуляй пока.

– Я ничего… – девушка слегка смутилась. – Смотрю просто.

– Ты на меня не смотри, я человек женатый. – Сергеев усмехнулся и добавил: – Ступай, ступай, сделаю тебе тяпку лучше всех.

Назавтра заводской дежурный «пазик» вывез репрографию в совхозное поле. Было раннее-раннее утро. В низинах не истаял еще ночной туманец; в кустах досвистывал последний соловей; грачи, не проснувшиеся толком, вяло бродили в бесконечных свекловичных междугрядьях, будто искали там что-то потерянное вчера. Природа еще только зевала и потягивалась, когда люди вдруг шумной гурьбой высыпали на ее лоно – бесцеремонные, как дети, забравшиеся с утра в материнскую постель. Высадив тяпочный десант на краю поля, «пазик» за несколько приемов с трудом развернулся и, не оглядываясь, запрыгал по проселку назад, в сторону города.

Вся команда, за вычетом Трушина и Сергеева, состояла из женщин и потому сразу озвучила местность громким, хотя и нестройным многоголосьем. После непродолжительного, но далеко слышимого совещания решено было устроить базу на краю ближайшего леска, куда все и отправились пешим маршем. Оказавшись на природе, работницы-горожанки испытывали непроизвольный душевный подъем. Они шли с тяпками на плечах, помахивая походными тормозками, и пуще взбадривали себя звонким, по-женски нарочитым матом.

В выбранном месте бригада избавилась от сумок – кто сложил их прямо на землю, а кто повесил на сучья. Кто хотел – закурил. Некоторые, бросив тяпки, отправились ненадолго в лес. Галька Крюкова, дылда из светокопии, тоже сбегала в лес на пару с толстой Морозовой, а вернувшись, во всеуслышанье объявила, зачем они бегали. Она толкнула Трушина плечом:

– Лучше сцать перед боем, чем сцать в бою!.. А, командир? – и загоготала.

Морозова, а за ней и вся светокопия засмеялась, как стая гиен, но ни Леша, ни Сергеев даже не улыбнулись.

– Хорош ржать! – Трушин плюнул на сигарету. – Айда работать.

Поле уходило некруто вверх и далеко впереди переваливало через широкий пологий холм, поэтому казалось, что оно тянется до горизонта. Люда оценила доставшуюся ей гряду – не гуще соседних, слава богу… Она повязала голову косынкой, надела эти дурацкие хабэшные перчатки и взяла в руки тяпку. Тяпка после Сергеева и впрямь стала лучше новой. Люда улыбнулась каким-то своим мыслям. Больше она уже ни на что не отвлекалась.

В сущности, ничего нет ни приятного, ни веселого в прополке кормовой свеклы. В пыли, согнувшись пополам, ты оскребаешь тяпкой и ощипываешь рукой вокруг каждого кустика – каждого из тысяч назначенных. Ты убиваешь при этом тысячи других растений, чтобы зрели под землей похожие на камни корнеплоды, которые зимой будут грызть коровы. Ни уму, ни сердцу эта свекла: бывает, заработаешься, нечаянно смахнешь кустик тяпкой – и никакого сожаления… А поле упирается в горизонт, и ты мечтаешь до горизонта дойти, но нет в твоей мечте ничего романтического, потому что потом тебе предстоит проделать весь путь обратно.

Бригада развернулась цепочкой в линию и принялась пылить тяпками. Все усердно копошились, но продвижение вперед могло показаться на первый взгляд почти незаметным. Однако если б сторонний наблюдатель (будь он там) отвлекся или вздремнул на какое-то время, а потом пригляделся снова, то заметил бы, что диспозиция на поле все-таки меняется. Уже час спустя прямая линия превратилась в неправильный зигзаг, похожий на какой-нибудь учрежденческий график. Как и в любом деле, в прополке наметились свои передовики и отстающие. Четким клином в отрыв уходили четверо: Люда и три прикомандированные тетки из архива. Архивистки были женщины замужние, серьезные и молчаливые; казалось, они нарочно старались, чтобы отдалиться от горланящей светокопии. «Дикая дивизия» кучно двигалась вторым эшелоном, оглашая воздух непрерывным криком и варварским пронзительным хохотом. Тяпками светокопировщицы косили лихо, но после них в грядах оставалось подозрительно мало свекольных кустиков. И трое ползли в арьергарде: подслеповатая Мария Кирилловна, Трушин и механик Сергеев. У Марии Кирилловны постоянно падали на землю очки, и она больше протирала их, чем полола свеклу. Что же до мужчин, то смотреть на них было просто жалко: ни психика, ни тело их никак не приспособлены для такой работы, даже центр тяжести в их туловище расположен слишком высоко.

Время от времени Люда разгибалась, чтобы размять поясницу и взглянуть на пройденный путь. Приятно было передохнуть, чувствуя себя лидером, однако при виде Сергеева, ползущего далеко позади то на коленях, то на четвереньках, девушка хмурилась и прикусывала губу. Но вот, выпрямившись в очередной раз, она обнаружила, что стоит уже на вершине холма. Отсюда Люда увидела, что горизонт значительно отодвинулся, а поле кончается много ближе. Наметив для себя точку возврата, она как будто повеселела и вновь энергичнее прежнего задвигала своей замечательной тяпкой. Всего через какой-нибудь час Люда, а за ней следом и три архивистки достигли края поля. Архивистки сбегали накоротке в ближайшие кусты. Оправившись, они не стали мешкать, а выбрали себе новые гряды и легли на возвратный курс. Люда тоже прошлась вдоль поля; и она, высмотрев нужную гряду, принялась было снова за прополку. Но одна из архивисток помахала ей рукой:

– Эй, Людмила! Ты чужой ряд взяла.

Люда кивнула:

– Знаю.

Архивистка понимающе усмехнулась:

– Помогаешь?

– Тебе-то что! – сгрубив, Люда слегка покраснела.

Больше не поднимая головы и не отвечая ни на чьи подначки, девушка двигалась навстречу Сергееву. Метров через полтораста их тяпки стукнулись друг о дружку.

– Ну спасибо, ты настоящий товарищ! – Сергеев обессиленно плюхнулся задом в междугрядье. – Как это ты успеваешь так ловко?

– Тяпка золотая, – улыбнулась Люда и отерла вспотевший лоб.

За делом она и не заметила, как летний день набрал силу. Солнце тоже трудилось все это время, трудилось без передышки и проделало немалый путь по небесной целине.

– Жарко становится… – проговорила Люда задумчиво.

Не глядя на Сергеева, она сняла свою стройотрядовскую курточку и повязала ее рукавами вокруг бедер. Под курточкой на ней был ситцевый топик с узорами.

– Припекает… – согласился Сергеев.

Люда не спеша перевязала косынку. Руки у нее были загорелые, тонкие, но не жилистые, а по-девичьи гладкие; и они, и плечи ее вправду выглядели привлекательно. Сергеев вздохнул и поднялся с земли:

– Пойдем, красавица, свои борозды искать, а то так мы и до обеда не успеем.

Обратный маршрут по свекловичному полю показался тяпальщикам кому дольше, кому короче – смотря по характеру. Некоторым, таким как Люда, лучше было видеть перед собой конечную цель; другим, наоборот, оставшиеся метры давались мучительно трудно. Жара тоже давала себя знать. Если Люда по скромности сделала солнышку лишь небольшую уступку, оставшись в штанах и топике, то светокопия, например, заголилась сверх всякого приличия. Иные вообще отнесли всю свою одежду на стоянку и вернулись тяпать в одних трусах и лифчиках. Люда про себя недоумевала: им бы, прежде чем щеголять перед мужчинами в таком виде, стоило посмотреть на свои телеса в зеркало…

Бригада, включая самых отстающих, вся перевалила через холм в обратном направлении. Виден был уже и приближался заветный лесок. Там, на стоянке, тружеников ждали прохладная тень, вода для утоления жажды, пища и, конечно же, большая фляга казенного спирта. Разговоры, точнее, перекличка женщин в поле мало-помалу приняла отвлеченно-гастрономическое направление. По речам их без труда угадывалось направление мыслей, вполне, в свою очередь, согласное со стремлением тел. Однако, как оказалось, не только людям пришла охота подкрепиться…

Внезапно Крюкова заорала таким голосом, что у многих тяпки выпали из рук:

– Ата-ас! Наши сумки тырят!

Остальные еще соображали, что случилось, а Галька уже, перемахивая через гряды, аршинными шагами вскачь неслась наперерез серой собаке, трусившей из леска действительно с чьей-то сумкой в зубах.

– Окружа-ай! – вопила Крюкова. В руке ее сверкала тяпка, а зад блистал атласом трусов.

Увидев Гальку, собака поджала хвост и прибавила ходу. Крюкова метнула в нее тяпку, но промахнулась. Собака перешла на галоп и в полминуты исчезла из виду вместе с украденной сумкой.

– А вы, дуры, чего рты разинули? – Галька возвращалась, тяжело дыша и заправляя в лифчик выехавшую грудь.

Погалдев и посмеявшись, женщины, тем не менее, вернулись к своим грядам и дотяпали поле без новых происшествий. Трушин с Сергеевым опять, конечно, застряли, и Люда снова встала на сергеевскую гряду. Светокопировщицы смеялись, поравнявшись с ней:

– Люська, ты лучше начальнику помоги – глядишь, учтет при разливе!

Но Люда эти шутки игнорировала.

И вот наконец они выполнили свой предобеденный урок. Нелегок крестьянский труд, особенно с непривычки. Тела женщин блестели от пота; волосы под мышками – у кого были – свалялись и потемнели; груди в бюстгальтерах «плавали». Одни только женские языки не знали усталости и даже, напротив, заработали теперь еще живее. Цепочкой тяпалыцицы потянулись на стоянку, обсуждая один интересный вопрос: чей же это тормозок сперла собака?

Увы! Как ни мала была вероятность этого, серая разбойница утащила сумку именно у Люды. Смешнее всего было то, что две котлетки и картофельное пюре тетя Аня положила в литровую стеклянную банку, а кроме банки в сумке были только хлеб и два огурца. Девушка даже пожалела дуру-собаку, представив, как она катает лапой и грызет ее банку, не умея открыть. Впрочем, собственное Людино положение выходило еще хуже собачьего: та хоть могла пообедать хлебом с огурцами…

– Эй, Люська, чего завяла? Хрен с ней, с твоей сумкой, давай сюда!

Светокопия, ясное дело, устроила общак – довольно неопрятный, но изобильный. На газеты, на опорожненные пакеты и просто в траву были вывалены мятые яйца, лопнувшие помидоры, сплюснутые, утомленные ожиданием бутерброды и разная прочая снедь, может быть, и не способная вызвать аппетит, но могущая его достаточно утолить.

– Садись, подруга, хавать на всех хватит! – толстуха Морозова все разгружала свою объемистую торбу.

Что ж, выбирать не приходилось. Люда постелила под себя курточку и присоединилась к удалой компании. Все уже расселись кое-как, но к еде не приступали – ждали Трушина и Сергеева, занятых ответственным делом: они кропотливо переливали спирт из фляги в бутылку, едва на треть заполненную водой.

– Скоро вы? – Морозова, не выдержав, откусила огурец.

– Леха, нам без тебя так плохо! – Крюкова загоготала.

Наконец мужчины закончили священнодействовать.

Трушин заткнул бутылку пальцем и взболтнул, отчего жидкость в ней пошла мелкими пузырьками и резко потеплела.

– Будете? – Леша показал бутылку архивисткам, организовавшим вместе с Марией Кирилловной свой собственный стол поодаль, но те с достоинством отказались.

– Кому ты предлагаешь? – Крюкова презрительно скривилась. – Это ж куры домашние… кастрюли суповые!

Трушин пожал плечами, и они с Сергеевым сели к светокопировщицам. Обед начался. Спирт разливали во что придется – настоящий стакан оказался один, у Леши. Из-за нехватки посуды пили партиями. Вот и до Люды дошла очередь: в руку ей сунули помятую теплую крышку от термоса. Девушка понюхала и передернулась:

“Я не буду.

Светокопия загудела:

– Давай, Люська, не задерживай!

Люда посмотрела в крышку: там на донышке скорчился мертвый рыжий муравей.

– Не могу! – она поставила крышку на землю. Крюкова выругалась в сердцах:

– Беда с этими целками!.. Леш, дай ей стакан, нашей Дюймовочке.

Крышку от термоса Люде поменяли на стакан. Она взяла его неуверенной рукой и посмотрела на Сергеева. Он ободряюще кивнул:

– Давай… Махом! И не дыши.

Девушка, задержав дыхание, поднесла стакан ко рту, зажмурилась… и выпила. Морозова тут же сунула ей в рот головку зеленого лука, которой Люда принялась отчаянно хрустеть.

– Молодец, Люська! – похвалила Крюкова. – Видишь, прижилось? А ты боялась…

Моргая заслезившимися глазами, Люда улыбнулась.

И вправду, не так страшен черт! Гадко пахнущий, отвратительный на вкус технический спирт «приживался» на свежем воздухе да под неприхотливую закусь лучше, чем можно было предположить. Опустошив бутылку ее наполнили заново, разведя, кажется, еще крепче, чем в первый раз. Крюкова вообще потребовала себе «невоженого», но Трушин показал ей кукиш:

– Напьешься, где тебя потом искать?

Но они и так напились, разведенным. Дело в том – это не все знают, – что спирт действует на человеческий организм не сразу по принятии внутрь, а спустя около получаса. Опьянение откладывается и поражает внезапно, подобно удару грома, или, как еще говорят, «ударяет по шарам». Так оно случилось и на этот раз. Компания не рассчитала свои силы, а может быть, и не стремилась особенно рассчитывать. Удар, как его ни называй, пришелся аккурат на конец обеда. Трушин попытался было поднять свое войско и вывести его снова в поле, но быстро понял, что светокопия, увы, оружием владеть больше не в состоянии… Не полоть же ему с одними архивистками и Марией Кирилловной! Леша почесал в затылке и объявил рабочий день оконченным. Архивистки не возражали; осуждающе косясь на пьяную компанию, они живо собрали свои котомки и подались в город своим ходом – варить мужьям борщи.

Из оставшихся только трое не потеряли на этот час человеческого лица: Трушин с Сергеевым, потому что они были крепкие мужчины, и Люда, которая все-таки пропустила большинство «заходов». Леша от нечего делать разводил на полянке костер, а Люда с Сергеевым удалились от прочих и сели, прислонясь спинами к большому дереву. Сергеев закурил.

– Дай и мне сигарету… пожалуйста, – попросила Люда. Он удивился:

– Ты же не куришь!

Девушка усмехнулась.

– Мало ли… Может быть, я от нервов…

Сергеев посмотрел на нее искоса:

– Понятно… – и протянул ей сигарету.

– Чего тебе понятно? – Люда порозовела. – Ты же не знаешь, что случилось.

Сергеев усмехнулся:

– А чего тут знать?.. Влюбилась, наверное. Что у вас еще может случиться?

Люда уронила сигарету в траву и долго искала. Когда нашла, Сергеев зажег и поднес ей спичку, но она отвернулась.

– Ну, как хочешь. – Он задул спичку.

Некоторое время они сидели молча. Наконец Сергеев с участием посоветовал:

– Ты, девочка, это… уж не пей больше.

Люда порывисто повернулась к нему заплаканным лицом и отшвырнула сломанную сигарету.

– А вот и не твое дело! Захочу – напьюсь!

Она встала, пошатнулась, обрела равновесие при помощи древесного ствола и направилась туда, где горланили и хохотали пьяные светокопировщицы.

Далее произошло то, что и должно было произойти: коварный спирт-ректификат овладел бедной девушкой, и овладел самым жестоким образом. Если другим его не столь невинным жертвам, протошнившимся к вечеру, хватило сил доползти до «пазика», то с Людой дела обстояли хуже: несчастная без чувств так и осталась лежать на полянке.

Девушка не видела, как закатывалось солнце; не слышала она, как ожил и защелкал поблизости соловей. Лишь когда ночь задула окончательно фитилек, тлевший далеко за полями на западе, именно в эту минуту Люда почему-то очнулась. Сознание вернулось к ней внезапно, как это бывает с людьми, хлебнувшими ректификата, но это было не ее, а словно чужое сознание. Все еще лежа на спине, она увидела над собой деревья, озаренные отблесками огня, и услышала треск горящих сучьев. Тепло исходило справа. Люда повернула голову и разглядела костер и сидящего у костра человека, в котором узнала Трушина. Память ее включилась и медленно заработала. Наконец Люда почувствовала, что может говорить.

– Что случилось?.. – голосок ее прозвучал неожиданно тонко и сипло. – Где народ… где Сергеев?

– Проснулась? – Трушин не переменил позы. – Уехал народ… и Сергеев твой давно дома.

Леша подбросил в костер сухую ветку и замолчал, не глядя на Люду Ей захотелось заплакать, но она сдержалась.

– А ты… почему? – спросила она.

– Ну… не бросать же тебя тут одну.

Теперь только Люда обнаружила, что лежит на подстилке из елового лапника, укрытая Лешиной курткой. Ей стало вдруг совестно, что Трушин видел ее и, конечно, ворочал пьяную до бесчувствия… и что теперь торчит тут из-за нее, вместо того чтобы сидеть дома и смотреть телевизор. Люда попыталась встать, но полянка поплыла у нее перед глазами, голова закружилась и челюсти свело от подступившей тошноты. Девушка рухнула снова в лапник, немного отдышалась… и все-таки заплакала.

– Ну… ты что? – Леша, подойдя, склонился и потрогал ее голову.

– Встать… не могу… – сообщила Люда сквозь слезы.

– Да? Бывает. – Он почесал в затылке и после некоторого молчания предложил: – Слушай… а ты не обидишься, если я тебя понесу?

Девушка стеснялась, конечно, и возражала, но Трушин настоял. Он просунул под нее руки, сильные, как лапы складского погрузчика, и легко поднял.

– Тяпки… – простонала Люда.

– Что?

– Мы тяпки забыли…

– Шут с ними! – Леша взял ее поудобнее. – Завтра все равно сюда возвращаться.

Так он ее и нес все три километра до самого города. Люда даже успела дорогой заснуть у него на руках. А Трушин… а Трушин, пока ее нес, успел Люду полюбить.