Текст книги "Кто погасил свет?"

5

Солнце, обойдя кругом инженерный корпус, достало, лизнуло касательными лучами окна репрографии. Вспыхнула, вызолотилась на стеклах многолетняя пыль и муть.

За окнами, ослепшими от солнца, едва видны идущие люди. Это цеховые потянулись уже в сторону проходной – они свое на сегодня оттрубили. Через час и у Люды закончится рабочий день. РЭМ ее достаточно нынче потрудился, пора его выключить и дать остыть, прежде чем подвергнуть ежедневной и так не любимой Людой процедуре чистки и мытья. Сказать по совести, не женское это дело – чистить РЭМ: и грязное, и тяжелое физически. Даже вывалить из машины для помывки селеновый тяжеленный барабан – и то проблема для хрупкой девушки… Но для того природой и созданы мужчины, чтобы ворочать разные тяжести. Хотя уход за агрегатом ее прямая обязанность, Люда просит, как о деле разумеющемся:

– Леша, помой мою бандуру.

Начальник покорно засучивает рукава и лезет в машину. Люда садится за его стол и – нога на ногу – отдыхает. Пусть Трушин и не такой рукодельник, как Сергеев, зато физически явно сильнее. Только вот лысина на затылке просвечивает – в его-то годы… А зарплата у Леши двести двадцать, и человек он простой и добрый. Быть бы ему еще с лица посимпатичнее… Тетя Аня, со своей стороны, твердит, что мужик в доме необходим, а то даже на крышу некому слазить. Люда представляет себе Трушина на крыше и усмехается: продавит небось с его-то габаритами… В общем и целом, Люда понимает, что Леша для нее пара подходящая, но есть в их отношениях одна загвоздка. Загвоздка, собственно, в том, что Трушин до сих пор еще не сделал ей предложения. Сказать больше: за весь год, что прошел с той памятной прополки, он не попытался Люду даже поцеловать. «И чего он только тянет? – привычно недоумевает Люда. – Или ждет, пока его в должности утвердят?.. Какой-то и. о. жениха…» Она подходит и наклоняется к Трушину, полирующему барабан ватным тампоном, смоченным в спирте. В селеновом кривом зеркале отражаются две забавные носастые физиономии.

Семнадцать пятнадцать. И опять, второй раз за день, дружно на всех этажах ударяют звонки, только теперь они играют отбой. Не успевают они смолкнуть, как десятки дверей распахиваются, одновременно выпуская в коридоры великое множество инженеров обоего пола. Степень готовности коллективы демонстрируют необыкновенную. Будь это пожарная эвакуация, все получили бы высокую оценку. Спустя полминуты ежевечерний исход достигает уже пиковой фазы. Словно кто всыпал дрожжей в инженерный корпус – люди массой выдавливаются через оба подъезда и того гляди начнут выпрыгивать из окон. Даже удивительно, сколько народу могло вмещать в себя это четырехэтажное здание!

Однако Люда на выход не торопится. Во-первых, она опасается, как бы не раздавить в толкучке пакет с молоком, а во-вторых… во-вторых, ей просто некуда особенно спешить. Нет Люде надобности ни в магазин бежать занимать очередь, ни в ясли за обкаканным чадом – она девушка свободная. Пока Трушин обходит опустевшую репрографию, проверяя, все ли обесточено, пока он запирает и опечатывает помещения, Люда вполне успевает привести в порядок свое лицо. Распущен и снова заколот русый хвостик; две свежие капли «Может быть» втерты за ушами…

Но вот и Леша:

– Я готов.

В руке у него железный стаканчик с ключами. Эти ключи Трушину еще предстоит сдать в охрану, поэтому завод они с Людой покидают поврозь. За проходной Леша снова ее догоняет, и девушка, перевесив сумочку на другое плечо, берет его под руку. Рука у Трушина велика в объеме, мышцы плотные по-мужски, тяжелые и круглые. От него немного пахнет потом, но не противно – так когда-то пахло после работы от Людиного отца.

Эдак под руку они и идут – ни дать ни взять семейная пара. Идут и молчат, словно все между ними уже сказано, словно нет друг к другу никаких вопросов. Однако идиллия эта длится только до улицы Островского. Здесь Люде поворачивать на поселок, а Трушину идти прямо – он со своей мамой живет в однокомнатной на «жилдоме». На перекрестке пара останавливается. Люда высвобождает руку из-под трушинского локтя.

– Ну?..

– Ну… до завтра… Эх, сапог-то я твой в цех не отнес.

– Ничего, – Люда усмехается. – До зимы еще далеко.

На этом они и расстаются.

6

Анна Тимофеевна пьет чай вприкуску. Сахар она колет кухонным ножом прямо у себя в горсти. Мелкие осколки сыплются ей в подол, и тетя Аня собирает их пальцами. Дуська на своих кривых ногах уже прохаживается туда-сюда по кухне. Как всегда к ночи, зрачки у кошки расширены; она то принимается драть когти о бревенчатую стену, то, словно кот, трясет задранным хвостом.

– От приститутка! – лениво удивляется Анна Тимофеевна. – Ить пока не подохнет, все блудить будет… – И, хлебнув из чашки, просит Люду: – Поди, что ль, выпусти ее.

Дуська бежит в сени впереди Люды. Девушка открывает дверь и пинком отправляет кошку в уже довольно загустевшие сумерки.

Сквозняк докатывает до кухни. Анна Тимофеевна поводит плечами:

– Свежо на улице?

Люда кивает.

– И темно уже… – Тетя Аня задумчиво глядит в окно: – Осень скоро… Твой-то, слышь… как он?

– Что как?

– Сапог-то снес в починку?

Легкая тень ложится Люде на лицо:

– Нет, не снес… – Нахмурясь, она начинает прибирать со стола. – Кто его знает, когда он вообще снесется…

Тетя Аня вздыхает и подает ей свою чашку.

7

Ночь. Луна в окне выглядит малость замаранной, будто репа с грядки. Рябой бледный свет ее пал на противоположную стену и тихо сползает на пол по выцветшей старой карте СССР. Правее карты, на плечиках, грустит, как обычно, Людин жакет от брючного костюма. Еще правее оттопырились отставшие обои, и здесь эта стена образует угол с другой – той, что отделяет Людину комнату от комнаты Анны Тимофеевны… Тете Ане выпало в жизни много несчастий, но одним Бог миловал: несмотря на возраст, бессонницей она не страдает. Уже час или больше слышатся из-под настенного коврика ее носовые трели, неутомимые, как скрип сверчка.

А Люда вот не спит… Отчего? Луна тут виновата или томление девичьего естества? Или тревожится мысль в тумане жизненной неопределенности? Трудно сказать… Может быть, оттого ей не спится, что в комнате душновато. Люда выпрастывается из-под одеяла, поворачивается на живот, и, словно дождавшись своего, лунный нескромный блик ласкает ее оголившуюся попку.

Одно можно предположить наверное: мечты, если какие и просятся сейчас в голову, Люда гонит от себя прочь. Она знает: размечтавшись через меру, рискуешь и до утра не заснуть. Нет, думать надо о пустяках… например, о Борьке: спит он сейчас или нет? Или жрет в потемках и злится на мышей, ворующих у него из корыта? А можно попробовать представить себе устройство РЭМа – это тоже хорошее снотворное. За такими размышлениями Люда почувствует наконец знакомое щекотание переносицы и лоб ее приятно отяжелится. Придет пора – и пожалуйста: словно в часах-кукушке, только без боя, во лбу отворится дверца и оттуда птичкой выпорхнет девичья душа и будет гулять до рассвета.

Дуське такие прогулки не снились… Впрочем, она, старая шлындра, поди, не помнит к утру, где и въяве таскалась. А вот Люда свои ночные приключения запоминает хорошо. Однажды ей приснилось, будто она плавает в море – и так быстро плавает, что самой удивительно. Другой был сон, похожий на этот, – что Люда необычайно ловко катается на горных лыжах (которых и в руках-то не держала). А иногда ей даже представляется, что она не Люда вовсе, а какая-нибудь другая девушка. И случаются с этими «другими» порой такие приключения… ну… словом, не совсем приличные. Вот про такие сны Люда никому не рассказывает, хотя на нее саму они производят сильное впечатление.

Но не только Люда сейчас не спит: слышно, как где-то на участке встретились и плачут две кошки. Они жалуются каждая на какое-то свое горе, однако взаимности, кажется, не находят, оттого к стенаньям их начинает примешиваться злоба. Деревья в саду стоят, безучастные ко всему, подернутые лунным светом, будто голубым газом. Сама луна словно чистится о шершавое ночное небо, она движется вверх, делаясь все меньше, все ярче и все холоднее.

8

В комнате Анны Тимофеевны щелкают на стене старые ходики с гирей в виде еловой шишки. Как домовый жучок, точили они ночное безвременье, и вот их терпеливый труд начинает приносить плоды. Уже можно разглядеть, как помахивают часы бронзовой плошкой маятника, разгоняя слабеющие сумерки. Уже проступили подробности циферблата: оранжевый нарисованный петух и пара стрелок, по взаимному расположению которых видно, что ходики, хотя шагали всю ночь вслепую, успели к рассвету вовремя.

Анна Тимофеевна спит еще, однако храпеть перестала. Где-то в ее организме есть собственный часовой механизмик, и он уже начал обратный отсчет.

Новый день наступает… или, лучше сказать, занимает оставленную территорию. И даже не новый день – просто следующий. Скоро Анна Тимофеевна шумно задышит и проснется. Первый осмысленный взгляд ее будет направлен в окошко: как там погода? Затем, после некоторой борьбы с силой собственной тяжести, женщина поднимется с кровати и прошаркает на кухню. Умывшись там под единственным в доме водопроводным краном, тетя Аня, чтобы окончательно прийти в чувство, громко отшлепает себя по щекам. Потом она оденется, выйдет в сени, вставит ноги в холодные калоши и… Ну и дальше все как обычно.

А Люде даже нравится, что наступивший день похож на вчерашний: не надо ломать голову, во что одеться. Она, кстати сказать, не имеет ни желания, ни средств, чтобы менять туалеты ежедневно. Да и что она – артистка или какая-нибудь секретарша из заводоуправления? Нет уж, Люда не из тех, кто меняет каждый день наряды и каждый вечер кавалеров; ей, чтобы почувствовать, что жизнь продолжается, достаточно с утра надеть свежую блузку.

Девушка выходит на кухню, а там ее приветствует Дуська. Кошка ржаво поверх мурлыканья мяучит и топчется ей по ногам. Над столом шепчет радио, словно телефонная трубка. Люда прибавляет громкость – ежеутренняя веселая передача называется «Опять двадцать пять». Опять на завтрак яйцо в мешочек, опять после завтрака макияж и привычные сборы. Опять прощание с тети-Аниным задом… Опять – в несчетный раз – ступит Люда в людскую реку; мелькнет в толпе ее бежевый костюмчик, и уже глазу не отыскать.

9

Трушинской маме, по-видимому, совершенно безразлично, в чем ее сын ходит на работу. Сегодня Леша явился в ярко-голубой рубашке, не идущей ни к галстуку, ни к его коричневому пиджаку. Кто бы ни зашел на РЭМ, каждый сперва взглянет на Лешину рубашку, а потом уже сообщит, зачем пожаловал, – просто так или по делу. Те, что по делу, – это в основном «клиенты» с рулонами чертежей. Им главное – не дать Люде заскучать без работы. Те же, которые заглянули «просто так», оседают за столом у Трушина. Все они – знакомцы или полузнакомцы, потому что незнакомцев в инженерном корпусе у Леши нет. Лаская взорами трушинский железный шкаф, посетители заводят светские беседы о том о сем, о футболе, стараясь воздерживаться от выражений, неуместных в присутствии женщины. При всем разнообразии заходных тем разговоры эти кончаются одной и той же просьбой и… одним и тем же хладнокровным отказом.

– He-а, не дам! – Трушин отрицательно качает головой. – Ступай лучше в светокопию, аммиачком освежись.

Однако в сложных случаях «аммиачок» не помогает. Сегодня с утра уже к Леше приходили Крюкова с Морозовой – тоже просили «починиться» и тоже, впрочем, ушли ни с чем.

И так каждое утро. Что значит – человек сидит на канистре со спиртом, и какой характер надо иметь на его месте! Люда из-за своего РЭМа не без гордости поглядывает на Лешу. Если б еще не эта рубашка…

10

И все-таки природа не может без сюрпризов. Этот день при своем зарождении подавал самые лучшие надежды, однако к обеду, не достигнув даже зрелости, внезапно потемнел и состарился, как овощ, испортившийся на кусте. Небо за окном озлилось, наверное, не в силах соперничать цветом с трушинской рубашкой, и завернулось в огромную, тяжелую и плотную, как меховая полость, тучу.

Люда стоит у окна и наблюдает непогоду. В одной руке ее кружка с чаем, а в другой – пирожок, испеченный Лешиной мамой (печет она, пожалуй, неплохо). На заводском дворе постройки и бетонный забор светятся, словно фосфоресцируют, а над ними буро-зеленым чудищем вздымается грозовая туча, похожая на гору Как выглядят настоящие горы, Люда помнит, хотя и смутно: когда-то, при живом еще отце, они семьей были в Крыму. Но туча – туча даже страшнее горы, потому что шевелится и угрожающе бормочет. Вдобавок она блещет беспорядочно вспышками, словно в небе гуляет компания пьяных электросварщиков.

– А я-то без зонта сегодня…

Людины слова тонут в неожиданном, оглушительном, как разрыв бомбы, громовом ударе. Окно звонко крякает; лампы под потолком, погаснув на мгновение, испуганно моргают.

– Ого! – Трушин поднимает голову от газеты. Мария Кирилловна крестится и тоже, как лампочка, часто моргает.

– Надо окно запереть, – советует Леша.

Но Люда не успевает повернуть рукоятку – могучий порыв ветра распахивает оконную створку. Девушкин хвост волос взвивается, в лицо ей летит уличная пыль, и тяжеленная дождевая капля бьет ее прямо в лоб.

11

В инженерном корпусе переполох, причина его – полуденная гроза. Ведь не все сотрудники обедают пирожками на рабочих местах – многие ходят в заводскую столовую или домой. Даже зонтики, у кого есть, не выручили бедолаг, которых ливень застал в пути. Инженеры вбегают с улицы мокрые, ошеломленные, и сейчас видно, насколько беззащитен человек даже с высшим образованием перед нападением стихии. Для многих случившееся подобно моменту истины. Вон у какого-то цуцика размыло на темени фальшивый зачес, и миру явилась неровная бледная лысина с родинкой посередине. Вон у отдельской «примы» поплыла тушь с ресниц, а кажется, что вытек весь глаз. Сырые одежды предательски облепили животы и складки тел, проявили женские конструкции для удержания бюстов и прочую сокровенную нижнюю оснастку.

Но шум голосов в коридоре и канонада грозы еще не повод, чтобы забыть о своих трудовых обязанностях. Посмотрев на часы, Трушин убирает газету и свою чашку в несгораемый шкаф и запирает его на ключ.

– Время, – деловито командует он. – Заводи.

Люда с Марией Кирилловной вздрагивают от ударов грома и косятся на окно, озаряемое словно магниевыми блицами, но все-таки послушно занимают свои места подле машины. Еще минута, и производственный процесс возобновится буре наперекор…

И вдруг… и вдруг дверь на РЭМ толчком распахивается. Женский голос отчаянно взывает из коридора:

– Трушин!.. Леха!.. Скорей сюда!

Дверь в светокопию – настежь. Внутри мечутся возбужденные работницы. Трушин входит, следом вбегает Сергеев.

– Что тут у вас стряслось?

Галька Крюкова стоит, опершись руками о стену, и громко воет. На полу, странно подергиваясь, лежит Морозова. Обе, очевидно, только что с улицы, потому что под каждой лужа воды.

– Что с ними? – спрашивает, нахмурясь, Трушин. – Ты, Галька, чего дурниной орешь?

– Наверное, громом контузило, – предполагает Сергеев.

Крюкова сползает на пол.

– Мети-илу… метилу мы… поправиться…

Речь ее сквозь стоны неразборчива, но ключевое слово Трушин понимает.

– Вы что, метилу махнули?

Галька в ответ мычит и, едва ворочая языком, жалуется, что ничего не видит.

Все ясно! Трушин больше не мешкает.

– Блевать! – командует он решительно и сам, железной рукой пригнув Крюкову за шею, сует ей два пальца в рот. Сергеев делает то же с Морозовой. Страдалицы давятся и с криком извергают содержимое своих желудков. Однако самочувствие их не улучшается, у обеих начинаются судороги.

Медсанчасть, которую известили о ЧП по внутреннему телефону, выслала на место происшествия двое носилок и Стеценко, рассудительного пожилого фельдшера. Стеценко цыкает зубом, заглядывает в зрачки и Крюковой, и Морозовой, но диагноз ставит правильный.

– Метилу, что ль, приняли? – произносит он задумчиво. Трушин сердится на его медлительность:

– Знаем без тебя, что метилу!

– Стало быть, значица, метилу… – невозмутимо констатирует фельдшер.

Крюкова с Морозовой стонут и сучат конечностями. Не без труда их укладывают на носилки и выносят из светокопии головами вперед. Санитарная процессия в коридоре привлекает, разумеется, всеобщий интерес: народ таращится, высыпав изо всех дверей. И то сказать – не каждый день такое случается. Уже и носилки скрылись из виду, а люди все не угомонятся, пересуживают чужую беду – кто сочувственно, а кто со смешком.

12

Трушин, мрачный, возвращается из санчасти.

– Ну что?

Он машет рукой.

– Жить будут. Лошади здоровые… А вот я на «строгана» как пить дать налетел.

Мария Кирилловна вздыхает:

– Сами виноваты, Алексей Васильич. Надо было налить им на опохмелку.

– Какая вы умная! – вступается Люда. – Им налей, а они потом что-нибудь учудят. Или руку в машину сунут.

Люда к пьянству относится резко отрицательно. Правда, год назад с ней самой в совхозе произошел эпизод, но то был единичный случай, и притом на нервной почве. Вообще же она справедливо полагает, что ничего, кроме горя, ни от портвейна, ни от водки, ни в особенности от спирта ждать не приходится.

13

С пьянством, особенно отцовским, у нее связаны в жизни самые тяжелые воспоминания.

Одна грустная история случилась, еще когда Люда ходила в детский сад. Мать ее, по свидетельству Анны Тимофеевны, тогда уже начинала «погуливать» в своем тресте газового хозяйства. Теперь-то Люда знает, что значит «погуливать», живой пример – «приститутка» Дуська. Ну, может быть, мать действовала умнее, потому что не только в семье, но даже в поселке никто об ее похождениях долгое время не знал. Бывало, утром фыркнет Анна Тимофеевна: «Чего вырядилась, ровно на блядки!» Но отец за «свою» каждый раз заступался: «Ты не шуми, тетка. У нее работа такая… интеллигентная». «Интеллигентная» работа часто затягивалась допоздна, и Люду из садика приходилось забирать отцу.

Но тем злополучным вечером за девочкой в положенное время не пришел никто – ни мать, ни отец. На пару с сердитой воспитательницей Люда сидела во дворе, в садовской беседке. Потом у воспитательницы кончилось терпение, и она отвела ее на кухню, где нянечки подъедали какие-то дневные остатки. Люде налили холодного киселя, и она пила его, тихонько плача, – она решила, что за ней теперь не придут вовсе. Уже сиротская горькая будущность рисовалась в Людином воображении, как вдруг в опустелом здании послышался громкий мужской голос:

– Эй!.. Есть тут кто живой?

Это был отец!

Он отыскал живых на кухне и вошел, стукнувшись плечом о дверной косяк.

– Где моя дочь?!

Отец не сразу увидел Люду хотя она со стаканом недопитого киселя стояла прямо перед ним. И сейчас же нянечки возмущенно загомонили:

– Нельзя, папаша! Как не стыдно, в таком виде!

– Папка! – Люда бросилась к отцу и схватила его за руку.

Нянечки же продолжали причитать:

– Имейте совесть, мужчина, мы в таком виде не даем!

И тут отец пришел в ярость.

– Не даете?! – загремел он. – А в каком виде вы даете?! Вы в любом виде даете! – И прибавил несколько слов, каких Люда от него раньше не слышала.

Отец схватил со стола дуршлаг и погрозил им струсившим нянечкам:

– Вот коли я дам, то мало не покажется!

С тем они и покинули детсад. Конечно, Люда и сама чувствовала детским нутром, что отец сегодня в каком-то нехорошем «виде». Обычно он шагал размашисто, не оглядываясь и не делая скидки ее коротким ножкам. Случалось, зазевавшись по сторонам, Люда вдруг обнаруживала, что отстала, и бросалась в погоню – конечно, не забывая на бегу припрыгивать и, нарочно подшаркивая, пылить. Иногда, впрочем, она ошибалась: нагоняла вроде бы знакомые штаны, а оказывалось, что дядька в них – чужой.

Однако сегодня все было наоборот: отец тащился позади Люды, так что ей приходилось то и дело останавливаться, поджидая. Похоже, весь пыл свой он истратил на сражение с нянечками, потому что, выйдя на улицу, быстро ослабел и еле плелся, заваливаясь набок и оступаясь на каждом шагу. Тем не менее они сумели малым ходом добраться до своего поселка. Отцу достало еще сил пройти половину улицы Островского, и здесь только он сел, прислонясь спиной к зеленому дощатому забору. (Люда по сей день ходит с завода мимо этого забора, теперь уже кривого и облупившегося.)

Отец сел, прислонясь спиной к забору, и печально посмотрел на Люду.

– Иди, доча, – сказал он. – Дальше ты свою дорогу знаешь.

– А ты… а ты, папка?..

Люда расплакалась. Она умоляла его встать, но он только взмахивал рукой, будто ловил мух, и горько бормотал:

– Иди… ступай домой, доча… А мне там больше делать нечего.

По отцовскому лицу тоже текли слезы… Однако вскоре бормотание его сделалось бессвязным, рука упала и он уснул.

До дому отсюда и впрямь было не очень далеко. Люде следовало сбегать за подмогой, она же об этом не догадывалась, потому что была всего лишь несмышленое дитя. Не умея предпринять ничего лучшего, девочка осталась при спящем отце наподобие часового. Если на улице показывались люди, она отходила чуть в сторону и делала вид, что играет. Но когда к отцу подбежала собака и стала его нюхать, Люда, поборов страх, замахнулась на нее прутиком и прогнала… Как долго несла она свой добровольный караул – кто теперь скажет. Может быть, и не очень долго, но время ведь течет для людей по-разному. Отец – тот, к примеру, вовсе заспал этот эпизод и потом ничего не помнил. А вот Люде он врезался в память на всю жизнь; она помнит даже, как ей пришлось там же под деревцем справлять малую нужду, – неприлично, конечно, но что было делать.

Наконец кто-то доложил Анне Тимофеевне, что племянник ее лежит под зеленым забором на улице Островского. Она, не раздумывая, призвала на помощь мужчину-соседа, и вместе они отправились на выручку. Так все и оказалось, как сообщили доброхоты: найдя забор, тетя Аня нашла и отца под ним, и Люду с лицом, чумазым от слезных разливов.