Текст книги "Кто погасил свет?"

Занимался Урусов, сидя не на стуле, а в кресле, потому что, во-первых, любил подбирать под себя ноги, а во-вторых, он больше думал и курил, чем стучал по клавишам. Мягкий отдаленный шум вечернего города, доносившийся в открытое окно, деликатный шелест тополиной листвы, даже ровное дыхание вентилятора в системном блоке – все располагало к покойной и плодотворной умственной деятельности. Однако вопреки этому внешнему благоприятствованию работа у Саши сегодня не задалась. Затеяв переделку какого-то абзаца, он за несколько часов совершенно истощил свой мозг, но удовлетворительного результата не добился. Может быть, ему мешала собственная чрезмерная взыскательность, а возможно, просто духота и недостаток в воздухе кислорода.

Что ж, духота действительно была фактором вполне объективным. Фактором неотвязчивым, утомляющим, хотя и привычным для жителя волжского степного города. Даже когда за окном смерклось, когда в положенное ей время в город пришла очередная ночь, то и она оказалась немногим свежее минувшего дня. Посмотрев на часы в углу экрана, Урусов вздохнул, хрустнул пальцами и потянулся. Пришла пора щелкнуть «Завершение работы».

Саша выбрался из кресла, оставив после себя на обивке два влажных пятна, и подошел к окну. Много дней Урусов ждал, когда повеет в воздухе горьким дымом с алюминиевого завода. «Алюминька» находилась на севере, и ее дыхание обычно предвещало городу прохладу. Но сегодня, как и много недель подряд, воздух окрашен был запахом «литейки» с тракторного завода. Это означало, что ветер по-прежнему дул восточный – он-то и гнал откуда-то из Казахстана эти злокачественные неисчислимые триллионы калорий.

Итак, день выгорел, оставив по себе зольный смрад заводских дымов, выгорел, снова до бесчувствия насильно напоив землю давно уже не нужным ей теплом. Урусов лежал в кровати, разбросав конечности, а по телу его, щекоча, скатывались там и тут капельки пота. Когда он был маленький, Татьяна Николаевна вешала в детской на окно мокрую простыню и приходила ночью ее менять. Но однажды утром она все равно нашла Сашу спящим на полу: мальчик сполз туда в поисках прохлады. Можно было и теперь попробовать перебраться на пол, где, возможно, его освежил бы низовой сквознячок. Но пока Урусов обдумывал этот вариант, сон распорядился по-своему и сковал Сашу там, где он был, – в постели.

2

– Хай! – Кукарцев вошел без стука. – Есть проблемы? Он пересек кабинет и, не дожидаясь приглашения, плюхнулся в гостевое кресло. Хозяин офиса встретил его воспаленным взглядом, полным надежды. При появлении Кукарцева он немедленно выбрался из-за стола размером с портовый причал и бросился к вошедшему:

– Здорово, Викторыч! Проблемы не то слово! – воскликнул он, страстно пожимая гостю руку.

– Фу, – поморщился Кукарцев, – ты что такой потный? – Он обтер ладонь о свои белые штаны. – Ладно, садись, рассказывай.

Хозяин кабинета, повторяя машинально его жест, тоже отер руки и присел рядом. Волнение, очевидно, путало его мысли.

– Всю ночь не спал! – объявил он сокрушенно.

– Ты ближе к делу, Михалыч, – тенькнув инкрустированной «Зиппо», Кукарцев закурил.

– К делу, к делу… – смятенно повторил за ним Михалыч. – Тут такое дело, что ты удивишься.

Кукарцев опять поморщился:

– Валяй, короче.

– Короче если тебе сказать… – На лице Михалыча выразилось почти отчаяние. – Если короче, то мою бабу вчера поимели.

– В каком смысле?

– Ну… изнасиловали, чтобы тебе понятнее, – с мукой в голосе уточнил Михалыч.

Кукарцев хладнокровно пустил дым под журнальный столик.

– Кто?

– А я откуда знаю, Викторыч! Он ее прямо в подъезде прижал, ножик показал, и куда деваться… Извращенец какой-то или уколотый: все с разговорами к ней приставал…

– А она?

– Ну что она… ни бе ни ме от страху… Он нес чего-то, нес, а потом минет ей выдал, сволочь, и ушел. Даже серьги не снял.

– Минет, говоришь?

– Ну да. Ему самому неудобно было: у него одна рука не действовала, что ли…

– Стало быть, минет… – Кукарцев задумчиво тенькнул зажигалкой. – С твоей бабой понятно. Но я-то здесь при чем, Михалыч?

– Как при чем? Ты же моя «крыша», вот и помоги.

– Во-первых, – возразил гость сурово, – я уже говорил тебе: забудь про это слово. Крышуют бандиты, а мы – консалтинговая фирма. Во-вторых, мы решаем деловые вопросы, а здесь… ты меня извини, мало ли чего в жизни не бывает. Ты в милицию-то обращался?

Михалыч скривился:

– В какую милицию, Викторыч, ты же сам там работал!

– М-да… Ну и чего ты хочешь?

– Как чего… чтобы ты этого козла нашел, ну… по своим каналам.

– Я не про то, – перебил Кукарцев, – я спрашиваю, чего ты конкретно хочешь? Чтобы ему ноги переломали за твою жену или на деньги его поставить? Какие идеи?

Взгляд Михалыча принял более осмысленное выражение. Чуть подумав, он ответил:

– Вообще-то, конечно, лучше на деньги.

Кукарцев засмеялся:

– Вот за что я люблю вашего брата! Но ты слишком не надейся: если он на игле, с него вряд ли что возьмешь.

– Тогда хоть ноги…

– М-да… – опять задумался Кукарцев. – Неохота мне этой ерундой заниматься.

– Ну Викторыч! – взмолился Михалыч. – Тебе ерунда, а мне нет… Я сам заплачу сколько надо, ты только сделай что-нибудь.

Кукарцев поколебался еще секунды три и сказал:

– О’кей… Беда мне с вами…

Встав с кресла, он подсел к большому столу и развернул к себе телефон. Набрав известный ему номер, Викторыч нахмурился:

– Аллоу, гостиница?.. Кто это?.. Таран?.. Это Кукарцев на проводе… что?.. Кук, я говорю!.. Ага… Слышь, Таран, там Квазик в конторе или на выезде?., что?.. Дай мне его побазарить.

Кукарцев покосился на Михалыча и успокаивающе мигнул.

– Аллоу! Квазик? Это Кук тебя приветствует… ага… Слышь, у меня к тебе разговор нетелефонный, ты у себя будешь? Нес? О’кей, через двадцать минут я у тебя и перетрем.

Бросив трубку, он повернулся к Михалычу.

– Олл райт. Сейчас слетаю в гостиницу к ребятам, пусть ихний профсоюз поищет твоего однорукого.

Хозяин кабинета, весь мокрый, несмотря на работающий кондиционер, радостно подался к Кукарцеву:

– Спасибо, Викторыч!

– Но-но… – холодно отстранился Кук. – Потом будешь благодарить – Квазика отдельно, меня отдельно. Понял? Си ю лэйтэ.

Десять секунд спустя Виктор Викторович уже выходил из офиса на раскаленное крыльцо. Прямо у ступеней, перегораживая проход, стояла «бээмвуха», белая, как кукарцевские штаны, и едва слышно чревовещала. Кук не глушил мотор, чтобы кондишн в его отсутствие не дал нагреться салону.

Усевшись в машину, он протянул было руку, чтобы включить музыку, как вдруг почувствовал животом зуд. Привычным жестом выхватив из-за пояса мобильник, Кукарцев нахмурился, как делал всегда, когда говорил по телефону:

– Аллоу!..

Но тут же лицо его распустилось:

– А, Сашок! Мы вас приветствуем! – Свободной рукой он продолжал нашаривать магнитолу – Я-то?.. Кручусь, старик… дела, бизнес… Что?.. К тебе, поговорить?.. Есть проблемы?.. Могу, конечно, давай в сикс о клок?.. Пиво брать?.. О’кей, Сашок, конец связи.

С этими словами Кук нажал кнопку, и мощные динамики забились в дверях так, что снаружи могло показаться, будто кто-то запертый рвется из машины наружу. «Бээмвуха» негромко низким голосом рыкнула, присела и одним прыжком исчезла из виду.

3

До шести было еще очень и очень далеко. Пару минут Урусов просидел, подперев мобильником щеку. Потом он пошарил под собой ногами. Тапок не было; свесив голову между коленей, Саша убедился в этом воочию.

– Что за чудеса… – пробормотал он, однако поиски не продолжил. Встав с некоторым усилием с кровати, он отправился в ванную босиком.

Вычистив зубы, он не оскалился, как обычно, а, присунувшись к зеркалу, изучающе посмотрел на свое отражение. То ли сбой режима и события минувшей ночи оставили свой отпечаток, то ли Урусов давно не рассматривал внимательно свою физиономию, но ему показалось, что глаза его сегодня глубже сидели под черными бровями, а кожа как-то теснее облегала скулы. Не придя в восторг от своей внешности, Саша, тем не менее, заставил себя закончить туалет и не исключил из программы даже бальзамирования плеши.

Но вот чего не мог он себя заставить, так это поесть. Аппетита не было, и Урусов не умел его вызвать усилием воли. Не в Сашиных правилах было пить кофе на пустой желудок, однако и день сегодня выдался для него необычный. По некоторым признакам, как то: сон до полудня, исчезновение тапок и осунувшееся лицо, можно было предположить, что Александр Витальевич хватил накануне лишнего. Но, как известно, вернувшись вчера из Комсомольского садика, он ничего спиртного не употреблял и спать лег в положенное время. Что же случилось за ночь такого, что Урусов проспал едва ли не до обеда, а проснувшись, стал вызванивать Кукарцева? Ответ на этот вопрос дал он сам, потому что, пока разбалтывал в чашке свою порцию «Чибо», принял естественное для литератора решение: записать ночные события по горячим следам.

Чтобы исполнить свое намерение, Саша направился к компьютеру, но обнаружил, что на рабочем столе его уже сидит некто и задумчиво трогает лапой клавиатуру.

– Кши! – сказал Урусов, и животное, похожее окрасом на скумбрию, нехотя, довольно тяжело спрыгнуло на пол.

Саша забрался в кресло, запустил машину и стал припоминать, как все было; тень легла на его лицо. Когда компьютер проморгался, загрузившись, Урусов придвинулся, открыл «новый документ» и ударил по клавишам. Строчки на мониторе побежали быстрее обычного, потому что сегодня Саша ничего не сочинял и не придумывал. Итак, вот что с ним случилось после того, как он заснул этой душной июльской ночью.

Она, то есть ночь, сгустилась уже настолько, насколько в состоянии сгуститься летняя ночь над городом. Видимая через окно крыша соседнего дома темно вырезывалась на фоне мутно фосфоресцировавшего почти беззвездного неба. Урусов напряженно вглядывался в силуэты труб и антенн на ней, исполненный тягостного ожидания. Он предчувствовал что-то роковое, какую-то трагедию, которая вот-вот должна была разыграться, и ему, чтобы не пропустить начало, следовало неотрывно смотреть на темную крышу. Минуты шли, напряжение нарастало; ужас, медленно вскипая, поднимался со дна души, плавил сознание, лишал воли… Но вот над кромкой крыши показалась какая-то тень – и Сашино сердце ударило набатно: началось! Тень быстро и беззвучно побежала, заслоняя антенны и трубы, и… исчезла из виду. Но Урусов понял: скоро оно будет здесь. И точно: внезапно черный горячий ветер ворвался в комнату, нашел оцепеневшего Сашу, подхватил, поднял, закрутил и вынес в окно. Страха в душе почти не осталось – лишь холодное отчаяние; Урусов летел вращаясь, как листок, сорванный бурей, понимая, что оттуда, куда его несет, возврата нет. Но беспорядочно размахивая руками, он в какой-то момент, наверное, в самый последний, чудом сумел за что-то ухватиться и сжал это что-то, сколько было сил. Ветер принялся было трепать его, словно флаг, но потом вдруг как-то сразу ослабел и прекратился. Обвиснув, Саша отпустил руки… и рухнул спиной в свои мокрые простыни.

Он сел в кровати и посмотрел в окно. Крыша соседнего дома темно вырезывалась на фоне ночного неба. Урусов нащупал на тумбочке сигареты, прикурил, болезненно жмурясь на огонь, и перебрался на стул, стоявший у подоконника. Неожиданно на улице зашумело и на окно надвинулась гремящая завеса, загородив и небо, и соседнюю крышу. Это был старик тополь; в него ударил, как в бубен, и разбудил степной ветер, татем пробравшийся в город. Тополь закачался, заходил, затряс листьями, словно цыган ладонями, ветви его разметались, захлестывая даже в окно, так что Саша мог ухватить их рукой. Ветер сдул Урусову на колени содержимое пепельницы и – не успели опасть реющие шторы – унесся дальше: срывать белье с веревок, пылить по пустынным улицам и бить в оконные литавры.

Тополь угомонился, отодвинулся и снова открыл Саше вид на соседний дом, светившийся вразброс полудюжиной неспящих окон. Назад в постель Урусову не хотелось: в душе его еще не простыло трагическое послевкусие приснившегося кошмара. Вместо того чтобы вернуться в кровать, Саша, поискав под стулом, достал оттуда в твердом кожаном футляре восьмикратный полевой бинокль. Утвердив локти на подоконнике, Урусов приставил бинокль к глазам и стал наводить резкость по окнам противоположного дома. Но ему не удалось завершить фокусировку: что-то внезапно застило видимость. Саша вздрогнул и отпрянул от окуляров. Прямо перед ним на карнизе, бесшумно, словно в давешнем кошмаре, выросла чья-то тень. На Урусова отчетливо потянуло рыбой. Он включил настольную лампу, и, вспыхнув золотом, свет вернули два огромных зрачка, которые, впрочем, быстро сузились и превратились в обычные подозрительные кошачьи щелки. Зверь держал в зубах связку воблы, явно украденную на чьем-то балконе; хвост его настороженно подрагивал.

– Фу, Сема! Ты меня напугал, – сказал Урусов укоризненно, но тут же, разглядев воблу, улыбнулся.

Сема был тот самый кот, которого Саша застал на следующий день у своего компьютера. Как его звали по-настоящему и в какой квартире разбойник был прописан, Урусов не знал; кот отзывался на Сашей придуманное имя и приходил по карнизу то справа, то слева, наведываясь иногда даже зимой через открытую форточку.

– А скажи-ка, негодник, где ты спер воблу? – спросил его Урусов. И, не дождавшись ответа, предложил: – Давай, Семен, поменяемся: ты мне рыбу, а я тебе «Вискас»?

Сема что-то муркнул, но добычу попридержал. Тогда Урусов применил хитрость: он пошел на кухню и нарочно громко хлопнул холодильником. Кот перевел уши во фронтальное положение, секунду подумал и спрыгнул с подоконника, негромко охнув и громыхнув воблой при приземлении. По всему было заметно, что Сема хорошо ориентируется в этой квартире: нимало не дичась, он уверенно зашагал на Сашин призыв, волоча между передних лап свое рыбное ожерелье. Урусов выложил ему на блюдце дежурную порцию дурно пахнувших кошачьих фрикаделек и сел на стул в ожидании, когда гость выпустит из зубов свою добычу. Силой отнять у кота рыбу Урусов не решался. Однажды Сема вот так же притащил к нему в дом пойманного голубя и казнил несчастную птицу прямо на Сашиных глазах. При этом зверь так свирепо рычал и замахивался на Урусова лапой, что тот не отважился напасть на него даже со шваброй.

Однако сушеная рыба не имела такой ценности, как живая птица, и Сема предпочел ей «Вискас». Пока он порывисто, по-собачьи насыщался, Саша, улучив момент, ловко его обокрал. Наевшись, кот поискал глазами оставленную добычу, но не нашел и осуждающе посмотрел на Урусова. Затем он почесался, облизал себе грудь, встал, потянувшись, и с достоинством удалился из кухни.

Когда Саша, вымыв Семино блюдце, вернулся в комнату, там уже никого не было. Он выключил лампу и снова сел у подоконника. Спустя те полчаса, пока Урусов принимал гостя, в доме напротив остались светиться лишь два окна, словно два недреманных драконьих ока. Одно из окон, впрочем, было наглухо занавешено и интереса для Саши не представляло. Другое располагалось от Урусова вниз и немного наискосок, но в общем было вполне доступно для наблюдения. На него-то, не имея выбора, Саша и направил свой бинокль.

Сначала он не нашел за тем окном ничего особенно интересного. Полураздвинутые красноватые шторы позволяли увидеть круглый стол, стену с обоями да угол шкафа. Саша отставил бинокль и неспешно закурил. Сделав несколько затяжек, он снова приложился к окулярам и обнаружил в комнате за красноватыми шторами какое-то движение. К столу подошел мужчина, голый по пояс, в черных спортивных штанах. Сколько Урусов мог заметить, сложение мужчина имел далеко не атлетическое, был лыс, а левая рука его, забинтованная, висела на полосатой перевязи, сделанной, вероятно, из галстука. Мужчина немного постоял, задумчиво барабаня по столу пальцами здоровой руки, потом взял стул и водрузил его прямо на скатерть. Затем он предпринял трудное и рискованное восхождение на вершину своей шаткой пирамиды. Лысый воздел единственную свою действующую руку, и по комнате побежали световые пятна от закачавшейся люстры, невидимой Урусову из его выше расположенного окна. Похоже было, что чудак собрался среди ночи менять лампочку. Вот он, опустив руку, полез в карман штанов, пошарил в нем и вытащил… Саше показалось, что он вытащил провод, но это был не провод. Лысый достал из кармана веревку.

Дальнейшие события Урусов наблюдал, затаив дыхание. Неловко действуя одной рукой, мужчина закрепил веревку на потолке (надо полагать, на крюке от люстры) и подергал ее, проверяя на прочность. Потом с большим трудом и с риском свалиться со стула он просунул голову в заранее приготовленную петлю. Еще несколько секунд самоубийца стоял, балансируя на своем импровизированном эшафоте… и вдруг шагнул вперед, как ныряльщик, прыгающий солдатиком. Развернувшись в воздухе, он успел, словно в припадке гнева, взбрыкнуть ногами и пнуть ими стул, сбросив на пол. И сразу же после этого мужчина успокоился – лысая голова его покаянно склонилась, члены расправились, и только рука на перевязи оставалась молитвенно прижатой к груди. Тело самоубийцы продолжало качаться, поворачиваясь вокруг своей оси, но это было уже чисто физическое явление: так качается маятник Фуко в планетарии.

Урусову защипало глаза: брови его не могли остановить ручьев пота, стекавших со лба.

– Фу-ух! – выдохнул он, бросил бинокль и принялся утираться простыней. – Вот это сюжет… – пробормотал Саша вслух, доставая дрожащей рукой сигарету. – Не зря я сон плохой видел.

Он зажег лампу и в волнении прошелся по комнате. Только что на Сашиных глазах, на удивление просто и обыденно человек покончил с собой – взял и повесил себя, да так обстоятельно, словно делал это не в первый раз. Некоторое время Саша не решался подойти к окну; он страшился вновь увидеть труп, бывший несколько минут назад живым упитанным мужчиной, вполне здоровым, если не считать перевязанной руки. Однако любопытство, быть может, даже сочувственное, пересилило боязнь и вернуло Урусова на его наблюдательный пункт. Снова он взял в руки бинокль и навел на соседний дом, но… что такое? Саша не смог найти окно с покойником. Он опустил бинокль и посмотрел невооруженными глазами. Окна не было. То есть оно было, конечно, но не светилось. Урусов обомлел: не мог же покойник сам выключить свет!

– Какой-то парадокс! – пробормотал Саша и снова закурил. Получалось, что в квартире, где совершилась драма, находился кто-то еще. Может быть, этот кто-то присутствовал даже в одной комнате с самоубийцей… Такая мысль не укладывалась в Сашиной голове. Скажем, если бы он, Урусов, в состоянии был что-нибудь предпринять, разве он не помешал бы покончить с собой этому пускай совершенно ему незнакомому человеку?

Дело принимало уже таинственный, загадочный оборот. В ночи не раздавалось женских воплей – всегдашних вестников чьей-нибудь внезапной смерти. Правда, снизу слышалось жутковатое завывание, но то обычным порядком драли глотки Семины собратья. Откуда-то издалека до Саши донесся протяжный человеческий крик, но в нем звучали иные страсти: скорее всего это алкогольные демоны терзали заблудившегося пьяницу…

Лишась предмета наблюдения, Урусов обратился в слух. В этот час трудно было понять, спит город или нет. Ночью в город пришло эхо, и его наполнили звуки, не слышимые днем. Где-то тяжко, с подсосом ухал, словно гигантское сердце, заводской паровой молот. Вдали филином вскрикнул паровоз и запыхтел; ему с Волги выпью откликнулся старый колесный буксир. Только ночь и могла поведать, что эти ископаемые выжили где-то в чащобе времени. А вот вдруг за хребтами домов, где невидимое отсюда проходило шоссе, заревело, загрохотало что-то огромное и стихло, удаляясь. Это уже совсем непонятно, что было.

Сегодня звуки ночного города не способствовали душевному успокоению. Хотя беда уже случилась на Сашиных глазах, и случилась, по счастью, не с ним, однако Урусова почему-то не покидало чувство тревоги. Как в давешнем сне, он сидел у окна, словно боясь пропустить какое-то роковое знамение.

Даже когда ночь стала отступать потихоньку Саша не ощутил облегчения. Небо бледнело, близился предрассветный, самый, наверное, неромантический час суток – час, когда блекнут и выцветают ночные фантазии. В этот час у бессонных любовников начинает дурно пахнуть изо рта и языки уже не поворачиваются повторить горячие полночные клятвы. В этот час обычно всем явлениям находятся простые объяснения, однако Урусов слишком был выбит из колеи, чтобы собрать свои мысли и подвести трезвый итог ночному происшествию. Где-то в квартале явственно прокукарекал петух, но Саша уже утратил способность удивляться. Он задавил в пепельнице бессчетную сигарету, встал со стула и потянулся, отчего почувствовал боль в левой лопатке. Прежде чем отправиться в кровать, Урусов бросил прощальный взгляд на соседний дом, и… сердце его слабо екнуло: рассвет отмыл роковое окно настолько, что Саша сумел рассмотреть в нем наглухо задернутые шторы.

– Абсурд, – прошептал Урусов скорее с досадой, чем с удивлением. И без всякой связи с первым замечанием добавил: – Надо идти спать.

Но забравшись в постель, он повел себя беспокойно: стал ворочаться, наматывая на себя простыню, и всякий раз, меняя бок, с силой приминал головой подушку. Когда же Урусов выбрал позу и затих – это означало, что он наконец уснул и все его тревоги переместились на оборотную сторону сознания.

Но похоже, этой ночью Саша исчерпал уже свой лимит кошмаров. Теперь ему приснился обыкновенный телефонный разговор. Звонил он своей покойной матери Татьяне Николаевне и сбивчиво пытался пересказать ночные события, упирая особенно на погашенный свет в окне и задернутые шторы. Однако связь была плохая; оба они с трудом друг друга слышали и понимали. Мать, судя по голосу, была безотносительно к Сашиному рассказу чем-то опечалена и все время советовала ему соблюдать какую-то диету.

Возможно, Урусову снилось и еще что-то, но он не запомнил. Проснулся он с мыслью о том, что в наше время дозвониться кому-либо по мобильнику проще, чем по городскому телефону.