Текст книги "Кто погасил свет?"

7

Лев Никитич появляется в одиннадцатом часу – как всегда, с саквояжем и газетами под мышкой. Застав меня на кухне пьющим пиво, он удивленно вскидывает лохматые брови:

– Что это ты с утра пораньше? На тебя не похоже.

– Так… – я делаю неопределенный жест. – Хочешь, и ты давай.

Но Завьялов, как все старики, консервативен и привержен распорядку:

– Пиво – к обеду. А с утра я лучше свово приму – для головы полезней.

Никитич снимает с гвоздя ковш, в котором варит чифирь, и достает с полки непочатый цыбик «цейлонского».

– А ты что же, – спрашивает он меня, – никак гулял вчера?

– Гулял… – я усмехаюсь.

– Ясно.

Завьялов сдвигает мой стакан на край стола, освобождая место для газет. Сверху, как всегда, ложатся «Ведомости». Никитич выписывает нашу «болтушку» за то, что она публикует самые легкие в мире кроссворды; я даже думаю – не он ли их туда и посылает. Пока мой приятель занят своим варевом, я поворачиваю газетенку к себе. «Обуздать преступность!» – половина четвертой полосы посвящена криминальным новостям. Нет, я не чаю здесь вычитать об убийстве в парке – слишком свежо, да и не любят «Ведомости» стращать население. Большая заметка сегодня – о лицах БОМЖ, перевертывающих по ночам мусорные баки. Лишь внизу, мелким шрифтом, сообщение о том, что такого-то числа по выходе из бильярдной были застрелены, предположительно из пистолета, двое мужчин, 26 и 31 года от роду Так безлично, будто это не Цыганка с Мазаем «завалили», а каких-нибудь кенгуру в Австралии. Ну да «Ведомости» – СМИ не для любопытных.

Кухня наполняется терпким благоуханием. Лев Никитич отцеживает в чашку свое питье, густое и черное, как отработка из автомобильного картера, и садится за стол. Из бесформенной пачки, украшенной мутным рисунком, он выщелкивает папиросу, дует в нее и прихотливо сминает мундштук. Зажигалками Никитич не пользуется, а прикуривает от толстых кривоватых белорусских спичек, вонючих уже самих по себе. Что же до «Беломора», то мне кажется, что с распадом СССР дым его стал только ядовитее. Завьялов вооружает свое зрение плюсовыми очками, достает из нагрудного кармана карандаш; брови его тучками наползают на переносицу… Минута, и он уйдет от меня блуждать по словесному бездорожью, скроется в энциклопедических просторах… Ушел бы, но я успеваю задержать его на пороге:

– Никитич…

– М-м?

– Подожди со своим кроссвордом.

– Ну чего тебе? – бурчит он, не поднимая глаз от газеты.

– Хочу кое-что рассказать, тебе занятно будет.

^— Ну?

Я отхлебываю пиво.

– Вчера… то есть этой ночью в нашем парке… ты слушаешь?.. в нашем парке я нашел труп.

– Труп? – Завьялов снимает очки и смотрит на меня с интересом. – Какой труп?

– В том-то и дело, что труп не простой, – говорю я с невольным пафосом. – Не простой, а криминальный. Женщина, притом голая, и горло то ли перерезано, то ли что…

– Это бывает, – серьезно замечает Никитич. – Снасильничал кто-то да и того… пришил, чтоб не трепалась.

– Да, бывает… – Я опять прикладываюсь к стакану. – Но он ее зачем-то на дерево подвесил – представляешь? – как будто она на своих ногах стоит!

Переводя свои впечатления в словесный формат, я словно подвергаю их разморозке и оттого начинаю волноваться. Завьялов слушает, качая головой, и, когда я умолкаю, с минуту еще раздумчиво хмурится.

– М-да… – молвит он наконец. – В наше время такого не было… Ну, ты снасильничай, ну, зарежь… Но на кой же к дереву подвешивать? Этого я не понимаю!

– Что тут понимать, Никитич, – возражаю я. – Ты телевизор смотришь? Это значит, что у нас завелся маньяк, извращенец.

– Стало быть, так, – соглашается Завьялов.

– Ну а мне-то что делать, Никитич? Вот вопрос.

Он смотрит недоуменно:

– Ты-то здесь при чем? Ты, поди, не баба – тебя он не тронет.

– Я не баба, но он в парке орудует, где мы с Карлом гуляем. Вдруг пересечемся? Теперь ни нам, ни ему покоя не будет.

– В парке… – Никитич чешет темя. – А ты ступай в другое место – тебе не все одно?

– Я уже думал об этом. Но ведь это наш парк… Ты пойми: получится, будто я его испугался, ублюдка этого.

– Ну, брат, не знаю… – Завьялов пожимает плечами. – Хочешь, ствол тебе дам на всякий случай?

Я не отвечаю. Лев Никитич со своей стороны больше не имеет что мне предложить, и разговор наш завершается обоюдным продолжительным молчанием.

Но вот Завьялов произносит: «Пу-пу-пу…» – и возвращает на нос свои очки. Это значит, что мысль его более мне не принадлежит. Делать нечего, я допиваю пиво и иду работать. Хотя и с опозданием, я встаю на свои привычные рельсы – других у меня просто нет. Работа – перегон; клиент – полустанок. Дежурный колокольчик над дверью оповещает о прибытии и отправлении. Входят и выходят мои пассажиры, всяк со своей маленькой бедой, всяк со своей повестью – иногда застенчиво-краткой, иногда весьма пространной и даже со вставными главами. Вот сейчас только я познакомился с Варварой Петровной, приняв у нее в починку старый чайник. Человечество в лице Ю. Гагарина вышло в открытый космос, и в том же году Мособлсовнархоз выпустил на земную потребу этот скромный кухонный сосуд. И тогда же его приобрел Василь Трофимыч (покойный муж Варвары Петровны) – приобрел в магазине гортопа за рупь двадцать новыми деньгами. Много воды перекипело в старом чайнике; ушли в предания гортопы и совнархозы; упал и разбился где-то в лесу Гагарин; потрудившись и выпив положенное, помер Василь Трофимыч; уже сама Варвара Петровна пошатнулась и «стала забывать», по собственному ее выражению. Год от года мир трещал и разваливался; и лишь этот чайник казался несокрушимым посреди руин; он сделался для Петровны не только источником кипятка, но другом и единственным собеседником. По нем сверяла она остаток сил своих: «Пока могу его поднять да сварить себе чаю, – сказала она мне, – я жива». И вот – такая драма… Детище семилетки обезносело, как майор Ковалев, и глядит печальным сифилитиком… Теперь я держу в руках две жизни – чайника и его престарелой подруги, – и ощущение собственного могущества делает меня великодушным. Не тужите, Варвара Петровна, вы еще попьете чаю на своем веку. И не надо, прошу вас, рыться в кошелечке – дело-то пустячное, ей-богу.

Не успевает старушка, слезящаяся от благодарности, покинуть мастерскую, как опять звенит колокольчик. Подняв глаза, я вижу перед собой девицу, достаточно миловидную, чтобы не стесняться мужским присутствием. Отчего же она смущена? Что такое достает она из сумочки, застенчиво улыбаясь? Ну конечно, эпилятор. Украдкой я взглядываю на ее конечности… так и есть. В городке у нас действует закон, по которому длина девичьих ног должна соотноситься с длиной подолов в обратной пропорции, – это при том, что ноги у нынешних растут со скоростью пять сантиметров в год. Бедным юницам приходится нелегко; в лучшем случае они вынуждены водиться со злодеями-эпиляторами, а в худшем… Ну да не печалься, красавица, вылечу я твоего приятеля, электрического садиста, будут твои ножки снова гладкими, как фарфоровые… только пусть они не занесут тебя совсем уж куда не следует…

За окнами мастерской все тот же пейзаж: липы, угол парикмахерской напротив. Но это иллюзия, я уже восемь часов в пути. Близок конец маршрута, и можно потихоньку подводить итоги трудового дня. А каковы они, эти итоги? День как день… Переложу заработанные денежки из кармана в кошелек да и двинусь восвояси. Уверен, что и вечер мало чем будет отличаться от вчерашнего.

8

Половина первого ночи. Я оказался неправ насчет сегодняшнего вечера. Я просто не предполагал, что кто-то из соседей устроит в нашем доме такую грандиозную пьянку. Даже не представляю, что могло послужить поводом для столь масштабного торжества. Карл отворил носом оконную фрамугу и, опершись передними ногами на подоконник, уже час таращится во двор, откуда доносятся вперемешку попевки, матерная ругань и пронзительный женский смех. Его шерсть вдоль хребта, как наэлектризованная, топорщится гребнем; хвост-джойстик напряжен и подрагивает в крайнем верхнем положении. Не открывая рта, Карл рычит мрачно и монотонно, прерываясь, только чтобы взять дыхание. В этой своей позе он похож на незадачливого трибуна, у которого возбужденная публика вышла из-под контроля. Иногда он, не выдержав, яростно рявкает во двор… и тут же оглядывается на меня. Правильно оглядывается: за этот митинг ему недолго и схлопотать.

Сам я, признаться, тоже бываю не в восторге от соборного пьянства и коллективных гулянок под моими окнами. Впрочем, эти дворовые сатурналии случаются теперь все реже, они уходят в прошлое по мере наступления цивилизации, и когда-нибудь мы привыкнем наконец сидеть по вечерам, нишкнув в своих квартирах, как добрые европейцы… Да, я никогда не приветствовал подобных карнавалов и не участвовал в них, но сейчас я с неожиданно теплым чувством прислушиваюсь к шумам и людским воплям, оглашающим заоконный мрак. Самим своим неблагозвучием они развенчивают ночь, лишают ее пугающего траурного пафоса…

– Хорошо бы бросить туда гранату, – мечтательно произносит жена. И, построжев внезапно, Карлу: – А ты поди от окна!.. Кому я сказала?

Не надо гранату… Пусть себе веселятся, пусть скандалят. Сегодня я хочу, чтобы в ночи звучало живое…

Но Карл ошибочно полагает, что мы вышли во двор, чтобы навести порядок. Первое, что он делает, разражается громовым лаем. Испуганное эхо вторит ему, и вторят нетрезвые преувеличенные взвизги женщин. Нет-нет, я держу его крепко… и нет, братцы, выпью я с вами как-нибудь в другой раз… привет, привет… Я увожу Карла поскорей со двора. Уже из темноты, оглядываясь на ходу, мы видим, как дом наш отплывает, уменьшается, покачиваясь словно иллюминированное судно. Все слабее и гулче делаются людские зыки, а потом и вовсе растворяются в океане тишины.

Нет, ночь непобедима. Люби ее величество или… или принужден будешь полжизни проводить в домашнем заточении. Что из того, что ночные подданные таинственны и опасны, – стань и ты таким же. Бери пример с Карла: сейчас – тот ли он неуклюжий балбес, не умеющий держать себя в обществе и сшибающий ушами кофейные чашки? Нет. Ночь преобразила его: то рядом со мной, то, спустя миг, уже поодаль он скользит, он струится, и луна не успевает прикладывать к нему свои прозрачные лекала. Сорок два сверкающих кинжала в пасти, пятьдесят кило неутомимых мышц и волчий холодный огонь в глазах – вот он каков, Карл ночью.

Мы минуем последнее, крайнее к речке жилье и спускаемся в ее пойму Я не вижу воды за темными зарослями кустов, я вообще почти ничего не вижу. Но я слышу тихое причмокивание и ощущаю тинистое речное дыхание совсем рядом. Пожалуй, я еще не вполне освоился в потемках: я вздрагиваю и замираю, когда в паре метров от меня снимается с шумом и криками утка и уносится, невидимая, свистя крыльями. Карл взлаивает ей вслед, но лишь для проформы: утка – мелочь. Днем его может напугать хлопнувшая от сквозняка форточка, но сейчас Карл хладнокровен и бесстрашен. Не нам полагается бояться ночных обитателей, а им нас… Постепенно мне передается Карлова заряженная уверенность: я чувствую, что мы с ним делаемся партнерами; мы – стая, мы – два хищника на охотничьей тропе. Мои собственные мускулы, забыв дневной износ, наливаются первобытной упругой силой. Мне хочется рычать и носиться во мраке, пугая все живое… Да простит мне Карл мои дилетантские фантазии – мне хочется, настигнув жертву, впиться в нее зубами и замереть в упоении, чувствуя, как жизнь покидает трепещущую плоть. Когда же все будет кончено, я подниму свою морду к звездам и торжествующе завою. С клыков моих будет капать кровь, а глаза сделаются как две луны…

Прочь отброшены дневные опасения. Хотя я не забыл, что в ночи этой может скрываться мой враг, мой соперник за место под луной, но сейчас я, пожалуй, готов с ним сразиться. У меня все преимущества перед ним: он мал и тщедушен, а я силен и спортивен; он одинок и слеп в ночи, а я вооружен зрением, слухом и челюстями Карла. Зачем мне завьяловский ствол? Ствол – это было бы уже чересчур.

Я слышу впереди громкое хлюпанье: это пьет мой напарник. Карл всегда пьет из речки в одном и том же месте. Если он пьет, значит, тропинка наша сейчас повернет и вверх по склону выведет нас из речной поймы. Так и есть; подъем доставляет приятную работу мышцам, а равнинная плоскость, на которую мы выбрались, дает хоть какое-то занятие моим глазам. Слева от нас мерцают уже на порядочном расстоянии нечастые городские огоньки, а справа завод подсвечивает небо и посапывает, выпуская зловонный пар бесчисленными своими ноздрями. Но наш с Карлом путь лежит не в городок и не к заводу, а между ними: туда, где, плотно сбившись, большой молчаливой отарой стоят деревья. В лунном обманчивом свете кажется, что кроны их клубятся, но на самом деле деревья недвижимы, и только отдельные листочки шевелятся едва заметно. Карл не сумняшеся ныряет под полог ветвей и уже оттуда, из темноты, посверкивает на меня глазами: «Что же ты медлишь?» Но я колеблюсь лишь несколько секунд и следую за ним.

Парк обхватывает меня тишиной – особенной лесной тишиной, какой не бывает на открытом пространстве. Хруст ветки под ногой, шепот листьев только усиливают ее. Если нервы твои напряжены, если в крови избыток адреналина, лесная тишина не вызывает доверия. Словно чувствуешь кого-то рядом с собой – затаившего дыхание, готовящегося, быть может, к нападению… Я иду, правильнее сказать – крадусь, собственной нахоженной тропой как по незнакомому месту. Карл, мой дозорный, шныряет меж деревьев; он выглядит спокойным и уверенным, но я знаю, что он не реагирует на трупы… Вот что это за тень?.. Нет, что за свет вдруг отбросил странную тень?.. Почему желтый?.. Тропинка огибает ширму кустов, и я вижу источник неожиданного света. Оказывается, это фонарь. Ну да, в парке зажгли зачем-то фонарь, который погас бог знает сколько лет назад.

Мой приятель щурится на желтую лампу под допотопным жестяным козырьком. Ему и в голову не приходило, что этот похилившийся столб, издавна используемый собачьим населением в качестве почтамта, может еще и светиться. Что ты знаешь, Карл… Даже я, твой бессмертный повелитель, был когда-то юн – даже слишком юн, чтобы войти в этот круг света. Мы, малолетки, жались по краешку, у кустов, и курили одну папироску на всех. Здесь же, под фонарем, питаясь от него электричеством, гремела радиола… Видишь, Карл, эти проросшие бурьяном остатки асфальта? Как били этот асфальт ноги, обутые в подкованные кирзачи! Увы, многие из тех ног сложены теперь параллельно… А какие вздохи слышались из-за укромных кущиц, куда нам заказано было подсматривать… Врать не стану, то были отнюдь не идиллические времена: пролитие крови случалось и тогда – но из разбитых носов, а не из разорванных вый. И отношения между полами не обходились без драм, однако приводили, тем не менее, к естественному зачатию, а не к повешению на деревьях обезображенных трупов…

И все-таки мне хотелось бы знать, кому и зачем понадобилось нынче ночью затеплить этот фонарь воспоминаний? Может быть, власти решили с его помощью отпугнуть нечисть, что завелась в нашем парке? Но это смешно: фонарь освещает едва свое подножие. Уж лучше было бы пригласить священника… В недоумении мы продолжаем свой путь. Впрочем, скоро все мои мысли и чувства начинают вытесняться одним ощущением – какого-то мистического трепета… нет, скажем честно – обыкновенного страха. Как же – мы приближаемся к тому месту, где, по моим расчетам, висела вчера убитая. Где это было?.. Не здесь ли?.. Шаг мой ускоряется сам собой, и даже Карл, которому долг велит регистрироваться в положенных пунктах, вынужден меня догонять.

Но вот передо мной рвется лиственная завеса; в прорехах ее снова показывается свет, однако это уже нормальный дежурный свет городка. С облегчением, но и с каким-то тайным разочарованием выхожу я пред немигающие очи улицы. Фонари, как анемичные переростки, равнодушно взирают сверху, нагнув шеи. В морозно-сизых лучах их вяло танцует, не опаляя крылышек, мошкара… Площадь пустынна, как всегда в это время, только мы с Карлом идем, и стоит Ленин. Что вам ответить, Владимир Ильич, на ваш немой вопрос? Докладываю: были мы в парке, и хотя никого в нем не встретили, но заочно удержали его за собой. Карл позаботился, чтобы где надо отметиться. Так что пока все в порядке… спокойной ночи…

9

А назавтра ко мне в мастерскую приходит за своим чайником Варвара Петровна. Она уже не помнит, что я не взял с нее вчера денег, и потому проверяет мою работу весьма придирчиво: крутит чайник в руках, тянет его за нос и даже зачем-то стучит по нему костяшками пальцев.

– Не потечет? – спрашивает она с сомнением.

– Ни в коем случае, – отвечаю я. – Если только опять его на огне не забудете.

– Да, – сокрушается старушка, – память плоха стала. И очки забываю, и тапочки… А нельзя ему свисток приделать?

– Нет, Варвара Петровна, свисток нельзя.

– Что ж так – нельзя? Нету свистка у тебя?

– И свистка нет, и приделать нельзя.

– Жалко… – Она заглядывает чайнику вовнутрь, потом снизу изучает его закоптелое дно. – А он не потечет?

– Нет, ручаюсь вам. Хотите, воды в него нальем?

– А и давай, – соглашается старушка. – Вода-то у тебя есть?

Мы идем с ней на кухню, где в это время Лев Никитич корпит над очередным кроссвордом.

– Давай, милок… давай спытаем… – приговаривает Варвара Петровна за моей спиной. – Ой! Кто это тут?

Она видит мужчину за бумагами и принимает его за начальство.

– Мы только водички набрать, – сообщает она Завьялову извиняющимся голосом.

Он поднимает голову и смотрит на нас поверх очков.

– Здорово, Петровна.

Старушка, в свою очередь, вглядывается и узнает Никитича:

– Эй… ты Лёвка, что ли? А говорили, ты в жэке работаешь… А я вот тут с чайником…

Завьялов неопределенно мычит и отвечает вопросом:

– Ты это… сама-то как?

Забыв про чайник, она подсаживается к столу.

– Да как, как… Трофимыча схоронила, дочка за офицером гдей-то в Мурманске… Доживаю, одно слово.

Голова ее начинает мелко покачиваться, и, чтобы отогнать кручину, Варвара Петровна меняет тему:

– А ты, я смотрю, в начальство вышел… Знать, отошел от старых-то дел? То-то, поди, несладко было по тюрьмам скитаться…

Завьялов усмехается:

– У меня, мать, уж внучка растет.

– Скажи… – Ее лицо проясняется. – Ау меня, милый, тоже внук имеется. Не помню – в том месяце али в поза-том в отпуск приезжали… И такой молодец: восемь лет всего, а уже сам курам головы рубит.

Я ставлю перед Варварой Петровной наполненный чайник и ухожу работать. Старики беседуют еще долго…

10

И еще один день проходит – местного календарного значения. Ни бумажные «Ведомости», ни изустные не проливают света на убийство в парке и никак не подтверждают даже факт его. Без информационной поддержки это событие съезжает и в моем собственном рейтинге. Зато мне известна уже причина вчерашнего веселья в нашем дворе: оказывается, калининский сосед Ворносков выиграл пятьсот тысяч в какое-то телевизионное лото. Удивительную новость нам с Завьяловым сообщил сам Калинин. В растрепанных чувствах, с подбитым глазом предприниматель явился ко мне в учреждение, надеясь культурно опохмелиться, однако был вежливо выставлен. А вечером, встретив бабу Шуру, я узнаю от нее огорчительную подробность. По ее, бабы-Шурину, недогляду шалые гуляки «поднесли» вчера дяде Коле: угостили его водкой прямо через балконные перила. Бедняга всю ночь «чудил», а наутро у него сделалось расстройство желудка, продолжающееся по сию пору.

– Взяло кота поперек живота! – серчает баба Шура.

Я, впрочем, думаю, что раздражает ее не столько дяди-Колин понос, сколько Ворноскова Верка, дающая без устали интервью перед своим подъездом в кружке возбужденных товарок. На Верке вечернее тугое платье с блестками, ниже подола которого светятся ее бутылочные икры, нагие и неэпилированные. О чем говорит сейчас избранница судьбы, я не слышу, но мина на большом комковатом лице ее серьезная и наставительная. Мы с бабой Шурой понимающе переглядываемся.

– Ишь как раздулась, – она сатирически усмехается, – гляди, сейчас треснет.

– Не говорите… – поддакиваю я.

– В лотарею, вишь, выиграли… – Баба Шура строжеет. – Не божеские это деньги.

– Нет, не божеские, – соглашаюсь я.

– Слышь, а сколько оно будет в этих… в долларах? Прикинув примерно в уме, я перевожу для нее ворнос-ковские полмиллиона в у.е.

– Всего-то?.. – бабы Шурино лицо слегка разглаживается. – Ну, это они пропьют за год, вот увидишь.

– Может быть, может быть…

Я оставляю немного утешенную бабу Шуру, захожу в подъезд и поднимаюсь по лестнице. Приостановившись у почтового ящика, машинально его опорожняю… Шлеп… из газетных складок выпадает почтовый конверт. Он без адреса и не заклеен – в таких конвертах приходят обычно телефонные счета и всякие казенные извещения. Я поднимаю конверт с пола и, не заглянув внутрь, равнодушно присовокупляю к «Известиям». Иду дальше… Вот и дверь в родное жилище, обезображенная внизу следами когтей.

С трудом, как всегда, отбившись от Карловых бурных приветствий, я не сразу улавливаю его петлей парфорса. Увы, вместо того чтобы дать уже роздых усталым своим членам, я вынужден снова проделать путь по лестницам – теперь в обратном направлении. Словно отматываю назад кино: мелькают под ногами ступени, мы с Карлом скатываемся вниз, выбегаем во двор, и я опять вижу бабу Шуру и Ворноскову с подругами… Но Бог с ними – мы спешим к рябине и далее, заведенным порядком, на пустырь за сараями.

После прогулки, вернувшись домой уже во второй раз, я застаю жену в передней.

– Здравствуй, милая!

– Здравствуй…

По голосу ее – слегка придушенному – я мгновенно догадываюсь, что случилось что-то неладное. В руках у нее я замечаю конверт, который вытащил из почтового ящика.

– Что это?! – Жена конверт не дает в руки мне, а швыряет на тумбочку.

– Откуда мне знать? – Я пожимаю плечами. – Я не смотрел.

– Ах, не смотре-ел?.. – женино лицо кривится в сардонической гримасе. И вдруг она взрывается: – Перестань валять дурака!

Я отпускаю Карла, беру конверт, раскрываю…

– Пожалуйста, не кричи перед дверью, сколько раз я тебя про…

И тут речь моя пресекается. В руке у меня – квадратный поляроидный снимок, на котором… о, черт!., на котором изображена та самая убитая женщина в парке! Все так, как я увидел при вспышке метеорита: деревья и бледная фигура, стоящая между ними… На маленьком фото почти не заметны такие подробности, как шрам на шее и потеки крови, но что женщина как есть голая – это видно прекрасно. Похоже, что она просто позирует, хотя и не слишком артистично… Я несколько секунд оцепенело вглядываюсь в снимок, и когда первая мысль наконец проникает в мою голову, то это мысль о жене: надо же ей как-то объяснить.

– Послушай… – я поднимаю на нее глаза. – Я не знаю, откуда это…

Но жена, хотя сама только что задала вопрос, уже не склонна меня выслушивать.

– Замолчи! – голос ее делается почти певучим от презрения. – Лучше надо прятать свои гнусные секреты!

И она, хлопнув дверью, скрывается в комнате.

Карл вопросительно смотрит на меня, я смотрю на Карла. Он чувствует, что я расстроен, но вряд ли понимает, до какой степени. Да, признаюсь, я подвержен страху неизвестности, а сейчас я внезапно и очень остро ощутил угрозу, исходящую неведомо откуда. Даже если не задаваться вопросом, зачем мне прислана эта жуткая «открытка», очевидно главное: история с ночным убийством далеко еще не закончена. И я в ней с этой минуты не просто свидетель, а теперь уже участник.

Больше во весь вечер мы с женой не разговариваем. Да и что я могу ей сказать, когда сам для себя не в состоянии истолковать произошедшее. Собраться с мыслями мне мешают приступы острого беспокойства: время от времени в груди у меня словно лопается какой-то сосуд – внутрь меня изливается свежая горячая порция тревоги и растекается, густея в теле, связывая разум. Что за игру затеял со мной убийца-сумасшедший? Что за знак он мне подает?.. Только вопросы, и все без ответа…

Небо между тем постепенно гаснет. В западном окне запекся закат, как раневый рубец, осушаемый тампонами облаков. Я знаю: ночь уже здесь; она сейчас за спиной, за домом; ее можно увидеть из кухни, если отогнуть занавеску. Но скоро, скоро ночь найдет мое окно и заглянет сюда, недобро-лукавая, и пригласит меня на прогулку…

Я смотрю на Карла, Карл смотрит на меня. Идти нам сегодня в рощу или нет – для него этот вопрос даже не стоит. Для Карла наличие в этом мире врагов, тайных и явных, – вещь естественная и уж конечно не повод, чтобы менять свой распорядок жизни.