Текст книги "Кто погасил свет?"

11

Туристические теплоходы один за другим уже отваливали от причалов речного вокзала. Белыми пенными хлопьями отлеплялись они от берега и, позлащаемые вечерним солнцем-софитом, медленно кружились на широкой сцене волжского рейда. До набережной доплескивали прозрачные легкие волны музыки, доносился ропот винтов и ощутимые больше телом, чем ухом вулканические содрогания силовых установок. Совершая свое величавое дефиле, суда прощались с городом низкими гусиными голосами и исчезали за дымчатой кулисой надвигавшихся сумерек.

Кажется, в последний раз Урусов наблюдал эту картину лет пять тому назад, в тот именно день, когда умерла Татьяна Николаевна. Как он здесь очутился тогда, Саша даже не помнил – ноги сами вынесли его на набережную. Память вообще неохотно пускала его в тот печальный архив, выдавая какие-то обрывки… Целыми днями он шатался по городу, и город бил его углами домов, толкал плечами прохожих… автомобили сигналили прямо в ухо… тротуарные бордюры подсекали его под ноги… какие-то алкаши оторвали рукав… Помнил Урусов свой тревожный сон в милицейском обезьяннике и Кукарцева в фуражке, пришедшего его вызволять; помнил Галину без маникюра, отупевшую от бессонницы. Помнил, как снова и снова бежал прочь из дома – прочь, только бы не видеть, не слышать… А потом вдруг странным образом Саша обнаружил себя здесь, на набережной, стоящим, как сегодня, у парапета. И теплоходы, вот так же гудя, покидали городскую акваторию. А когда последний из них истаял во мглистой перспективе, Урусов взял себя в руки, поехал домой и узнал, что Татьяна Николаевна два часа тому как умерла…

Из задумчивости его вывел толстый тигровый боксер, неожиданно быстро и ловко помочившийся Саше на штанину.

– Эй, приятель, ты что делаешь?! – возмутился Урусов и затряс ногой.

Боксер отбежал и, лукаво оглядываясь, заскреб лапами асфальт.

– Ах, извините нас! – засмеялась рядом какая-то женщина. – Но вы стояли буквально столбиком.

Саша погрозил псу пальцем, поправил на плече сумку и продолжил свой путь. Свернув налево, он покинул набережную и переулками стал подниматься к проспекту Победы. Сумерки уже порядком сгустились, но город еще пыхал неостывшим жаром. Дома, машины – все, мимо чего проходил Урусов, даже танковая башня, водруженная на пьедестал, – все обдавало его зарядами тепла. Асфальт был пахуч и мягок, словно шкура живого существа.

Проспект уже светился фонарями. Все городское тело подернулось фосфорной сыпью огней, дробившейся вблизи на оконные точки. Мимо Урусова проносились быстрошинные авто; поспешали, как могли, передвижные аквариумы троллейбусов; даже братья-пешеходы заметно поторапливались – всяк искал ночного убежища. В каждом из уже занятых домовых окон, как эмбрионы в икринках, шевелились люди – завтрашние рабочие особи. Теперь завтрашние, потому что сегодня город задраивал люки, час – и он пойдет на погружение, оставив Урусова барахтаться одного в ночи, или, хуже того, увлечет за собой в пучину.

Ему следовало воспользоваться транспортом, но Саша почему-то топал и топал упрямо пешком. Может быть, он хотел, чтобы резвый марш взбодрил его; это ведь большая разница: пассивно куда-то ехать или шагать самостоятельно. Урусов и в самом деле чувствовал, как в мышцах проходят ломота и вялость; плетенки его перестали подшаркивать, а звонко и ритмично пришлепывали в пятки: пок-пок… Как бы то ни было, он далеко не слабак, Александр Витальевич: целый день провел на жаре, а сколько еще сил сохранил… Он и плавает лучше многих, и вообще… Под мерный шлеп плетенок Саше на ум пошли утешительные примеры собственного его молодечества. Начать хотя бы с того случая из детства, когда он геройски сыграл на велосипеде под горку: все-таки проявил отвагу, хоть и расшибся… А как он влез на трубу котельной! Знала бы Татьяна Николаевна…

Дело это было зимой. Старая котельная с железной трубой (она и теперь еще была жива) располагалась позади гаража «скорых помощей». В каждом квартале есть такие места, где мальчишки двенадцати-пятнадцати лет собираются, чтобы сразиться в карты или в битку, покурить, выяснить отношения главенства либо просто обменяться свежим запасом похабных врак и подростковых сплетен. К этой котельной Сашу привел Кукарцев, желая, вероятно, похвастать перед ним своим положением в обществе. Оно ему и удалось бы, но вся компания, как и следовало ожидать, обратила свое внимание на новичка. Кто таков этот черноволосый пацан, с чем пришел? Знает ли он «приемы»? Умеет ли играть в карты? Ловко ли матерится? Они большие психологи, дворовые мальчишки, и скоро раскусили Урусова. «Канай домой, к маме, – сказали ему. – Здесь тебе делать нечего». А Кукарцев прикинулся, что едва с ним знаком. И тогда Саша обиделся. «Плевал я на вас!» – объявил он и хотел было покинуть собрание. Но его придержали. «Ты плевал на нас?» – переспросил один парень, довольно крепкий с виду. «Плевал! – подтвердил Саша с вызовом. – Вот с этой трубы», – и показал на трубу котельной. «Ах так, – сказал парень, – тогда отвечай за свои слова: полезай и плюнь. А не влезешь – тебе самому труба будет». И все мальчишки загудели: «Лезь, пацан, не то репу начистим!» И Саша полез – не столько от страха, сколько от злости на этот дворовый бомонд. Правда, злости хватило ему лишь до половины трубы; потом он обнаружил, что железяка гудит и раскачивается – медленно и тошнотворно, и кураж его быстро пошел на убыль. Но, понимая, что обратного хода нет, Саша продолжил восхождение: оскальзываясь ногами и цепляясь за обледеневшие ступени локтевыми сгибами, он добрался почти до самого жерла, ватно пыхавшего толстыми белыми клубами дыма. Закрепясь там не слишком-то надежно, как одна из трех букв известной задачки, Урусов посмотрел вниз и увидел мир перевернувшимся. Он увидел свою трубу стоящей на тоненькой ножке и крошечных человечков под ней; увидел двор гаража и желтые машины скорой помощи, увы, бесполезные в ту минуту, потому что не умели ездить вверх по трубам. Риск был велик, но А все-таки не упало; оно сползло само, потихоньку, понемножку – прямо в руки матерящимся мужикам-шоферам. Что было потом – отложилось у Саши неотчетливо; помнилось только, что дядьки, вместо того чтобы надрать ему уши, поили его в гараже чаем…

Так и топал Урусов вдоль пустеющего проспекта, действуя легко и размашисто худыми ногами. «Шел Саша по шоссе…» – шептал он про себя детскую бессмыслицу. В таком ритме он, вероятно, мог бы пройти насквозь весь город, однако в воздухе уже послышался запах «литейки», что означало скорый конец пути. По мере приближения к родимому кварталу Сашины шаги стали замедляться, и этим обстоятельством воспользовалась усталость: она сумела-таки догнать Урусова и пристроиться сзади. Усталость хулигански поддавала ему под колено, заставляя спотыкаться, и вдобавок забралась к нему в сумку, отяжелив плечо.

Но вот уже потянулись знакомые дома, шершавые в желтом свете старых фонарей. Окна в них одни уже спали, из других доносился гром вымываемой посуды, в третьих играли всполохи телевизоров. Урусов ступил в свой двор. На двух столиках в слоистом табачном тумане еще продолжались доминошные баталии; тополя из темноты тянулись сочувственно к азартно каркавшим игрокам. Никто не повернул головы в Сашину сторону, и он прошел бы вдоль дома незамеченным, но вдруг на пути его выросла из темноты фигура старого Роты. Сверкнув глазами, контуженный черно осклабился:

– Смотри! – воскликнул он и показал Саше за спину.

И Саша, как в детстве, невольно оглянулся. Ничего не увидел он, только пустой двор в тусклом мерцании теней и желтоватого фонарного света. Но сердце Сашино почему-то екнуло, и он прошел мимо Роты молча, не улыбнувшись.

Совершив последнее усилие, Урусов на гудящих от усталости ногах взошел на свой этаж. Квартирная дверь, открываясь, пропела тревожно, но тут же, едва впустив Сашу, захлопнулась от сквозняка. Дверь хлопнула и словно прищемила ему какой-то размотавшийся нерв… Урусова прошило испугом, потому что в передней, совсем близко, что-то неожиданно загремело. Рефлекторно Саша нащупал выключатель и зажег свет… Уф!.. На комоде под зеркалом сидел Сема и, пригнув голову смотрел ему выжидающе глаза в глаза. Рядом с котом лежала опрокинутая цветочная ваза.

– Ах ты негодник! – Урусов потянулся, чтобы взять его на руки.

Но Сема расценил его жест по-своему: он-то знал, что бывает с котами за беззаконные прогулки по комодам и битье ваз. Он весь подобрался, зашипел и, оттолкнувшись вбок всеми четырьмя лапами, прыгнул в сторону. Сема описал в воздухе некрутую параболу, шлепнулся на пол и, засвистев когтями, бросился из передней наутек.

Саша привел поверхность комода в порядок – погром был, в сущности, невелик.

– Эй! – позвал он. – Куда ты сбежал, трусишка? Сейчас будем ужинать.

Никто не откликнулся ему из темноты квартиры.

– Сема! – Урусов разулся и зашлепал босиком по коридорам, щелкая выключателями. – Сема… Ах, вот ты где!

Кот сидел за окном на карнизе в напряженной позе. Саша подошел к окну и снова протянул к Семе руку:

– Ну, чего ты…

Это было непроизвольное движение: так живое тянется к живому. Однако кот отреагировал неожиданно: зыркнув безумными глазами, он вспух, как шар, взвыл тяжелым нутряным голосом, шарахнулся и… сорвался с карниза.

– …чего ты так испугался? – успел повторить Урусов, прежде чем услышал стук кошачьего тела о землю.

Он договаривал машинально, потому что знал уже: то, что напугало Сему, находится у него за спиной. Млея от нехорошего предчувствия, Урусов медленно обернулся…

Он не ошибся – в комнату к нему входили люди. В первое мгновение Саша испугался почти как Сема, но тотчас от души его немного отлегло. Вошедшие были Пушкин, Зиновий и Кукарцев.

– Черти! – воскликнул Урусов. – Как вы сюда попали?

– Не важно, – усмехнулся Кукарцев. – Не придирайся к мелочам. Главное, Сашок, что мы все выяснили.

– Что выяснили? О чем ты, Кук?

– Сам знаешь о чем.

Они расступились, пропуская вперед фигуру, не замеченную Сашей прежде. Это была старуха. Кукарцев, продолжая усмехаться, приобнял ее за плечи:

– Узнаешь?

Как было не узнать! Старуха блеснула глазами, и Саша похолодел. Он понял, что наступает развязка.

«Свет! Только свет не гасите!» – хотел крикнуть Урусов, но язык его уже не слушался, и голос вырвался из глотки нелепым мычанием.

Свет погас – и сейчас же черный горячий ветер налетел, подхватил, закрутил его и вынес в окно…

Морозово (рождественская быль)

В те времена я жил в условиях диктатуры – не столько суровой, сколько нервной. Когда открывались итоги очередного полугодия (обычно плачевные), мои правящие геронты приступали к «завинчиванию гаек». «Мы тебя научим свободу любить!» – говорили они и… лишали этой самой свободы, насколько было в их силах. Впрочем, реально они могли ограничить только мою свободу передвижения. Уходя на работу, родители запирали меня в квартире, после чего я мог беспрепятственно предаваться безделью в самых разных формах. Я рылся во взрослых книгах в поисках эротических сцен, курил, таская сигареты из отцовской заначки, практиковался перед зеркалом в шейке или же просто валялся на диване и фантазировал. Признаюсь, фантазии мои тогдашние были, как правило, непристойного содержания.

Иными словами, сидеть периодически взаперти не было для меня в тягость. Но так продолжалось лишь до тех пор, покуда я не влюбился в Тачку. А когда влюбился, то все во мне перевернулось. Мне стали скучны запретные книжки и бледными показались мои прежние диванные фантазии. Не стану врать, будто я скоро познал Тачку как женщину, но от нее исходило обещание, которое само наполняло меня почти физическим блаженством. Мне и нужно-то было видеть ее, слышать ее нежности и вдыхать запах ее духов не духов, а какого-то девчачьего розового масла, казавшийся мне тогда райским ароматом. Я приносил этот аромат домой на своей рубашке и, ложась спать, брал рубашку с собой в постель.

Понятно, что в таком моем состоянии лишиться ежедневных свиданий с Тачкой было для меня не просто наказанием, а жестокой пыткой. Между тем моим добрым родителям в очередной раз попала шлея под хвост. Случилось это аккурат перед зимними каникулами, и поводом, конечно же, послужили результаты моей, с позволения сказать, учебы в первом полугодии. Я и прежде не блистал в науках, но на этот раз превзошел самого себя, принеся в дневнике аж две четвертные двойки. Причиной столь выдающегося неуспеха был, разумеется, любовный угар, в котором я пребывал последние месяцы, но поведай я об этом родителям – они не только бы не утешились, а, пожалуй, схватились бы за валерьянку.

Вообще, я по опыту знал, что объясняться с ними выходило себе дороже. Поэтому, покуда отец изучал мой дневник, знакомясь с неутешительной статистикой, я просто тупо молчал.

Наконец отец произнес: «М-да…» – и швырнул дневник на стол.

– Ты это видела? – спросил он, поднимая взгляд. Мама, находившаяся здесь же, кивнула.

– И что будем с ним делать?

Мама пожала плечами, и оба они надолго умолкли, будто и впрямь решая трудную педагогическую задачу.

– Не драть же его в самом деле… – промолвил задумчиво отец.

Мама в ответ покачала головой, и молчание их продолжилось.

Надо заметить, что на ту пору диктатура уже отказалась от физического террора в отношении меня и, как было сказано, применяла для моего исправления только один универсальный метод. И хотя в тот вечер я предпочел бы, наверное, хорошую одноразовую порку, но, увы, мне наперед был известен результат родительских раздумий.

Так оно и вышло, как я предполагал. Когда отцу надоело собственное глубокомысленное молчание, он пристукнул себя кулаком по коленке:

– Ну вот что! – объявил он решительно. – Мы тебя научим свободу любить!

– И на все каникулы! – добавила мама.

Сажая меня под домашний арест, родители намеревались лишить меня праздничных увеселений. Их, увеселений, предполагалось два: общешкольный огонек и встреча Нового года в приятельской компании на дому у Грача. Но, оставшись без огонька, я испытал даже некоторое облегчение, хотя знал, что встретился бы на нем с Тачкой. Дело в том, что на этих огоньках требовалось непременно танцевать, а я – теперь уже можно признаться – я, несмотря на свои тайные уроки перед зеркалом, танцевал словно больной церебральным параличом. Я и теперь танцую не лучше, но, слава богу, хореографические навыки нынче в свете не обязательны. Впрочем, это так, к слову. Зато отказываться от второго мероприятия мне было весьма огорчительно. В первую очередь жаль было средств, вложенных в эту вечеринку, ведь деньги в те годы доставались мне не легче, чем теперь. Грач же, по слухам, уже потратил весь наш общак на закупку портвейна, так что требовать возврата своей доли было поздно.

На следующее утро я позвонил Тачке и неожиданно узнал, что у нее сложилась аналогичная ситуация, – в том смысле, что она тоже стала невыходная. Сначала я удивился, ведь училась она на отлично, несмотря на любовь. У нее была хорошая успеваемость в полном смысле слова: Тачка и со мной гулять успевала, и уроки делать. Я так думаю, что это чисто женское свойство: у них в мозгу два полушария работают независимо друг от друга. Поэтому я удивился. Но когда Тачка рассказала, за что ее заперли, мне стало смешно. Получалось, что ее наказали за половые признаки. Мать ее нашла у нее где-то мою записку, в которой я с восторгом, но, честное слово, без всякого похабства упоминал Тачкины груди. Грудки, правда, были замечательные, недавно только народившиеся, и как я мог ими не восхищаться? Что же вообразила глупая Тачкина мамаша: запрет она Тачку на десять дней – и бюст у нее изгладится? Словом, я посмеялся, Тачка посмеялась, но смех у нас вышел невеселый.

Не помню, что подарили мне родители на Новый год; думаю, я вовсе обошелся тогда без подарков. Однако к праздничному столу меня допустили. Стол я тоже не помню, но это потому, что все праздничные застолья тех лет слились для меня в одно. В повседневной жизни каждая семья выкручивалась с питанием, как могла, зато в торжественных случаях все ели и пили примерно одно и то же, и только на поминках иногда подавали кутью. Наверное, перечень яств для народа утверждали тогда партия и правительство. Я не хочу сказать ничего дурного об этом меню, но в детали его вдаваться сейчас не стану. Без чего-то двенадцать телевизионный диктор зачитал нам от имени советского руководства обращение. Руководство поздравило нас со значительными успехами в прошедшем году и пожелало счастья в наступающем. Потом стали бить куранты. Отец налил шампанское в три хрустальных фужера, и с двенадцатым ударом мы выпили. Затем мы сели, чтобы закусить, а по телевизору в это время начался новогодний «Голубой огонек». Этот огонек назывался голубым потому, что телевидение тогда было еще не цветное, а у нас что не имеет цвета, то почему-то считается голубым: например, женские глаза, если они не зеленые и не карие, или наше белесое небо. Замечу также, что двоечники на телевизионный огонек не допускались. В лучах софитов потели и бряцали наградами лучшие люди страны – космонавты, ученые и победители социалистического соревнования. Танцевать их, правда, никто не заставлял, а плясали для них и пели приглашенные артисты.

Допив свой фужер, отец мой перешел на водку. Нам с мамой он по-прежнему наливал шампанское, делая при этом для меня всякий раз небольшое внушение о вреде алкоголя. Я, по малолетству больше привычный к дешевому портвейну тянул шампанское без удовольствия и угрюмо молчал. Только съестные деликатесы компенсировали мне отчасти кислый вкус игристого вина и мою душевную горечь.

Так встретил я Новый год, который в нашей стране и по сей день отмечается поперед Христова Рождества.

А дальше потянулись дни заточения, дни нашей с Тачкой разлуки, мучительные для меня и, я надеялся, для нее тоже. Мы перезванивались, но от телефонного общения мне становилось только тяжелее. Трубка доносила Тачкин голос искаженным; к тому же при родителях она делала вид, что говорит с подругой. Она называла меня Томкой, и мне ничего не оставалось, кроме как молча выслушивать бессмысленный девчачий треп. Я страдал от невозможности замкнуть поцелуем эти щебечущие уста, от невозможности видеть ее, дотронуться до нее, ощутить запах ее розового масла… Ну да что говорить – подобные страдания известны многим.

Каковы же были отношения мои с моими тюремщиками? Я мог на выбор применить одну тактику из двух. Либо мне надо было, демонстрируя гордый дух и несгибаемый характер, бунтовать, дерзить и, создавая родителям невыносимые условия проживания, тешить свое мстительное чувство. Либо, приняв позу жертвы и безвинного страдальца, превратиться для них в ходячий (а лучше лежачий) укор совести. Я выбрал вторую тактику: во-первых, это стоило меньше усилий, а во-вторых, я неплохо знал своих родителей.

И действительно, на исходе четвертого дня мамино сердце дрогнуло. За ужином, во время которого я по принятому обыкновению демонстрировал скорбь и отсутствие аппетита, мама заметила, обращаясь к отцу:

– Что-то он сегодня какой-то бледный…

– Ты находишь? – отец взглянул на меня и продолжил есть.

– Да. Вот и кушает плохо.

Отец ничего не ответил, и мама продолжила. По ее мнению, моя бледность и отсутствие аппетита происходили оттого, что я давно не бывал на воздухе (это было верно, но лишь отчасти). Отец, поняв, куда она клонит, нахмурился и напомнил маме, что я наказан. «Я не позволю ему шляться!» – так он сказал. Но мама возразила ему, что для того, чтобы дышать воздухом, не обязательно шляться, а можно, скажем, совершить лыжную прогулку. «Это, – сказала она, – будет не шляние, а физкультурное мероприятие». Я затаился, не мешая им дискутировать, но сердце мое пело. Я уже заранее знал, что мама убедит отца, – и так оно и вышло. Мне разрешили пойти в лес на лыжах.

Бледность и уныние мое как рукой сняло. Едва дождавшись утра, я позвонил Тачке и изложил ей идею насчет лыжной прогулки.

– Хорошо, Тома, – ответила мне Тачка, – я подумаю. Но ты попозже сама позвони моей маме.

«Черт! – подумал я. – Нужна мне твоя Тома…»

Однако делать было нечего, пришлось мне звонить этой Томке с тем, чтобы она позвонила Тачкиной маме и отпросила Тачку на лыжную прогулку, Томка все поняла и легко согласилась, но, к моему неудовольствию, выразила желание к нам присоединиться.

– Ой! – обрадовалась она в трубку. – Я тоже с вами пойду. Только можно я Грача с собой позову?

Что ей было ответить? «Нельзя, вы нам не нужны»? Томка бы обиделась и не стала звонить Тачкиной маме.

В итоге все устроилось и все родители были обмануты должным образом, но наша лыжная компания оказалась вдвое больше, чем я хотел.

На следующий день, шестого января, наша четверка собралась в условленном месте – там, где городские окраинные пятиэтажки смотрели уже окнами в лес. Одеты мы были, включая девчонок, более или менее по-походному, а у Грача даже висел за спиной небольшой рюкзачок. На мой вопрос, что у него там, Грач вместо ответа пошевелил плечами, и я услышал глухой стеклянный стук.

– С Нового года заныкал, – пояснил он. – Я и закусить прихватил.

«Хорош у меня будет выдох после «физкультурного мероприятия», – подумал я. На миг мне привиделось мамино скорбное лицо, но тотчас пропало.

Итак, можно было выступать. Только маленький вопрос оставалось решить: куда, собственно, мы направим лыжи? Накатанные колеи уходили из города в лес под разными углами, разбегались словно рельсовые пути. Сам же лес смотрел на нас довольно хмуро из-под насупленных снеговых бровей.

– Эх, – сказал Грач, – лучше бы нам и вовсе в лес не ходить. Посидели бы у меня, маг бы послушали.

– Ну и пошли, – предложила Томка.

– Нельзя. – Грач вздохнул. – Предки мои озверели. Мы тут с пацанами на Новый год два ковра им облевали. – Он на секунду погрузился в воспоминания, а потом, усмехнувшись, пропел: – Не скоро поляны травой зарастут.

– Понятно, – кивнул я. – Эти предки, они из-за своих ковров удавятся.

Что ж, ничего нам не оставалось, кроме как выбрать лыжню и ехать в лес. А в чем, подумаешь, разница – по какой лыжне ехать? Все они вели в лес, и везде в лесу нашлось бы место развести костер, выпить с девчонками портвейну, посмеяться, пошептаться, а после, разделившись на парочки, целоваться хоть до ночи, покуда не замерзнем… Да, если бы лыжня была одна, то не было бы и вопроса. Но лыжней было несколько, поэтому вопрос все-таки возник, а когда возникает вопрос, то уже хочется придумать что-нибудь эдакое. Так и в тот раз вышло: я подумал-подумал и говорю:

– О! А давайте мы пойдем в Морозово.

– В какое Морозово? – хором спросили девчонки.

– А вот у него спросите. – Я кивнул на Грача.

Я кивнул на Грача потому, что место это он сам мне показал пару лет назад. Дело в том, что его отец был как раз морозовский уроженец. Когда-то там было село, и в селе была небольшая фабрика. Потом советская власть затеяла индустриализацию, и фабрики не стало, а село сократилось до деревни. Но власти мало показалось индустриализации, и спустя некоторое время она взялась укрупнять колхозы. Укрупняла, укрупняла и доукрупнялась до того, что от Морозова остался хутор из трех, что ли, домов. Продолжился процесс уже сам собой, естественным порядком: хозяева, кто помоложе, потужили какое-то время да и подались насовсем в город, даже избы свои не заколотили. А на хуторе осталась доживать одна только упрямая старуха, по имени Наина, а по фамилии, как все морозовские, Грачева.

И туда-то вот – не в гости, конечно, к Наине, а можно сказать, на отеческое пепелище – водил меня как-то Грач. Тоже зимой, тоже на лыжах, но тогда еще без портвейна и без девчонок. Мы, помнилось, забрались тогда в один из заброшенных домов, сумели истопить в нем печку, а потом валялись на куче какого-то старого брошенного тряпья, курили и разговаривали. Было очень хорошо.

Я припомнил все это и подумал: отчего бы нам с девчонками не пойти в Морозово? Грачу моя идея сразу понравилась:

– Точно! – сказал он. – Валим, девки, в Морозово. А какое-такое, сами увидите.

«Девки» наши пожали плечами. В сущности, им было все равно, куда идти, лишь бы идти уже.

Вот мы встали на лыжи и двинулись. Грач впереди – рюкзаком погромыхивает, за ним Томка, за Томкой Тачка, за Тачкой я: смотрю, как она ножки переставляет.

В лес мы въехали уверенно – покатистым бодрым шагом. А что нам было сомневаться? Лыжня под нами бежала четкая, хорошо убитая, – стало быть, немало народу здесь до нас прошло. Лес был пригородный, знакомый, только выглядел он сегодня что-то мрачновато. Ну да это просто день выдался пасмурный. У леса ведь тоже разное настроение бывает. Летом он встречает тебя ласково, как родного внука: и от ветра укроет, и от дождика, и полянку для отдыха мягкую предложит. Летом лес и пахнет хоть и приятно, но малость по-стариковски: грибами да прелью всякой. Зато зимой – это случается в солнечную морозную погоду – он устраивает торжественные приемы. И тут уже ничего стариковского – полное преображение. Все сверкает, деревья осыпаны жемчугами и бриллиантами, на еловых лапах белые перчатки по локоть, и все кругом бело, как на балу. Идешь по такому лесу и ничего не чувствуешь, кроме восторга; такой мажор в душе, что ни ног, ни рук не замечаешь отмороженных. Только не всегда в лесу праздник – это надо понимать. Бывают дни, и особенно ночи, когда ему, лесу, нет до человека никакого дела. Что ж, хочешь – обижайся на него, хочешь – иди своей дорогой.

Ну мы, конечно, на лес не обижались и шли своей дорогой, то есть лыжней. Шли, пока лыжня не стала потихоньку заворачивать влево. Это означало, что она собирается описать круг и снова вернуться в город. Пришлось нам с накатанной лыжни сойти. Дальше на Морозово никакой дороги не было, а было только направление, которое знал Грач, ну и я – приблизительно. Девчонки наши было забеспокоились: не заблудиться бы нам; но мы их на смех подняли: в случае чего ведь всегда можно по своим следам вернуться.

И все-таки это было уже другое ощущение – идти по нехоженой лесной целине. Лыжи тонули в рыхлом снегу, ворошили его, как разорванную перину; потревоженные елки то и дело обдавали нас сухим, но очень холодным душем. Но дело было даже не в этом… просто странное возникало ощущение. Тем более что шли мы так довольно долго, а сколько еще пройти предстояло – не знал точно и сам Грач. Понемногу Томка с Тачкой начали поскуливать: у них, видите ли, ноги замерзать стали и снегу за шиворот насыпало. Мы с Грачом их урезонивали, но уже без смеха. Мне показалось, что Сусанин наш был теперь не вполне уверен, что ведет нас правильно.

– А ведь раньше в Морозово нормальная дорога вела, – пробормотал он. – Должна же хоть просека остаться.

– Да, – подтвердил я, – просеку я помню.

Но мы все шли, а просвета в деревьях не было видно. Наоборот, все теснее обступали нас темнохвойные ели, и чем дальше мы заходили, тем больше и угрюмее они казались. В поисках пропавшей просеки Грач пошел зигзагами: метров пятьдесят даст вправо, а потом влево столько же. Тут уже и девчонки смекнули неладное.

– Ага, – рассердилась Томка. – Заблудились все-таки! Давай-ка, Грач, назад поворачивай. Пропади оно пропадом твое Морозово!

Мы остановились и стали совещаться. Грач высказался в том смысле, что теперь найти Морозово – это для нас дело принципа. Я был того же мнения, но усомнился в девчонках: «Как же, – сказал я, – нам идти дальше, если они трусят!» И тут моя Тачка ко мне повернулась – помню как сейчас: щеки красные от мороза, глаза… глаза… В общем, повернулась и говорит:

– Неправда, с тобой мне ничего не страшно. Пошли вперед – если заблудимся, то вместе.

От этих слов приятели наши захихикали, а у меня внутри сделалось тепло.

Итак, тремя голосами против одного Томкиного мы решили продолжить путь. Грач опять двинулся галсами, а мы, сохраняя строй, послушно повторяли его зигзаги. Девчонки, к чести их сказать, больше не хныкали. Впрочем, хныкать и некогда было – надо было все время под ноги смотреть, чтобы лыжу не сломать о какое-нибудь бревно под снегом.

Долго еще пробирались мы лесом, долго трудно и скучно месили снег. Просека не показывалась. Тупоуныло переставляя лыжи, я думал: вот сейчас кто-нибудь опять потребует вернуться, и на этот раз мы все согласимся. Да, еще немного – и мы поворотили бы лыжи; но вдруг неожиданно, словно сжалившись над нами, лес как по волшебству расступился… Нет, это была не просека, а гораздо лучше просеки: перед нами лежала широкая заснеженная поляна, посредине которой, обвалованный сугробами, стоял небольшой бревенчатый домик.

– Ура, Морозово! – закричали девчонки.

Но Грач, оглядев поляну, почему-то не выразил радости.

– Если это Морозово, – проговорил он недоуменно, – то где же…

– Что – где же?

– Где же другие-то дома? Где мой дом… в смысле батин?

Воткнув палки в снег, мы стали размышлять.

– А может, твои дома развалились? – предположила Томка. – Или их просто разобрали?

– Не знаю… не знаю… – растерянно бормотал Грач.

– Зато я знаю, – мрачно объявил я. – Я знаю, что наша турбаза накрылась.

Это и было самое печальное: из трубы единственного уцелевшего домика шел дымок, из чего следовало, что он обитаем. Грач даже выругался, чего обычно при девчонках не делал.

– Хутор капут! – воскликнул он с досадой. – Ползем обратно.

Тут наши подруги чуть не расплакались:

– Как так ползем? – запищали они. – Мы устали, мы замерзли! Давайте хотя бы попросимся погреться.

Легко сказать – «попросимся погреться»!

– Если это не Морозово, – возразил Грач, – то черт его знает, кто здесь живет вообще. А если Морозово, то… еще хуже.

– Почему хуже?

– Потому… – Грач хмуро посмотрел в сторону домика. – Потому что тогда здесь живет Наина, а она колдовка.

Хоть и невесело нам было, но тут мы рассмеялись.

– Ай да комсомолец! – подколола Томка. – Значок носишь, а в колдовство веришь.

– При чем тут значок и комсомолец! – рассердился Грач. – Вы в Морозове не жили, а мне батя рассказывал. Ведьма самая настоящая.

Я, конечно, тоже Грачу не поверил – какая еще такая ведьма. Мне просто казалось неудобным напрашиваться в дом к незнакомым людям. Я, пожалуй, предпочел бы вернуться или развести костер прямо в лесу Но… увидав, как моя бедная прозябшая Тачка дует в красные ладошки, примкнул к девчонкам.

– А что, в самом деле, – сказал я, – съест она нас, что ли? Погреемся, да и назад.

Снова нас выходило трое против одного, и Грачу пришлось подчиниться. Опять наша компания выстроилась в цепочку, только теперь впереди шел я. Мы приближались к избушке осторожно и держали наготове наши палки, опасаясь дворовых собак. Но их не оказалось – ни собак, ни собственно двора: лишь сугробы и маленький покосившийся сарай. Отстегнув лыжи, я взошел на низенькое, без перил, крылечко и постучал в дверь. В ответ – никакого движения. Я постучал сильнее.