Текст книги "Кто погасил свет?"

Дождь не хлынул на землю, но спустился медленно и по-хозяйски.

Гарик с Вовиком спрятались под своей лодкой, поставленной косо на весло. Такое укрытие годится, если дождик налетит мимоходом, налетит, только чтобы освежить летний денек. Однако этот дождь, судя по всему, пришел с солидными полномочиями: неторопливый, но педантичный, он основался с явным намерением нигде не оставить сухого уголка. Да, у природы испортилось настроение, и к тому, надо полагать, были свои причины. Но Гарик с Вовиком, безусловно, предпочли бы, чтобы природа продолжала улыбаться, пусть и фальшиво.

Некоторое время друзья провели в молчании, грея друг друга спинами. Вдруг Гарик толкнул Вовика локтем:

– Слушай, Вовик, – сказал он. – Я тут вот о чем подумал. Здорово все сегодня получилось.

– Чего же здорового? – усмехнулся Вовик.

– Как же, такое приключение! Будет о чем вспомнить. И тетенька эта на берегу…

– Дурак ты, – ответил Вовик после некоторого раздумья. – Тетеньку сейчас кто-нибудь имеет, а мы сидим под лодкой и бронхит себе наживаем.

Этот небольшой разговор не удовлетворил ни того, ни другого. Приятели опять умолкли и продолжили коротать непогоду, сидя спиной к спине.

Между тем воздушная атака не прекращалась. Дождь разыскал приятелей в их убежище и теперь захлестывал косыми очередями. Когда их терпение кончилось, Гарик с Вовиком предприняли героическую ответную операцию: прямо под дождем они сумели установить палатку. Конечно, она стала криво и крыша ее собирала воду, прогнувшись, словно сыр на старом бутерброде, но уже то, что палатка не падала, было достижением. После того как приятели забрались под спасительный брезент, их противостояние с природой приняло позиционный характер. Сколько воды еще было у неба в решете, знало только оно само; а Гарику с Вовиком предстояло выяснить свой ресурс терпения.

В таком положении ничего больше не оставалось, как сидеть и это самое положение обсуждать. К сожалению, в оценках своих приятели сильно разошлись.

– Нечего нам киснуть, – призывал Гарик. – Какое путешествие бывает без приключений!

– Хорошее, – уныло отвечал Вовик. – Хорошее путешествие бывает без таких приключений.

– У природы нет плохой погоды! – бодрясь, восклицал Гарик.

– Дурак! – возражал Вовик. – А это что? – И он бил кулаком в крышу палатки, просевшую от воды.

А природе на эти разговоры было наплевать, точнее сказать – наплакать. Может, и нет у нее плохой погоды, но плаксивое настроение, точно, бывает. Казалось, она сама забыла причину своих рыданий, но уже не в силах уняться, словно в беззвучной истерике, лила и лила медленные слезы и пьянела от собственных слез. Дождь смыл с нее косметику; лицо ее состарилось и подурнело в эти часы. Трудно любить такую природу, поэтому и любители, и родные дети ее – все попрятались.

Гарик с Вовиком давно прекратили разговоры и сидели молча. Но когда человек долго молчит, это значит, что он размышляет. Размышляет – значит, доискивается какого-то смысла, например, в собственных несчастьях. А когда человек ищет смысла, то он либо находит его, либо нет. Гарик убеждал себя, что неприятности, свалившиеся на их головы, – это не неприятности, а впечатления и полезный опыт. «Если думать по-другому, – рассуждал он, – то уподобишься Вовику. Вон у него какая тупая рожа…»

Физиономия у Вовика и вправду выглядела туповатой. Однако он тоже размышлял, только размышлял иначе, нежели Гарик. Про неприятности он думал, что это просто хреновы неприятности. Дальше он переходил к обобщениям: хренова река, хренова природа, хреново путешествие… И вывод, который делал Вовик, был вполне логичным: надо сматываться! Сматываться при первой возможности обратно в город – туда, где тепло, сухо и есть горячее питание.

Впрочем, мысль о питании уже посещала и Гарика – пусть не о горячем, но хоть каком-нибудь. Время-то ведь шло… Ненастный вечер незаметно обернулся ненастной ночью, опечатавшей палатку непроглядной тьмой. Уже и комара нельзя было хлопнуть без риска отвесить оплеуху соседу. Когда внутреннее беспокойство в их организмах определилось наконец как чувство голода, приятели зашевелились. Они нашарили в мокром рюкзаке банку тушенки и, чудом не поранясь, вскрыли ее на ощупь. Холодная тушенка оказалась твердой, как глина. Гарик с Вовиком вооружились вилками и, тыча то и дело вместо банки друг другу в руки, наудачу принялись за раскопки. Пища была суровая, но она сохранила приятелям жизнь – правда, лишь для того, чтобы продолжились их страдания. Мышцы их постепенно коченели, стыли, как тушенка. Зябнуть без сна в неподвижности – это то же, что мучиться до рассвета от зубной боли.

Невидимые, бесконечные тянулись часы, и с ними таяли последние надежды на перемену погоды. Давно прошли на восток лучшие, отборные дождевые дивизии, но не было края обозам тягучего, плотного, обложного сеянца. Однако суточный цикл совершается в любую погоду Мало-помалу небо все-таки побледнело и нехотя засветилось, словно экран допотопного телевизора. Едва в этом свете стало возможным что-то рассмотреть, приятели выползли из палатки. Уже не обращая внимания на морось и радуясь самой возможности двигаться, они решительно засобирались в дорогу. Вскоре продрогшая, шершавая от дождя река приняла на себя резиновое судно, а судно приняло на борт Гарика с Вовиком. Спустя несколько минут оставленный берег скрылся за кормой.

И снова они плыли по течению вниз. И снова, как в первый день похода, лодка шла в две полные человеческие силы. Гарик сменял на веслах Вовика, Вовик сменял Гарика. Каких бы мыслей каждый из них ни держался, оба они гребли, не щадя себя.

Что ж, так сложилось в силу погодных обстоятельств, что день этот стал последним днем их путешествия. Оно, это путешествие, уже не повторилось ни следующим летом, ни когда-либо вообще.

Отец Михаил

Парил нас отец Михаил по очереди и делал это исключительно приятно. Он почти и не хлестал нас, а больше гладил – по спине, по заду, по ляговищам… Но веник был так жгуч, что казалось все равно – гладить им или бить. Если бы наши тела не источали постоянно обильную влагу, мужская шерсть на них вспыхивала бы, наверное, как прошлогодняя трава. Пожалуй, подобное наслаждение мог бы испытывать поросенок, опаливаемый горящей соломой, не будь он предварительно умерщвлен. Но кто в те часы был живее всех живых, так это мы с Подполковником и наш обожаемый батюшка. Отдыхать мы выходили в предбанник, где пили водку с квасом и философствовали по разным пустякам. Парная баня – это, возможно, единственная плотская утеха, не связанная с функцией размножения. Действительно: «причиндалы» наши, которые одни не пробовали горячего веника, пребывали тогда в отпуску и только расслабленно шлепали, неживописно растекаясь под нами, когда мы садились на лавки.

И еще с неделю «отпуска», так сказать, за свой счет, нам с Подполковником предстояло получить от своих жен, потому что банные «всенощные» у отца Михаила были ими объявлены вне закона. Так уж устроены эти жены, что принимают в штыки любые наши сторонние утехи, даже если те не связаны с половой функцией.

Эту баню отец Михаил выстроил на своем участке раньше, чем гараж и бассейн, – раньше всего остального. Его родитель и родитель родителя были тоже священниками (один в Орловской области, другой, кажется, в Курской) и тоже любили попариться. Правда в остальном быту они оставались людьми непритязательными – к этому их приучили советская власть и жизнь в глубинке. Но Михаил закончил нашу лаврскую семинарию уже в новую эпоху, да притом получил хорошее распределение: служил он в московском богатом храме, не будем говорить каком.

Здесь, наверное, кто-то спросит: если место отец Михаил получил в Москве, то почему свою баню он выстроил в Посаде? Но на самом деле в этом нет ничего необычного.

Мы с Подполковником (и не только, конечно, мы) соседствовали домами с женщиной по имени Вероника. Но мы в наших домах обитали с детьми и женами, то есть имели полное обзаведение, а у Вероники в хозяйстве не было никакой живности, кроме дворовой собачки. Короче говоря, женщина она была холостая, безмужняя. Почему у нее с этим делом не складывалось, сказать трудно – с виду она была не страшнее других посадских жительниц. Мы с Подполковником помогали ей иногда в мужских делах – забор ли поправить, крышу ли починить, но, конечно, под присмотром наших жен. Просто мы ей немного сочувствовали: спеет баба при доме, при участке, а на крышу ей слазить и некому.

Годы шли, а у Вероники все оставалось по-прежнему, и, верно, не видать бы ей женского счастья, живи она в каком-нибудь другом городе. Но в том-то и дело, что мы живем в Посаде, а здесь у девушек есть большое преимущество. В нашем городе имеется Лавра, а при Лавре Духовная семинария, которая каждый год выпускает некоторое количество женихов, замечательных своей надежностью, а главное – быстротой. Такой уж порядок в православной церкви, что им, семинаристам, чтобы стать отцами, надо по выпуске непременно жениться. Холостого в священники не рукополагают, если, конечно, он не монах, поэтому вчерашние бурсаки брачуются не глядя, почитай что наудачу, – на удачу нашим посадским искательницам.

Пофартило наконец и Веронике, хотя не без нашей помощи, а точнее сказать, не без помощи наших жен. Им, должно быть, надоело видеть, как мы с Подполковником чиним Вероникины заборы, и они решили тактично с ней поговорить.

– Десять лет, – сказали жены, – десять лет, Верка, ты мечтаешь незнамо о ком. А не пора ли тебе посмотреться в зеркало?

Вероника посмотрела на себя в зеркало и пригорюнилась.

– Что же мне делать? – спросила она со слезой.

Наши жены попили чайку, посовещались и приговорили.

– Вот что, – сказали они, – ступай-ка ты, девушка, в Лавру.

А Вероника и сама поняла, что другого выхода нет. Вскоре после этого разговора она приоделась (хотя не слишком вызывающе), повязала голову платочком и ввечеру подалась из дому. Куда – можно было не спрашивать. И всего-то с недельку прогуливалась Вероника вдоль семинарской ограды, пока благополучно не зацепила его – нашего будущего товарища и ласкового банщика.

Рассказ этот объясняет, почему баня и все имение отца Михаила находится в Посаде. Но вот почему так случилось, что он сразу после семинарии, да еще без протекции, получил место в Москве – это нам не совсем понятно. Может быть, дело в том просто, что его всегда любило начальство. Мишу нельзя было не любить. В учебе он навряд ли блистал, но характера был легкого – как у них говорят, «благоуветливого» – и главное, что не умничал, а это любое начальство ценит. Да и внешность он имел располагающую: еще молоденький был совсем, и щеки румяные, юношеские, а уж за пазуху прибрана была окладистая борода, и пузцо с грудями наметились.

Мы все, кто присутствовал на венчании их с Вероникой, радовались, хотя некоторые бабки и шептались меж собой, что невеста больно пожилая. Тогда еще неизвестно было насчет Мишиного трудоустройства, и Вероника на наши расспросы отвечала: «Как Бог даст». Она теперь не только в храм, но даже в магазин ходила в платочке и изъясняться старалась по-церковному.

И Бог им дал. Сначала дал место хлебное, а после уже стал давать регулярно: автомобиль «додж караван», и баню эту, и разные хозяйственные приращения, и, ясное дело, детей. А мы вот с Подполковником в те годы не шибко процветали – мы тогда вместе с отечественной экономикой переживали кризис и даже пиво позволяли себе не каждый день. При таком сравнении другие бы завистью изошли к зажиточному соседу, но мы с Подполковником люди не таковские. Тем более что отец Михаил нами нисколько не гнушался, приглашал к себе в гости и, если не в пост, угощал знатно. Званием своим духовным он не кичился, а банщиком оказался и впрямь талантливым.

Правда, не всякую субботу мы с ним парились, и угощенье батюшка закатывал реже, чем нам бы хотелось. От Москвы до Посада туда-сюда не наездишься, даже и на «додже»; так что приходилось отцу Михаилу проживать большую часть времени по месту службы. Веронике, возможно, тоже его недоставало как супруге, да что поделаешь. А уже как он там, по месту, проживал и с кем парился – этого ни она, ни мы с Подполковником до поры не знали.

Зато про саму Веронику знали мы от наших жен больше, чем требовалось. И сколько тесу она опять закупила, и как свои старые стулья самолично во дворе пожгла, и что растолстела «от важности» до неприличия. Про неприличие они, конечно, напрасно говорили. Как раз приличие полноты и требовало: все-таки – матушка и притом единственная на три улицы вокруг. Это раньше Вероника была простая женщина и работала экскурсоводом по городу, а теперь она сделалась вроде как духовная наместница всему нашему околотку. Думаете, легка эта ноша? Здесь платочком не отделаешься – тут представительность нужна. Она даже губы перестала красить и купила очки в роговой оправе, а раньше были в металлической. Плюс, конечно, ежедневная катехизация окрестного женского населения. Что же касается личного, то есть материального хозяйства, то теперь уж не мы с Подполковником лазали к ней на крышу, а шабашники-украинцы, в крайнем случае молдаване.

Однако со временем все, даже наши жены, попривыкли к такому Вероникиному возвышению и снова приняли за свою. Многие женщины приходили к ней кто за советом по церковной части, а кто насчет мужа: нет ли, мол, какой молитвы от пьянства. Но главное то, что зажиток не сделал Веронику жадиной. Например, у нее запросто можно было одолжиться до получки, стоило только немного поплакать. Словом, ставши матушкой, приобрела наша Вероника авторитет и уважение. Но молитвы от пьянства она все-таки не знала.

Правда, выяснилось это не сразу, а лишь после покупки отцом Михаилом упомянутого «доджа». Об этом «додже» надо немного рассказать.

Как-то в выходной вздумалось нам поехать на озеро искупнуться. Компания собралась обычная: мы с Подполковником, отец Михаил и ящик пива. Необычным оказалось то, что везти нас отказался наш верный «москвич» – что-то в нем некстати сломалось. Тогда-то отец Михаил и предложил нам отправиться на своей новой машине, в которой мы с Подполковником еще даже не сидели. Конечно, варварством было бить это чудо техники по нашим проселкам, но мы батюшку за язык не тянули. Предложил – поехали.

Само купание описывать незачем, да и не запомнилось оно нам; зато «додж», признаемся, впечатление произвел. Надо иметь в виду еще, какие это были годы. На иномарках тогда в Посаде раскатывали исключительно одни бандиты и возили исключительно своих шлюх. Мы с Подполковником, ясно, ни к тем, ни к другим не относились. Конечно, мы понимали и про двести лошадей, и про коробку-автомат, но все это была одна абстракция, пока этих прелестей мы не почувствовали, как говорится, своим задом. Если честно сказать – сомлели. Проселки наши словно кто пухом выстлал, а в салоне – тишина, и только слышно было, как пиво в ящике легонько побрякивает. Отец Михаил, добрая душа, дал нам с Подполковником порулить по разу и очень смеялся, когда по привычке наша рука искала несуществующий рычаг скоростей. Словом, влюбились мы в «додж» за одну поездку, но того не знали, прощаясь у Мишиного гаража, что видим чудо-автомобиль в последний раз.

Как ни печально, но спустя несколько дней «доджа» не стало. И случилось это как раз потому, что молитва от пьянства, даже если таковая придумана, плохо нам помогает. А само происшествие не было из ряда вон. Священник такого-то храма, будучи в нетрезвом состоянии, совершил наезд на мачту уличного освещения. Сообщение об этом мелькнуло на московском канале – секунду-другую в кадре виден был раскуроченный «додж», и наш отец Михаил в подряснике, прикладывающий свой наперсный крест к большой шишке на лбу. Телевидение перешло к другим новостям, а мы у себя судачили по этому поводу еще довольно долго. Хотя, в общем, тоже не находили ничего чрезвычайного в том, что батюшка клюкнул после трудового дня. Жаль было только разбитую машину. И еще с той поры женщины перестали спрашивать у Вероники противопьянственную молитву.

Для заживления шишки начальство предоставило отцу Михаилу несколько дней отпуска, и мы воспользовались этими днями, чтобы как следует справить тризну по безвременно почившему «доджу». Сутками напролет, запершись с отцом Михаилом в бане, мы с Подполковником утешали его, пока он не забыл окончательно, по какому поводу горюет. Именно в те дни у наших жен сложилось отрицательное отношение к бане, хотя я не помню, чтобы мы тогда мылись. Время проходило у нас в разговорах или во сне, а разговаривая с отцом Михаилом, мы с Подполковником услышали от него много интересного. С людьми так нередко бывает, что от удара в лоб у них развязывается язык, – это случилось и с нашим батюшкой. Конечно, часть из его рассказов я заспал, а часть заспал Подполковник, но, складывая осколки, мы теперь могли составить кое-какое представление о житье и трудах отца Михаила в столице.

Начать с того, что наезд его на фонарь не был делом чистой случайности – случайным, в сущности, был только выбор фонаря. Дело в том, что в храме своем отец Михаил служил не ежедневно, а по переменке еще с двумя отцами через два дня на третий, и только по этим третьим дням он бывал трезв. В дни вахты ему как священнику причиталась от пожертвований прихожан лишь малая толика, остальное все шло в церковную кассу. Зато неслужебные два дня отец Михаил с чистой совестью посвящал собственному кормлению.

В те годы у нас полным ходом шел процесс духовного возрождения, поэтому спрос на услуги служителей культа был немалый, во всяком случае в Москве. Столица строилась и богатела; кто-то беспрестанно желал освятить то новый офис, то «колесницу», а то и шикарную яхту. Выполняя заявки на подобные требы, отец Михаил действовал, выражаясь нашим мирским языком, как свободный бомбила – как таксист, скажем, или мастер по ремонту телевизоров. Разница только в том, что таксист за одну плату не повезет вас дважды, а батюшке за единую мзду частенько приходилось совершать два обряда. Второй обряд, к которому склоняли его клиенты, был неканонический, но обязательный на Руси. Так уж у нас повелось, что все прочие таинства скрепляются еще завершающим таинством обмытия. Обычай есть обычай, но стоит ли тогда удивляться, что в результате очередного освящения-обмытия собственная его колесница встретилась наконец с московским столбом.

Впрочем, мы с Подполковником ничуть и не удивлялись. Как не удивлялись разным другим открывшимся нам подробностям иерейской жизни. Мы узнали, что в Москве отец Михаил проживал на квартире, которую арендовал на паях с двумя коллегами – теми своими сменщиками по храму Там у них лишь отец-настоятель был москвичом, а остальные – кто откуда. В квартирке у себя отцы отдыхали после трудов, похмелялись и приводили в порядок бороды. Обстирывала их и выносила за ними бутылки доброволица – невзрачная, как положено, и молчаливая прихожанка. То есть жил наш отец Михаил примерно так, как живут очень многие, кто приезжает в столицу на заработки, – много вкалывал, много пил, а в быту обходился малым. По некоторым его обмолвкам можно было догадаться, что кроме пьянства у батюшки в Москве случались и еще кое-какие отвлечения, но он об этом не шибко распространялся, а мы с Подполковником люди деликатные.

В общем и целом, несмотря на недоразумение со столбом, нам казалось, что обстоятельства отца Михаила не столь и плохи. Во всяком случае, не хуже наших, если учесть разницу в доходах. Так мы его и утешали:

– Грохнул машину? С кем не бывает! Новую приобретешь с Божьей помощью. И синяк твой, не заметишь, как пройдет, и Верка тебя простит… А главное, – приговаривали мы с Подполковником, разливая в несчетный раз, – главное, поменьше налегай на это дело.

Что ж, время полностью подтвердило наши предсказания. И синяк на лбу у отца Михаила зажил, и Вероника простила ему «додж». И купил он новую колесницу «фольксваген пассат». Только совету нашему насчет того, чтобы не налегать (который тоже был правильным), батюшка не последовал.

Сложная это штука душа: бывает, живет человек, не тужит, а наедет на столб, то и затоскует. Конечно, разбираться в таких тонкостях не по нашей части, но после того случая стали мы с Подполковником замечать в отце Михаиле перемены. И не к лучшему. Парил нас он теперь небрежно, даже наспех, зато пить стал с какой-то неприличной жадностью. Скажет только: «Эх!», – и один, без тоста, без закуски, хлопнет целый стакан.

Однако, хоть в психологии мы с Подполковником и не сильны, но кое в каких вещах понимаем. То, что происходило с отцом Михаилом, мы тогда определили одним словом – звоночки. Слышала ли эти звоночки супруга его Вероника? Думаем, что поначалу нет. С нами в бане она не сиживала, и к тому же у нее был своих хлопот полон рот. Шутка ли – участок, дом, дети… А детей, между прочим, у нее уже было трое, и четвертым живот круглился. Только звоночки делались громче и громче, пока не зазвучали, так сказать, колокольным набатом. Отец Михаил стал пропускать урочные дни приездов своих в Посад, а если приезжал, то частенько уже заранее пьяный. А однажды, будучи во хмелю, он совершенно неожиданно впервые побил Веронику. В следующий раз Вероника подготовилась и сама побила его, но сути дела это уже не меняло. Как ни крути, но приходилось констатировать, что отец Михаил сделался хроником.

Нерадостный этот диагноз скоро стал известен всей нашей улице. Прытким скворушкой сплетня перепархивала через заборы, пока не достигла крайнего участка, принадлежавшего бабке Акишиной. Дальше уже простиралось поле, так что бабке ничего не оставалось, кроме как поделиться новостью с травами и луговым ветром.

– Зопил наш батюшка, – причитнула Акишина, качая головой, а ветер сорвал с ее уст печальную весть и унес куда-то уже в ненашенские края.

Наверное, не каждый человек, особенно из тех, что живут на асфальте, поймет, почему нас так огорчила болезнь отца Михаила. Считается ведь, что пьянство в наших уездах – обычная вещь. А плюс еще свинство и бездуховность. Об этом любят поговорить горожане, в чьих домах аккурат каждую неделю мусоропровод бывает забит вплоть до двадцать второго этажа. Недавно мы видели на московском канале сюжет: там в одной квартире нашли три вконец разложившихся трупа, а соседи про них и знать ничего не знали. Возможно ли такое в уезде? Нет, здесь и мусор, и трупы – все на виду; чихни у себя во дворе, и сейчас же услышишь с разных сторон: «Будь здоров!»… «Чтоб ты сдох!»… Врут господа, живущие на асфальте. Пьянство у нас есть, этого мы не отрицаем; свинство, положим, тоже; но только не бездуховность! Мы ведь искренне радовались, когда на нашей улице поселился священнослужитель. И хотя мы зевали от Веркиного катехизиса, но все равно нам было лестно. Некоторые женщины даже специально высматривали, когда отец Михаил пройдет, чтобы успеть выскочить и благословение испросить.

И что же стало, когда батюшка «зопил»? Он осеняет тебя крестом, а рука-то его дрожит… Нехорошо. Конечно, в народе, особенно среди женщин, ходили разные толки. Все по-своему объясняли причины батюшкиного недуга. Наши с Подполковником жены склонны были винить Веронику – говорили, что она, дескать, слишком стара, холодна, и от этого отец Михаил мается. К себе, заметим, они таких упреков не относили – видно, мало их самих побивали или маялись мы с ними недостаточно. Мы же с Подполковником на основании информации, полученной в бане, держались про себя другой версии. Лихие денежки и вольная московская житуха – вот что растлило отца Михаила. Почему, например, не спивались мы? Да потому что жили на земле, при подсобном хозяйстве, которое всегда обеспечивает количественное преимущество закуски перед выпивкой и общий баланс существования.

Но все наши рассуждения были не более чем абстрактная философия – помочь отцу Михаилу мы с Подполковником не могли. Во-первых, потому что семинарий мы не кончали, и спасать человеков была не наша специальность. А кроме того, Вероника повесила на баню большой замок и прекратила таким образом всякое наше общение со своим супругом. Нам с Подполковником оставалось только, как в старые времена, ходить с бутылочкой на бугорок и там, под небом, предаваться абстракциям без пара и веников.

Между тем отлучки отца Михаила делались все продолжительней. Он не показывался в Посаде иногда по нескольку недель кряду, так что у Вероники успевали даже кончиться деньги. Не единожды финансовые затруднения заставляли ее, сдав потомство на попечение наших жен, ездить в Москву на поиски заблудшего кормильца. Она с пристрастием расспрашивала о нем его квартирных сожителей, но отцы держали круговую оборону, не выдавая собрата. Тем не менее, ведомая каким-то особым инстинктом, обостряющимся с отчаянья у некоторых жен, Вероника умела разыскать отца Михаила не только в огромной Москве, но и в ее окрестностях. Она находила его в самых разных местах: то в шикарных апартаментах, обставленных розовой мебелью, то в вонючих берлогах с ободранными обоями. Однажды батюшку пришлось забирать из какой-то пригородной новорусской фазенды, где подсвечники и даже вешалки для одежды были сделаны в виде стоячих мужских членов. Искрестившись, Вероника трясла потом пьяного мужа и вопрошала о голых девках, которых она видела в бассейне за домом, а он отвечал без стыда, что женщины эти – прихожанки. Но самое скверное, что при каждом следующем задержании она находила в карманах у батюшки все меньше и меньше наличности.

Однако сдаваться Вероника не собиралась. Как-то раз, пересиливши страх и гордость, она поехала с жалобой на отца Михаила к отцу благочинному. Благочинный принял матушку без долгих проволочек, выслушал со вниманием и адресовал к отцу настоятелю. Отец настоятель отнесся к матушке с еще большим вниманием – он напоил ее в трапезной чаем и обещал наложить на отца Михаила суровую епитимью. В чем состояла епитимья и насколько она была суровой, осталось неизвестным, потому что батюшка, прознав о Вероникиной жалобе, очень обиделся и совсем перестал появляться в Посаде.

Правда содержание семье он все ж иногда присылал с оказией. Какие-то неизвестные отцы, приезжавшие из Москвы в Лавру по делам, передавали Веронике небольшие пачки долларовых купюр. Только матушка с некоторых пор доллары эти невзлюбила – и не оттого что разглядела на них масонские знаки, а потому что они ей напоминали о беспутном образе жизни, который вел ее беглый супруг. Получивши зеленые алименты, Вероника немедленно шла по соседям менять «поганые» на рубли; поэтому у всей нашей улицы скоро образовались валютные накопления. Кстати, нам с Подполковником доллары тоже не нравились – их не отоваривала ни одна из окрестных пивных палаток, так что жены их от нас даже не прятали, а держали в тумбочке вместе с советскими просроченными облигациями.

Что бы там ни было, но денежные присылки доказывали, что отец Михаил был жив, служил, и в том числе в сфере теневых литургических услуг. Как он там жил без нас, и что поделывал в свободное время, этого доллары рассказать, конечно, не могли, а жаль. Хотелось бы иногда встретить на улице его фигуру, похожую на колокол, и, подошед под благословение, спросить потом: «Ну, как сам?» Но задать этот вопрос можно лишь глядя человеку в глаза.

Впрочем, и заглазные сведения кое-какие до нас доходили. Верить всем этим слухам или нет, мы не знали, но опровержений на них не поступало. Хотя поверить им даже для нас с Подполковником было непросто: получалось, что очень уж бурную жизнь вел в столице отец Михаил. Говорили, что после «доджа» он умудрился разгрохать еще две или три машины. Еще болтали, будто он тайно сошелся с одной из своих прихожанок, а потом расставался с ней с явным и громким скандалом. Словом, не хочется даже и вспоминать – каких только подвигов наша посадская молва ему не приписывала. Прямо скажем: для простого, даже не протоиерея, получалось многовато. Но, похоже, в храме своем отец Михаил был ценный кадр, потому что все его шалости начальство по-прежнему спускало ему с рук.

Трудно сказать, сколько еще мог продолжаться у него этот безотчетный период существования. Может быть, долго, а возможно, и нет – у веселой жизни, как правило, бывает грустный конец. Но мы с Подполковником не любим грустных историй. Если бы наш батюшка плохо кончил (а к тому, казалось бы, дело шло), мы о нем не стали бы и рассказывать. Но то-то и удивительно, что история отца Михаила хотя покамест конца не имеет, зато имеет чудесное продолжение. Мы говорим «чудесное» в прямом смысле слова, потому что посреди его развеселой жизни с батюшкой действительно произошло чудо, а назвать это словом «случай» у нас не поворачивается язык.

Вышло так, что отца Михаила полюбила одна прихожанка. Нет, не та прихожанка, с которой был скандал, и совсем не в том смысле. Эта женщина была не молодая и не средних лет, а очень даже преклонного возраста. Но это еще не чудо. Надо сказать, что старушкам-прихожанкам он вообще очень нравился. Несмотря на все слабости, которым отец Михаил был подвержен в личной жизни, сказывали, что в храме, при исполнении, он был очень хорош. Всем брал: густой бородой, представительной фигурой, приятным и сильным голосом. Но главное – что с паствой своей отец Михаил был неспесив и благоуветлив. В это последнее нам с Подполковником легко было поверить – вспомнить хотя бы, как ласково он нас парил.

Но с той старушкой дело было не в одной бороде, а в чем – можно только догадываться. Звали старушку Аида Васильевна. Формально отец Михаил являлся ее духовником, а она, стало быть, приходилась ему духовным чадом. Чрез его посредство Аида Васильевна вверяла Господу свои смешные старушечьи грехи, а о собственных грехах отца Михаила ей знать не полагалось. Но дело опять-таки не в этом.

Во время исповеди Аида порой забывалась и с перечня текущих своих прегрешений сбивалась на далекие, не идущие к случаю воспоминания. Отец Михаил никогда ее не торопил и не перебивал – он был хороший слушатель, как всякий, кому нечего сказать от себя. Конечно, по должности он произносил положенные слова наставления, но они были такие же смешные, как старушечьи грехи.

Аида Васильевна была потомственная москвичка, но собственного потомства не имела. Муж ее умер лет за пять до того; кот, их общий любимец, не пережил хозяина и годом. С тех пор она испытывала постоянный дефицит общения. Другие старушки Аиде Васильевне в собеседницы никак не годились. У них с языка не сходили только две темы: внуки и собственные болезни, но болезней у Аиды и у самой хватало, а слушать о чужих внуках ей, бездетной, было не очень-то весело. Четыре года маялась Аида Васильевна в безмолвии и одиночестве, пока Божий промысел не свел ее с отцом Михаилом. Она ничего не знала о его беспутной жизни; наоборот, молодой батюшка, вправду большой и добрый, вообразился ей самым надежным и чистым человеком. Но он и был таким – для нее.