Текст книги "Кто погасил свет?"

– Не слышит старая, – предположил Грач. – Надо войти.

А что еще оставалось? Мы повтыкали в снег лыжи с палками и, подталкивая друг друга, не без робости зашли в сени. Сени были как сени – захламленные и холодные. В дом из них вела дверь, толсто обитая какой-то кирзой. Обивка была рваная, и сквозь дыры ее глядела серая вата. Здесь я тоже постучал – стук прозвучал глухо и тоже не возымел результата.

Была не была! – я потянул за ручку. Дверь оказалась незапертой, и с облаком пара мы всем гуртом ввалились в горницу. И сразу в носах у нас защипало от крепко настоянного духа – это был соединенный запах старого дома и старого тела.

– Фу! – не удержалась Томка. – Ну и вонища!

– Тс-с! – зашипел на нее Грач. И, кашлянув, произнес уже громко: – Здравствуйте, хозяева!

Тишина… В угловой беленой печке поскуливали-потрескивали горящие дрова, да слышно было, как клацают где-то настенные часы.

С минуту мы выжидали, прислушиваясь и оглядывая сумрачное помещение. Что до меня, то я не находил здесь ничего необычного: железная застланная кровать; у окна – стол с лавкой и керосиновой лампой; по стенам – какие-то комоды… Так примерно я и представлял себе убранство деревенской избы… почти так. Чего-то в горнице все же не хватало. Я стал соображать, чего именно, но Грач сбил меня с мысли:

– Пошли отсюда, – глухо сказал он.

– Вот еще! – Томка надула губы. – Пришли греться – давайте греться. Я лично раздеваюсь.

И она, сняв свою лыжную курточку, повесила ее на гвоздь поверх какого-то хозяйского тряпья. Чуть поколебавшись, остальные последовали ее примеру. Конечно, это было нахальство – расположиться в чужом доме в отсутствие хозяев; но мы, решившись на такое неприличие, даже повеселели.

– Греться так греться! – расхрабрился я. – Раз так, давайте и выпьем для сугреву.

– А не влетит нам? – засомневалась благоразумная Тачка.

– Семь бед – один ответ!

Что скажешь, мы были беспечны тогда, как все подростки. Недолго думая мы развязали наш рюкзачок и достали из него две бутылки «Анапы», стакан и какую-то снедь, прихваченную из дому хозяйственным Грачом. Возле печки нашлась вторая лавка, занятая ведрами, – мы очистили ее и подтащили к столу. Пять минут спустя вся наша отважная четверка уже вовсю пировала.

Трудно поверить, но так все и было. Хозяева по-прежнему не показывались, а мы пили и закусывали, словно у себя дома. Я не говорю о совести, но простой здравый смысл должен был нам подсказать: дело неладно… Дрова прогорели – мы подбросили, благо у печки лежала их небольшая стопка. Часы вдруг всполошились, закуковали – нам все нипочем. Куда хозяева подевались? А кто их знает… А может быть, это «Анапа» снимала вопросы.

В сущности, зачем ломать голову, когда все так славно устроилось. Мы с Тачкой разомлели и, обнявшись, приникли друг к другу. Скоро мы были далеко и от вонючей избушки с ее таинственными хозяевами, и вообще от всего на свете. Мы целовались. Грач опять подкормил печку дровами – мы целовались. Томка зажгла керосиновую лампу – мы… Краем глаза я увидел, что наши приятели перебрались на кровать. Пусть их, нам было хорошо и на лавке.

Сколько мог еще длиться этот наш поцелуйный марафон – трудно сказать. Может быть, мы с Тачкой поставили бы тогда наш личный рекорд, а может быть, и нет. Увы, обстоятельства редко позволяли нам испытать себя по-настоящему. На сей раз мы прервались оттого, что двое на хозяйской кровати отчаянно о чем-то препирались.

– Ну, нет! – Томка наконец вскочила и, вся растрепанная, пересела к столу.

Грач полежал немножко и тоже перебрался на лавку.

– Ладно, – сказал он, не глядя на подружку. – Тогда еще выпьем.

Нам с Тачкой пришлось разомкнуть объятия. Грач откупорил вторую бутылку «Анапы», и единственный наш стакан снова пошел по кругу. Девчонкам, понятно, мы наливали понемножку, себе же – по полстакана. Признаюсь, в первые годы юности я не был, что называется, «крепок на вино». Однако тогда портвейн меня не то чтобы отрезвил, но… будто помог мне спуститься с небес на землю. И первое, что осознал я, – это то, что, пока мы с Тачкой отсутствовали, здесь, на земле, наступила ночь. За окном сделалось совсем черно, да и внутри нашу избушку затянуло по углам сумраком, точно паутиной. Горница не только стала словно больше размером, но казалось, что и гостей в ней прибавилось. Стены и потолок стремительно облетали черные тени – они то вспухали, становясь огромными и бесформенными, то съеживались, принимая очертания человеческой руки или головы. Эти тени были наши собственные, но верилось с трудом, что они повторяют наши движения.

Словом, хоть я никогда не страдал избытком впечатлительности, но там, в ночной избушке, мне сделалось отчего-то не по себе. И не мне одному: когда часы закуковали в очередной раз, то мы вздрогнули все четверо.

– Страшновато здесь как-то стало, – шепотом призналась Тачка.

Грач опять взялся за бутылку.

– А я вам что говорил? Наина – ведьма, и дом у нее поганый. Видите – икон даже нет.

Ах вот чего не хватало в избушке! То-то я сразу это почувствовал…

Однако Томка не согласилась:

– Ну и что? У нас в квартирах ни у кого нет икон.

– То квартира, а то свой дом, – нахмурился Грач.

Мы не нашлись, что ему возразить, и выпили еще.

– Ведьма и есть! – продолжил Грач упрямо. – Мне батя такое про нее рассказывал…

– Какое?

– От ее сглазу спасенья не было. И ни значок комсомольский, ни партбилет – ничего не помогало. На кого сглаз положит, того и заберут.

– Куда заберут?

– Куда, куда… – Грач вздохнул не по-детски. – Может, потому и народ из Морозова разбежался.

Тени наши на минуту перестали метаться и замерли, склонясь над нами.

– Страсти какие на ночь рассказываешь, – выговорила наконец Томка. И тряхнула головой: – Ты, Грач, подбрось лучше дровишек.

– Сама бы и подбросила, – проворчал Грач, однако встал и пошел к печке.

В сущности, не очень понятно, зачем нам понадобилось еще подбрасывать. Портвейн мы почти допили, нацеловались порядочно – самое время нам было собираться восвояси. Тем более что… тем более что Грач сообщил, что дрова кончились.

Но тут на Томку что-то такое нашло. Думаю, ей просто захотелось повыпендриваться перед дружком.

– Кончились, так принеси! – протянула она капризно. – Или выйти боишься? Не бойся – ведьма твоя улетела на метле.

Похоже, она попала в точку, потому что Грача заело.

– Дура! – огрызнулся он. И стал одеваться.

– Ты куда? – спросил я.

– За дровами!

Не говоря больше ни слова, Грач взял со стола нашу лампу и вышел из домика, хлопнув дверью. Мы остались сидеть в кромешной тьме.

– На кой черт нам дрова? – пробормотал я. – Домой же пора.

– Я пошутила, – отозвался из темноты смущенный Томкин голос. – А он… Куда он хоть пошел?

– Ну, не в лес же. Наверное, в сарае ищет…

Вот только этими фразами мы и успели обменяться. В следующее мгновение в сенях раздался грохот; дверь распахнулась, и в избушку ворвался Грач. Лампа в руке его тряслась и подсвечивала снизу искаженное ужасом лицо.

– Грач! Что случилось? – Мы повскакивали с лавок.

– Ноги!.. – только и мог он вымолвить.

– Что – ноги?.. Какие ноги?

– Ноги надо отсюда делать! – Он схватил свой рюкзачок и стал его надевать, не попадая руками в лямки.

Страх передается от человека к человеку быстрее мысли – это точно. Словно спичка упала в лужу керосина, миг – и нас охватила паника. Не спрашивая ни о чем, мы кинулись к своим курткам. Еще через несколько секунд вся наша компания вывалилась из домика наружу. Как мы не перепутали лыжи, как умудрились надеть их в таком состоянии, до сих пор удивляюсь. Однако минуту спустя мы уже что было духу мчались к лесу.

Мне кажется, паника сродни бурному восторгу. Она так же опьяняет и так же частенько разряжается смехом. Добежав до лесного уреза, мы остановились, потому что… задыхались от хохота.

– Ой, не могу! – сгибаясь, простонала Томка. – Грач, ты специально нас надурил?

– Кой черт специально! – Грач перестал смеяться и посерьезнел. – Вы же не знаете, что я там видел.

– Ну что ты видел?

– Старуху я видел! Никуда она не улетела, а сидит в сарае… Мертвая, а глазищами смотрит!

– Мамочки!

– То-то – мамочки! Я в штаны чуть не наделал.

Мы оцепенели. Страх снова накрыл нас, но уже другой – медленный, сосущий. Как же это выходило, мы весь день пировали и нежничали, а рядом в сарае сидела – кто? Покойница-ведьма! Невольно оглянулись мы, словно опасаясь, что мертвая старуха вылезет из сарая и устроит за нами погоню. Конечно же, погони не было – покойники ни за кем не бегают, тем более по снегу и без лыж. Но… мы увидели кое-что другое. Окно избушки, обращенное к нам, вдруг ярко-оранжево осветилось изнутри. Прежде чем мы успели что-нибудь сообразить, до нас донесся хлопок, звон разбитого стекла, и из окна вырвался язык пламени. Избушка горела!

Избушка горела дружно, как пионерский костер. Хотя мы наблюдали пожар издалека, голос пламени, сухой, отчетливый, звучал, казалось, совсем рядом. Искры ракетами взмывали вверх и, отразившись от низкого зарумянившегося неба, медленно и извилисто падали в снег…

Изумленные, завороженные зрелищем, мы не сразу даже и догадались, что сами устроили этот фейерверк. Керосиновая лампа – вот что послужило причиной пожара. Выбегая из домика, мы, верно, уронили ее – и вот результат… С другой стороны, теперь, задним числом я понимаю, что злосчастной избушке самое время было сгореть.

– Капут! – сказал Грач.

Мы выстроились опять в маленькую колонну и, больше не оглядываясь, тронулись в путь. Нам еще предстояло выбираться из леса.

Такая вот история приключилась лет тридцать тому назад. А приключилась она, между прочим, как раз в канун православного Рождества, хотя мы тогда были об этом без понятия. Если же вы думаете, что все это я наврал и никакого такого хутора вовсе не существовало, – спросите у моей жены Татьяны. А лучше приезжайте к нам на дачу – она у нас в Морозове.

Вниз по течению

Первые километры они прошли, старательно работая веслами. Их резиновая надувная посудина, похожая на ватрушку, продвигалась вперед стилем баттерфляй, то есть энергичными, но короткими прыжками. Накрытые воды испуганно барабанили в борта и бежали от лодки во все стороны. Уключины-уши скручивались и грозились оторваться; они бы давно уже дымились, если бы не орошались постоянно брызгами от неловких взмахов.

Вовик сменял Гарика, Гарик сменял Вовика; лодка от их усердия елозила плоским дном по водной глади. Однако берега что правый, что левый миновались чрезвычайно неохотно. Каждый куст, каждая прибрежная корова демонстрировали себя подолгу в разных проекциях, словно желали быть навсегда запечатленными в памяти путешественников. Что говорить о деревнях: раз показавшись из-за какой-нибудь излучины, они уже не отпускали, не поведав о себе во всех подробностях. С суши прилично прикрытые огородами да околицами, на реку деревни глядели запросто, без стеснения выставляя самое свое исподнее. Если бы Гарик с Вовиком не были так заняты, они бы могли по ходу вполне изучить местные быт и нравы и даже узнать имена многих здешних собак.

Но, увлеченные веслами, они не слишком засматривались по сторонам. «Будут еще деревни, – думали Гарик с Вовиком, – будут города». Река большая – греби, не зевай; все главное – впереди. Хотя плыли они без карты и утратили уже чувство пройденного пути, друзья продолжали налегать на весла, благо молодость позволяла. И так бы они продолжали усердствовать, наживая мозоли на руках, если бы не одно происшествие, в сущности пустяковое. Это случилось уже под вечер, когда вызревшее солнце приотстало наконец от лодки и позолотило воды за кормой. Река блистала, как хромовое голенище, заставляя Гарика, державшего вахту на веслах, щуриться. И вот, в очередной раз кинув глазом для сверки курса, он вдруг заметил, что их догоняет нечто узкое и стремительное, похожее издали на клопа-водомера. Это была туристская байдарка – самый совершенный снаряд для пожирания речных миль. Вообще-то их лодку много сегодня обгоняли – и моторки, и большие суда; но байдарка – другое дело, она тоже имела весельный привод и двигалась вперед силой мускулов. Но как двигалась! Она не рыскала, а ровно и непрерывно кроила реку по долевой. И вода под ней не хлюпала, не булькала, а податливо, с тихим сухим треском расходилась, как расходится умело надрезанная ткань. Из двух человек, сидевших в байдарке, греб лишь один и то как бы с ленцой, с оттяжкой при каждом взмахе. Широкие лопасти весла провертывались, взблескивая под солнцем, и четко, с коротким чмоканьем входили в воду. И никакого холостого движения – вода под веслом словно густела на мгновение, позволяя уверенно толкнуться. Из двух торсов, возвышавшихся над байдаркой, действовал только задний, атлетических форм, принадлежавший мужчине. Передний был женский – острогрудый, гладкоплечий, весь будто из бронзы, полированной солнцем.

Так и прошла байдарка. Она даже волной не обменялась с надувной калошей, потому что сама не делала волны. Это было похоже на сон – из тех, что иногда посещают мальчиков: прекрасный и одновременно мучительный. Гарик даже бросил весла, провожая байдарку взглядом, полным зависти и восхищения.

– Вот это ход! А тут греби не греби…

Плечи и спины друзей вдруг заныли, вспомнив о целодневном сизифовом труде. Сама лодка их, казалось, обмякла: пользуясь передышкой, она раскинула худые весла, уставшие месить реку, и безвольно дрейфовала.

– Греби не греби… – повторил Гарик уныло.

Однако грести было необходимо – хотя бы для того, чтобы причалить к берегу. Пора пришла позаботиться о ночлеге. Пожилое, пополневшее солнце, склонясь, зависло, приласкало реку на сон грядущий, а потом – будто кто перерезал нитку, на которой оно держалось, – свалилось в прибрежные елки. И сразу в воздухе повеяло сырой прохладой. Река, вдруг озябнув, стала натягивать на себя какое-то кисейное рубище. И тут же, осмелев, по-вылетели во множестве бледные, астенического вида насекомые. Это были уже обитатели сумерек – хрупкие и нескладные, как допотопные аэропланы. Летучая немочь затевала свой ежевечерний бал, надеясь, что темнота скроет ее убожество.

Кто днем был робок, те осмелели; кто нахален, те ввечеру совершенно обнаглели. Едва путешественники причалили, как на них градом отравленных стрел обрушились комары. Что было делать? В такой ситуации можно вымещать свой гнев на каждом комаре в отдельности, а можно просто безлично чертыхаться. Но лучше всего, стиснув зубы, все-таки обустраивать свой бивуак. Друзья так и поступили: от комаров они густо намазались «Дэ-той», потом без особых проблем поставили палатку, развели костер и стали ужинать.

Гарик и Вовик находились еще в том счастливом возрасте, когда не требуется даже алкоголя, чтобы ощутить поэзию бытия. Достаточно лишь подкрепиться как следует и сесть у воды – например, на старое почерневшее бревно-топляк, полуврытое в прибрежный песок. Тьма прозрачная спускается с небес, и тьма всплывает из речных глубин – ночь смыкает свои перламутровые створки. Но эта ночь на реке вовсе не предназначена для сна. Вслушайся, всмотрись во мрак, и ты почувствуешь вокруг себя больше жизни, чем днем. Всплыли с глубины большие рыбы – они высовывают из воды свои рыла и тяжко всплескивают. Тончайше пища, мечутся в небе крылатые мыши, лёт которых легче и прихотливее, чем взмахи дирижерских перчаток. Невидимые насекомые проносятся у самого твоего уха с фырканьем, с сухим ломким стрекотом. Даже растения, и те по временам знобит, словно они исполнены нетерпеливого ожидания. И вот не чудится уже, а явственно начинаешь ощущать, что к лепету природы примешивается и мало-помалу нарастает новый – не звук еще, но отдаленный настойчивый ритм. Так бывает, когда среди городской какофонии услышишь вдруг за несколько кварталов бой пионерских барабанов и согласный топот ног… Теперь напряги свое зрение – если река твоя течет без излучин и не слишком укуталась в туман – тогда в конце ее ты заметишь звезду, ниже прочих расположенную на небе. Звезда разгорается и растет, и ты, увидев ее, больше не можешь оторвать от нее глаз. Звезда эта – знак грядущего, и ты понимаешь, что ждать осталось недолго.

Такое зрелище не может наскучить. Раз за разом Гарик с Вовиком наблюдали его, и сила впечатления зависела только от размеров проходящего судна и мощности его дизеля. Какое волшебное преображение! Стоило ночи сделать невидимым бренное железо, как машины явились в подлинной своей славе. Их было не узнать – затрапезные сухогрузы с гравием, танкеры, залитые по каемочку, толкачи, погоняющие поезда ржавых барж. Волнующее чувство – почти не видеть огромное стальное тело перед собой, но слышать его ход в шуршании взрыхляемой воды, слышать в ночной пустоте гулкий наигрыш клапанов и утробное воркование выхлопа. И только плывет в вышине пылающий топ с красным и зеленым своими спутниками да рядами светятся окна надстройки – словно реет в ночи таинственный НЛО.

Всякий такой проход сопровождался приятным каждением на всю реку и увенчивался весомым многократным прибоем в оба берега. Гарик с Вовиком поджимали ноги, чтобы не намочило волной, и… принимались ждать следующее судно. Что значит молодость: усталость не ломила их, а только отдавалась в потрудившихся телах блаженной истомой. Подступавшая дремота лишь вязала языки и делала происходившее еще более похожим на сон.

И все же проснулись Гарик с Вовиком в палатке.

Еще помнилось обоим смутно, как они дрожали в потемках от холода и, отбросив условности, прижимались друг к другу, чтобы согреться. Но теперь внутренность палатки, озаренная ярким желто-зеленым светом, превратилась в духовой шкаф. Брезентовая крыша едва не прогорала насквозь, а на марлевом оконце палатки сомлевали ее не совсем безвинные узники – сытые, но несчастные комары. «Мы проспали!» – хором воскликнули Гарик с Вовиком. Да, они проспали, и солнце, обидевшись, что друзья пренебрегли его восходящими прелестями, в отместку запекало их в брезенте.

Времени было уже около десяти. Посмотрев на часы, Гарик с Вовиком поняли, что график – зачем-то было составленный график их плавания – полетел. И друзья вздохнули с облегчением. «Раз так, – решили они, – то можно больше не упираться на веслах, а плыть уже дальше как бог на душу положит».

Гарик с Вовиком позавтракали, уложили вещи в лодку, забрались в нее сами и, оттолкнувшись от берега, снова двинулись в путь. Теперь они гребли не спеша; река добавляла им скорости, но немного – верно, она тоже выбилась безнадежно из своего графика. Одно лишь солнце не ленилось – оно сегодня жарило так, что прибрежные жители, все, кто только не был привязан к колышку на лугу, потянулись к воде. Женщины в деревнях, как сговорившись, высыпали на берег с постирушкой. Подоткнув подолы, они нарочно забредали поглубже и, делая вид, что стирают, больше плескались сами, чем полоскали белье. Мужчины, не выполнив колхозного урока, дезертировали с полевого фронта: рискуя сверзиться с откоса, они съезжали к реке на шатких голубых тракторах. Трактористы раздевались донага, то есть сбрасывали штаны с трусами (торсы их, смуглые, пропыленные, были голые и раньше). А низы у них оказывались нежные, незагорелые, словно бы взятые от другого человека. И мужское естество их трогательно помахивало, когда они сходили в воду.

За каждым поворотом реки друзья находили то новых купальщиков, то рыбаков, а то целые семейные группы коров, забравшихся в воду по самые брюхи, как бегемоты. Коровы пребывали в блаженной задумчивости, а из-под них временами всплывал помет и далеко дрейфовал по течению параллельно с лодкой. Но вряд ли коровы думали о чем-нибудь существенном – не такой был это день. Сегодня разморенное, подтаявшее сознание могло сосредоточиться лишь на чем-нибудь чрезвычайном. Так, Гарика с Вовиком заинтересовала компания водных милиционеров, перевозивших с берега на берег большое трюмо. Их было трое – один сидел на корме моторки и правил, а двое других стояли, балансируя, как цирковые наездники, и вертикально держали зеркало, пускавшее по всей реке ослепительных «зайцев». Что они были именно милиционеры, сомнений не возникало: головы их украшали фуражки. Кроме того, на каждом была портупея с кобурой, надетая на голое тело, черные большие трусы, очевидно форменные, и сапоги. Милиционеры знали свое дело, а может быть, им просто повезло; так или иначе, рискованная переправа завершилась благополучно. Но к неопытным судоводителям река не всегда была милостива – в этом друзья убедились спустя некоторое время.

После нескольких часов плавания Гарику с Вовиком понадобился отдых – не от работы, конечно, а от солнечного пекла. Разумеется, глупо было использовать реку только как средство передвижения, и друзья решили, по примеру коров, сменить солнечные ванны на водные, то есть искупаться. Однако исполнить это решение оказалось не совсем просто. Увы, чем живописнее выглядело побережье, тем меньше годилось в качестве пляжа, а там, где годилось, оно непременно было кем-нибудь занято. Гарику с Вовиком никак не хотелось составить компанию ни деревенским купальщикам, ни рыболовам, ни скотам, пусть даже мирным. Но они не отчаивались и верили, что обязательно найдут ничем не заросший и никем не занятый, им одним обетованный краешек суши. Друзья двигались вдоль берега, мочившего в реке, как усы, буйный кустарник, миновали затончики, уютные, но густо заселенные камышом и речными лилиями. Все это были райские места для стрекоз и бабочек, но для человека – сплошное неудобье.

Наконец, обогнув очередной зеленый мысок, они увидели небольшой укромный песчаный пляж, показавшийся им на первый взгляд свободным.

– Смотри! – весело воскликнул Гарик.

Но Вовик отозвался не сразу.

– Смотрю… – произнес он почему-то сдавленным шепотом.

В следующее мгновение дыхание перехватило и у Гарика. Дело в том, что пляж не был необитаемым – на нем загорала женщина. Ее тело было того же золотистого оттенка, что речной песок, и казалось изваянным из него, поэтому друзья не сразу ее заметили. В тот момент, когда лодка выплыла из-за мыска, женщина встала, то ли собираясь войти в воду, то ли просто предъявляя солнцу свои совершенства. И когда она встала, сделалось очевидным удивительное, невероятное обстоятельство – женщина была голая, голая как есть, без малейших купюр! Что солнце – оно много повидало на своем веку; зато Гарик с Вовиком были потрясены. Но, похоже, и женщина испытала шок, увидев лодку с приятелями в нескольких метрах перед собой. Во всяком случае она не вскрикнула, не прикрылась, а прямо-таки остолбенела, словно и вправду превратившись в изваяние. Некоторое время участники сцены оставались неподвижны, но, к счастью, не все – река текла и уносила лодку, и она в итоге опустила занавес. Именно река, которая устроила эту встречу, она же и выручила всех троих, обратив мертвящую неловкость в живое и чувственное воспоминание.

Однако поделиться впечатлениями друзья не успели. Едва лишь прелести незнакомки скрылись из поля зрения, как неподалеку раздалось звонкое жужжание и из-за речного поворота показалась моторка. Двигалась она небыстро; это была старенькая «алюминька», в которой по своим надобностям ехала целая семья местных жителей. Глава семьи, как ему и положено, сидел полубоком сзади и рулил. Поскольку свой курс водитель моторки сверял по ближнему берегу, то и он, конечно, тоже увидел голую красавицу, стоявшую, как на картине. Увы, впечатление оказалось таким сильным, что мозг водителя подал неверную команду руке, державшейся за правило. В результате «алюминька» взвизгнула мотором и, словно бы поскользнувшись на воде, заложила недопустимый вираж. Все семейство ссыпалось на один борт, крен стал необратимым, и… лодка хлопнулась навзничь. Спустя несколько мгновений из-под «алюминьки» вместе с воздушными пузырями одна за другой стали всплывать человеческие головы – слава богу, туземцы умели держаться на воде. Лодка их, впрочем, тоже проявила до некоторой степени непотопляемость: она не пошла ко дну, а приняла вертикальное положение, выставив над водой облупленную носовую часть.

Но хотя потерпевшие крушение все остались на плаву, положение их нельзя было назвать удовлетворительным. Толстая тетка, очевидно, мать семейства, хлопотала, пытаясь пришвартовать к торчащему носу лодки двоих детей и кое-какие вещи. Одновременно она последними словами крыла незадачливого водителя. Сам он без пользы плавал поблизости, но выглядел не обескураженным, а скорее сердитым:

– Вишь ты! – возмущался он громко. – Вишь ты, моду взяли – телешом щеголять!

Тут только женщина на берегу вышла из оцепенения. То ли застыдившись наконец, то ли просто решив, что место становится слишком оживленным, она подняла с песка халатик и, накинув его, удалилась, предоставляя своим жертвам расхлебывать реку.

Но что было делать Гарику с Вовиком? Конечно, они могли плыть себе дальше, однако морской кодекс повелевал прийти на выручку терпящим бедствие. Разумеется, это означало конец безмятежному дрейфу… но юным душам свойственны прекрасные порывы. Гарик вытащил из-под себя надувной круг, которым они пользовались вместо сиденья, Вовик налег на весла – и их лодка с лягушечьей прытью зашлепала к месту катастрофы.

Тем временем бедолаги, барахтавшиеся вокруг «алюминьки», начинали понемногу уставать. Отложив пререкания до лучших времен, они с растущим беспокойством крутили головами, оглядывая как нарочно пустынную реку. Первой не совладала с нервами толстая мамаша:

– Караул!.. – крикнула она неуверенно, словно пробуя голос.

Призыв, конечно, не соответствовал случаю, но, собравшись с духом, тетка повторила его снова – уже громче и требовательней. Вслед за ней завопили дети, и звонкие голоса их понеслись над рекой:

– Карау-ул!.. Карау-ул!..

Мужественный отец их только досадливо отфыркивал воду.

– Будет вам орать, – бормотал он. – Срам-то какой…

Сам он, похоже, с момента крушения целиком положился на судьбу и собственных мер к спасению не предпринимал. Но вот мужчина заметил приближающуюся резиновую лодку и мигом оживился. Голова его завертелась на воде, словно усатый мяч, и принялась командовать:

– Сюды, сюды!.. Бортом подавай… Да не тычь веслом, по уху заедешь!.. Вася, Люся! Сюды…

Но исполнившись распорядительной энергии, он не умел ею толково воспользоваться. Ухвативши каждой рукой по ребенку, папаша немедленно ушел с ними под воду, так как грести ему оказалось нечем. Чудом не захлебнувшиеся Вася с Люсей сами доплыли до лодки и забрались в нее, обрушив потоки воды на Гарика с Вовиком. Вслед за детьми через борт полетело какое-то мокрое барахло, и в результате в лодке образовался свой внутренний водоем. Друзья не ждали такого штурма – они предполагали лишь отбуксировать пострадавших к берегу, но вовсе не тонуть с ними за компанию. А дело приняло совсем опасный оборот: теперь мужчина суетился вокруг своей необъятной супруги, подплывая под нее и пытаясь ее тоже взгромоздить на борт. К счастью, как ни карабкалась, тетка сумела перевалить в лодку только свой бюст (вылив при этом из-за пазухи ведро воды). Так она и осталась висеть, наподобие кашалота, пришвартованного к китобойному судну. Супругу ее подали с кормы фал в виде веревки, и, отформировавшись таким сложным образом, спасательная экспедиция двинулась наконец к берегу.

Лодка причалила к тому самому пляжу, еще хранившему отпечаток роковых прелестей. Когда с грехом пополам все выбрались на сушу, то по внешности не отличить было спасителей от спасенных: с каждого вода стекала струйками, и ничье лицо не светилось радостью. Впрочем, недолго думая те и другие занялись первоочередными делами. Гарик с Вовиком разгружали и перевертывали для просушки свою лодку. Вася с Люсей, раздевшись, забегали по пляжу, чтобы согреться. Мамаша их, едва почувствовав под ногами почву, отводила душу попреками, жестокими, но справедливыми, в адрес своего супруга. И только он, супруг ее, оказавшись на берегу, снова впал в бездействие. Стоя молча у кромки прибоя, капитан несчастливой «алюминьки» наблюдал, как скрывается в речной дали ее задранный нос, похожий на обелиск.

Чье положение было хуже? У Гарика с Вовиком вода погубила съестные припасы. Соль и сахар, два влаголюбивых продукта, соединившись, образовали ужасный маринад, который отравил все, что находилось в рюкзаке. Но спасенное семейство лишилось большего – оно вообще осталось без лодки. Друзья сочувственно поглядывали на туземцев, однако примечали с удивлением, что те как будто и не слишком горюют. Самая перебранка их звучала как-то буднично, и в ней не слышалось особенной тревоги.

Для местных жителей река была что сельский проселок. Ехали, ехали, да и свалились в канаву. Дело обычное, не беда; авось кто-нибудь вытащит. Но желающих вытаскивать долго не находилось, несмотря на то что мокрое семейство дружно голосовало каждой проезжей моторке. Час прошел или больше, как вдруг туземцы разразились радостными воплями. На реке… на реке показался опять знакомый нос-обелиск. Взятая на буксир водной милицией, их собственная полузатопленная «алюминька» возвращалась малым ходом. Милиция показала обрадованному семейству кулак и, не причаливая, протащила «алюминьку» куда-то вверх по реке.

– Ну вот, а ты ругаисси… – сказал с облегчением отец семейства. И впервые за все время обратился к Гарику с Вовиком: – Закурить есть?

Спустя еще полчаса милицейская моторка вернулась. Водитель ее заложил напротив пляжа лихой вираж и, успев поднять гребной винт, зачем-то загнал лодку далеко на песок.

– С тебя литр, Егорыч! – объявил он, выпрыгивая из лодки, и для форсу выругался.

Вид у милиционера был бравый, хотя звание его определить было невозможно – амуниция на нем была та же, что и при перевозке трюмо. Егорыч тоже в его присутствии выказал молодцеватость и первым делом рассказал милиционеру про голую бабу.

Потом моторку снова стащили в воду и семейство погрузилось.

– Эй, чего смотрите! – крикнул милиционер Гарику с Вовиком. – А ну толкните!

Гарик с Вовиком вошли в воду и толкнули лодку подальше от берега. Милиционер дернул за специальный шнурок, движок взревел, моторка сделала стойку и с усилием тронулась. Через несколько секунд она скрылась за ближним мыском. Еще какое-то время друзья слышали зуденье, напоминавшее звук кухонного миксера, и вдыхали остатки мотоциклетного перегара, потом все стихло, и дым развеялся. Но… не развеялось, а, напротив, горше становилось на душе и у Гарика, и у Вовика. Друзей мучила обида.

– Даже спасибо не сказали… – пробормотал Гарик.

– Даже ручкой не помахали на прощанье, – прибавил Вовик и сплюнул на песок.

Вовик сплюнул на песок и тут же заметил, что к его плевку прибавился другой, потом третий… За всеми последними переживаниями друзьям недосуг было взглянуть на небо, зато небо, похоже, внимательно следило за происходящим на земле. И кажется, оно тоже расстроилось: запахнулось, словно ваточным клочковатым халатом, облаками, набежавшими одновременно со всех четырех сторон. Дунул ветер, и солнце, заморгав, погасло; день побледнел, перейдя на искусственное освещение. Река потемнела, покрылась гусиной кожей и даже как будто остановила свое течение.