Текст книги "Рассказы"

Награда

Сначала она попросила, чтобы к ней не приводили младшенькую. Хотя бы какое-то время. В последний раз Манечка ворвалась, звеня от жизнелюбия всеми своими бубенчиками, и, обежав все комнаты, обернулась:

– Бауфка, а где мой дедуля?

И ей было больно.

Потом она подумала, стоит ли приезжать старшему, Егору. Он учился в Москве, на втором курсе, и не смог приехать на похороны из-за сессии. А теперь на каникулы собирался.

Егор добрый и мягкий, но рассеянный до безобразия и нелепый в общении. С ним тоже будет больно. Впрочем, это теперь неизбежно.

И она всё-таки стала ждать Егора.

Надо было приготовить к его приезду что-нибудь вкусненькое, салатик попраздничнее. Но как только она начинала мысленно перечислять необходимые для салата продукты, мысли рассыпались, терялись и даже как-то пачкались, и уж точно не хотели собираться в фарфоровый с цветочком салатник. Тогда она решила сварить хотя бы суп, положила в кастрюлю кусочек мяса, поискала крышку от кастрюли, вспомнила, как они возвращались из Ставрополя от брата, и та пробка от бутылки в купе до сих пор втиснута в ушко кастрюльной крышки, и снова стало тяжело и прохладно в груди и захотелось поплакать.

Поплакать было необходимо, как необходимо бывает потереть ушибленное колено. Поплакать, себя пожалеть, повспоминать. Чаю хватит уже, а то опять давление, но она машинально поставила кипятиться чайник и пошла доставать из-за кресла пылесос. Только работой привыкла она спасаться от любых мыслей, от любых неприятностей и от горя. Тщательно, тщательно, и под кроватью. Надо бы попросить, чтобы Егор или Костя выбили ковры на снегу. Народу на поминках много заходило, кто-то не разувался, а ковры теперь…

Пена из кастрюли убежала, залила только что отмытую до блеска плиту. Тут уж как не заплакать? Обжигаясь и чертыхаясь, она согнала тряпкой горячую жижу в один угол и махнула рукой.

Ничего не хочу. Выключила газ, пошла, села на диван. Долго сидела, уставившись в нарисованные на обоях фрукты. Потом потянулась к тумбочке, открыла дверцу, ухватилась за бархатную корочку фотоальбома. Хлоп! И один за другим вывалились все четыре: два старых, полинявших фолианта (это молодость), один коричневый глянцевый (это Костино детство) и ещё один тонкий, цветастый – с внуками, Егором и Машенькой. Некоторые фотографии выскользнули из своих домиков и улеглись рядом с брошенным посреди комнаты пылесосом.

Тихонько плача и невнятно ругаясь, она опустилась на колени, потом на четвереньки, чтобы собрать, но словно холодный мыльный пузырь лопнул где-то слева под мышкой, и потекла из него красновато-бурая боль, разливаясь по всему телу, не давая дышать и смотреть, мешая даже хоть о чём-то подумать.

Бабушкин дом был как раз по пути от вокзала. Тем более, Егора пошкрябывала изнутри совесть за то, что не выбрался раньше – поддержать и утешить. Поэтому он решил заскочить сначала к ней, а потом уж к себе.

Её не было дома, хорошо, что ключи не забыл. Сначала резко пахнуло лекарствами, и сразу после запаха бросился навстречу вошедшему беспорядок – так на неё не похоже. В прихожей на стуле какие-то бумажки и справки, в комнате бельё, фотографии на полу.

Егор приблизительно всё понял и сразу же к телефону:

– Пап, я тут у бабушки. Что…

– Егорыч, дуй домой, бабуля в больнице, – на бегу деловито бросил отец. – Хотя, хочешь, посиди там, дождись меня – я вещи кое-какие заеду захвачу, а потом к ней. Всё, давай.

– А что с ней? – крикнул Егор в щель опускаемой на рычаг трубки.

Послушал короткие гудки, принюхался вопросительно и сам себе ответил: кажется, сердце.

Ну нет, только бы не бабуля. Он разделся, сунул нос в холодильник и, жуя кусок колбасы, пошёл рассматривать место происшествия. Видимо, это сборы в больницу. Справки. На «Скорой» её увезли?

Фотоальбомы Егор покидал на диван и стал подбирать отдельно валявшиеся фотографии. Это откуда же? Из какого? Эх, дедуля, дедуля… Он забрался с ногами, устроился поудобнее и приоткрыл бархатную обложку.

А бабушка была всегда лошадкой настолько тёмной, что теперь и не взялся бы Егор определить: любила она дедушку или нет. Эти пожелтевшие, в молодости улыбавшиеся лица ни о чём теперь не говорили. Курорты вместе, курорты врозь, командировка в Прибалтику, прадедушкин мотоцикл с коляской, бабушка – в шлеме. Егор перекладывал мягкие от времени страницы альбома левой рукой, облизывая правую от колбасы. Конверт – с чьими-то рыжими волосами. Наверное, папины, детские. Ещё конверт.

Он помнил, как бабушка переехала к ним и года два жила – с дедушкой врозь. Тогда говорили – это чтобы его, Егора водить в школу и обратно. Да, первый-второй класс. Может, конечно, так оно и было? Хотя у мамы потом несколько раз проскальзывало, что бабушка с дедушкой хотели уже разводиться.

Во втором конверте были какие-то пожелтевшие документы. Он дотёр руку о джинсы – всё равно стирать – и вытянул себе на колени несколько истрёпанных жизнью листков. Дедушкино свидетельство о рождении, а это? Ещё одно. И ещё. Копии или повторные? Странно, зачем ему столько было?

Четвёртый листок оказался отпечатанным на машинке письмом:

«Гражданину Бойкову Константину Юрьевичу.

Ваш сын, Бойков Ю.К. награждён правительственной наградой за участие в подавлении контрреволюционного мятежа в Венгрии. Прошу сообщить его точный адрес для высылки ему награды. Ответ присылайте по адресу: Полевая почта 25791 командиру части. Командир войсковой части полковник Булычёв».

Это ничего ж себе. Егор откинулся и оторопело уставился на своё отражение в пустом экране телевизора напротив. Награда? Он и не знал, что у дедули есть. То есть, была. То есть, есть. Контрреволюционный мятеж? Да, это так называлось? Что-то он про ту заваруху в Венгрии читал в прошлом году, когда готовился к экзамену. Что там было? Это, кажется, 56-й год?

Егор выбрался из-под альбомов и, споткнувшись о пылесос, пошёл на кухню поставить чаю. Ему показалось, что чайник ещё тёплый, значит, бабушку увезли в больницу недавно, – побежала параллельная мысль, а та, прежняя не отпускала. Пятьдесят шестой, это сколько же было дедуле? Так, он родился, кажется в тридцать… шестом? О, можно посмотреть в свидетельстве о рождении.

А ему никто ничего не рассказывал. Венгрия, значит. Вспомнилась девчонка из параллельной группы. Ребекка или Рената. Кажется, кто-то говорил, что она из Венгрии. Впрочем, может, и нет. Или из Болгарии? Если дело касалось малознакомых людей, Егор никогда ни в чём не был уверен. Все они были для него как бы вдали и размыты лёгким туманом. Глаза большие, а шапка пёстрая, дурацкая. Как раз, когда он уезжал, она встретилась ему в дверях общежития. Регина?

Он заварил чай и с чашкой вернулся в комнату. Развернул листок свидетельства о рождении.

Так в каком же точно году дедушка? Нет, не может быть. Только не в тридцать первом. Егор схватил другое свидетельство, потом третье. Что за… Везде стояли разные даты рождения: 1931, 1934 и 1936. И месяцы разные. Вот, это правильно. 5-е июня, 1936 год. День рождения летом справляли. А что же тогда остальное? Значит, ему было в Венгрии двадцать, а остальное – какая-то липа.

С характерно приоткрытым ртом и глуповатым видом Егор уставился на берёзу за окном и погрузился в расчёты. Если бабушке тогда… и потом… получается, за три года до свадьбы.

– А почему мне этого не говорили?

Отец не был расположен к беседе:

– Не говорили разве? Да ты просто не слышал. Уже в детстве ничего, кроме математики и шахмат не интересовало.

– Ну, в детстве, ладно, а потом?

Снегоуборочная машина раскорячилась поперёк дороги, и отец уже почти начинал нервничать.

– Что потом? Ты не спрашивал, вот и не говорили. Да и вообще сейчас об этом уже не говорят. Считается, нечем гордиться.

– Да, – Егор поёрзал, натянул перчатки, снова зачем-то снял и вернулся: – А что за награда-то?

– Медаль, – буркнул отец, всё-таки выруливая из-под железного ковша.

– А откуда у него три свидетельства о рождении? С разными датами, это что?

Он нахмурился над рулём и отвечал не о том:

– Ты с бабушкой только ни о чём таком. Лучше вообще про деда не надо. Про учёбу рассказывай и улыбайся, а то с тебя станется…

– Да разберусь, – не решив, обижаться ему или не стоит, усмехнулся Егор.

Он всё ждал, когда мама пойдёт укладывать Машу. И не ошибся: отец тут же выпил, обмяк на локте над розовой скатёркой, и его потихонечку приподняло и понесло:

– Вообще-то дед даже мне ничего не рассказывал о Венгрии, – начал он, сиротливо горюнясь.

Егор хотел было кивнуть понимающе, но отец сморщился, отрицая:

– Нет, тогда это считалось подвигом, это было подвигом. Я мог гордиться, что мой отец герой, ранен. Ты и этого, что ли, не знал? Он был ранен в ногу, вернулся, лежал в госпитале. Не знаю, просто не рассказывал мне и всё. Может, он даже как-то об этом по-хитрому и забыл, он умел.

Как бы спохватившись, отец встал и выудил из шкафчика вторую рюмку:

– Помянем деда, Егорыч.

– Я? Ну, да.

Покосившись на дверь, Егор выпил. И опять покосился.

– Бабушка с дедушкой любили друг друга? – спросил он тут же, чтобы не поперхнуться.

Тогда поперхнулся отец:

– Ну, ты даёшь, такие вопросики… Впрочем, – он устало пошерудил в пальцах рюмкой, – впрочем, возраст.

И замолчал.

Как-то неловко было спрашивать, но и молчать или говорить о чём-то другом, об учёбе, например, – тоже, того. Незачем.

– Однажды мама ехала в электричке с работы. В смысле, бабушка, – отец смахнул с бровей какую-то лишнюю мысль. – Лет восемнадцать ей было. Она ж работала тогда после техникума, на электричке ездила в райцентр. Каждый день. И вот по пути – туда или обратно, не знаю – слышит такой разговор. Какая-то женщина рядом жалуется какой-то там своей подруге на своего сына. Такой-сякой, говорит, балбес. Вот, мол, старшая Дусечка, умница, в институте учится в Москве, и всё такое. Его, говорит, тоже звала, а он экзамены не сдал, проваландался, пошёл в армию, отправили на войну. И плачет, всё это рассказывает и плачет. И всё балбесом его и охламоном обзывает.

Он снова наполнил две рюмки всклянь, они выпили. Егору послышались мамины шаги, и он стыдливо принакрыл свою рюмку пакетиком из-под хлеба.

– И это всё было про дедушку?

Отец кивнул, уже расползаясь в уставшей от горя и пьяной ухмылке.

Помолчали.

– Так они познакомились? – снова попытался подтолкнуть он отца, чувствуя нелепость своей формулировки.

– Да не, какое. Познакомились только через два года. Она потом уж задним числом вспомнила тот разговор. В поезде. И про тётю Дусю, и всё совпало. И потом, бабушка, то есть, прабабушка. В общем, это такое совпадение.

Да, прикольно, только при чём тут любовь, Егор не понимал. И вообще он с дороги устал, и уже всё хуже и хуже…

– Любили, – вдруг заворчал отец каким-то совсем другим тоном. – Да они каждый божий день ссорились. У меня всё детство прошло под страхом развода. Я спать ложился и всё прислушивался: ругаются или нет. Очень боялся сначала. Потом стал и сам влезать в их ссоры, хотел разобраться – кто прав.

Заглянула мама, с упрёком склонила голову к плечу.

Спать?

Да в кои-то веки с отцом…

– Охламон, – донеслось откуда-то и вдруг опять прояснилось. – Да они серебряную свадьбу, знаешь, как отмечали? Никак не отмечали. Мать вспомнила, что годовщина, а отец в командировке. Она стол накрыла и сидит ревёт, вся в бигудях, в сиреневом халате. Говорит, двадцать пять лет мучаюсь, охламон.

– Но ведь не разводились? – снова не к месту пробился Егор сквозь туман.

– А три свидетельства о рождении – это не его, – отбросило отца после очередной рюмки.

– Как не его?

– Да вот так. До него у него ещё два брата были, да померли младенцами.

– Э-э…

– Ты не знал? У них же эта, традиция была – чередовать имена в семье: дед – внук там, отец, в смысле. Константин Юрьевич, Юрий Константинович. И снова. Надо было сына Юрием назвать, назвали, а он умер. Другой родился – опять. Твой дедушка уже только был третьим. А свидетельства остались. Мама ещё шутила, что ему можно их использовать для получения досрочной пенсии.

– А я и не знал, – бормотал Егор, пытаясь затолкнуть в себя оливку, чтобы не мутило. – Ни про братьев.

– Да что ты вообще, – обречённо махнул отец, потом спохватился: – Не обижайся, Егорыч, это я так.

– Как будто три раза родиться пытался, – что-то такое пошутилось. – Значит, по идее, я… Тоже должен был быть Юрием? – куда-то в сторону качнулась логическая цепочка.

– Да ты Юрий и есть, – делая примиряющие знаки вновь вошедшей маме, пытался удержать равновесие отец.

– А что же всё-таки было в этой самой Праге, то есть в Будапеште?

Просто он и правда сегодня устал, а так они с ребятами, бывало – гораздо больше…

– И всё-таки они не развелись? – это уже уткнувшись в мамину подмышку, когда она помогала ему встать, а потом – дойти и раздеться. – Они же всё зайчиками друг друга до последнего… Называли…

Голова под закрытыми глазами закружилась, где-то ещё слышны были голоса, молодая бабушка в мотоциклетном шлеме промаячила мимо, потом девочка из общежития в дурацкой шапочке почему-то хотела прыгнуть с парашютом.

– Регина, не надо, – пробормотал Егор, дав ложный ход маминым настороженным мыслям. И снова: – Это какая медаль?

А бабушка в это время…

Ей тоже мерещилось всякое в полусне. Во-первых, как хорошо жить, когда ничего не болит. И потом, из прошлого, конечно. Как бежала через весь посёлок в дождь. Он работал электриком на станции, а в тот вечер не пришёл на свидание. Конечно, у неё, дуры – первая мысль: электричество, дождь! И понеслась спасать. А он просто забыл про неё, спал дома.

А как она его из ведра окатила. Маленького Костика надо было купать, а воду тогда отключили. Просила ведь, раза четыре по-хорошему просила воды с колонки принести. А он во дворе – в шахматишки с приятелем. И думает – как хорошо, что я глухой. Она Коську в кроватке с погремушками оставила и бегом с двумя вёдрами на колонку. А когда вернулась во двор, услышала, как этот смеётся и – не выдержала. И воды ведь не пожалела. И приятелю заодно осталось. Он потом на неё… А, плевать…

Однажды сыночек, Костенька, спросил у неё:

– Мама, а что было бы, если бы…

Болел тогда, лежал, кашлял, а тут ещё заболел этим. Почему его так стала беспокоить эта мысль?

Соседка по палате нездорово застонала во сне, заскрипела пружинами кровати.

Да, кажется, они тогда поссорились. Может, как раз, когда притащил Юрка домой кошку. А у Кости – приступ астмы. Она в сердцах выставила кошку за дверь. И Юрка её саму – туда же, в одной ночнушке. А Костя всё кашлял и задыхался.

Потом уже, когда все успокоились, а она ещё плакала – и возьми ляпни при сыне, что зря вышла замуж «за этого Бойкова». И у мальчика началось: если бы ты не вышла за него, что было бы со мной? Меня бы не было?

Бывает, дети боятся смерти, то есть предстоящего небытия. А тут его поразила идея небытия в принципе.

Если бы ты вышла замуж не за папу, а за другого, я был бы тоже другой?

Сейчас Манечка такая же, как… Хотя, нет, Костик был тогда чуть постарше. Но она очень похожа на него. А Егорка на деда – такой же рассеянный и… Так же мимо себя жизнь пропускает. А жена тоже будет его называть эгоистом. Какое счастье, Манечка и Егорушка, – надо будет позвать их, как только меня выпишут. Домой.

Соседка перестала стонать и захрапела. Не суждено, видно, мне сегодня выспаться.

Он тоже всю жизнь храпел, – пожалела она опять себя, но уже без надрыва и тут же как-то боком стала скользить и проваливаться в сон, в прекращение боли и сомнений, в освобождение от необходимости отвечать на Костин вопрос.

Подошёл на цыпочках этот Бойков, чтобы выключить ночничок, и она по привычке бормотнула ему сквозь дрёму:

– Зайчик, спокойной ночи.

Праздничных дел мастер

– И где сейчас твои многочисленные дети? – Яна подсмыкнула рукава шубки, поправляя зеркало заднего вида. Звякнули браслеты.

– У бабушек. Младший у моей мамы, старшие оба у свекрови, в Москве, – Юляша любовалась уверенными движениями подруги. – А ты не меняешься. Всё те же побрякушки и безумные духи.

– А чего это мне меняться? – удивилась Яна, ловко выруливая из подворотни. – Пусть мужья меняются, квартиры, можно – дачи. А я всегда буду сама собой.

– Ой, как громко, уши закладывает, – легко просмеялась Юляша. – А не переберёшь с мужьями?

– Ну вот, и ты туда же. Может, у меня хобби – мужей коллекционировать. Ты вон каждые два года по ребёнку рожаешь, а я третий раз за семь лет замуж выхожу.

– Каждому своё, – примирительно кивнула Юляша, с наслаждением подпадая под давно забытое обаяние.

Перебравшись в Москву семь лет назад, она потеряла если не друзей, то, по крайней мере, возможность видеть их постоянно.

– А ёлка у нас будет? – Юляше всё-таки хотелось расспросить Яну про третье замужество, про то, чем оно отличается от предыдущих, но она не решалась.

– Дык, едрён-батон, – беззаботно гнала машину Яна, – с ёлки-то всё и началось. Я её летом заприметила – прямо во дворе, пушистая, как сволочь, с шишками. У меня прям картинка Нового года перед глазами встала. А Генка не против.

Девушки ехали делать предпраздничную уборку на даче очередного мужа Яны.

– Мы сейчас там в комнатах разгребём, а ребята приедут – пусть и снег чистят, и топят как следует, и украшают. Эх, Алику бы поручить ёлку наряжать.

– Как они? Алик всё там же?

Яна, руля одной рукой, стала искать счастья в кнопках магнитолы, отпуская замечания по поводу музыки. Потом вернулась:

– Да, всё шоумэнит. Развлекает народ. Презентации, свадьбы, банкеты. Ёлки, сейчас, конечно, ёлки. Это анекдот. Идёт Алик со своей девушкой по площади города в декабре. Девушка говорит: «Милый, посмотри, какая красивая ёлка». А он рычит: «Полина, замолчи. Не произноси этого слова».

Подруги посмеялись, и Юляша поставила после смеха ничего не значащую точку:

– Значит, Полина.

– Ой, нет, это уже старый анекдот, прошлогодний. Сейчас у него, кажется, Света. Мы ж не видим его совсем. Он со своими праздниками так намотается, что потом ни с кем разговаривать не хочет.

– Могу себе представить, – грустно кивнула Юляша. – Я была на одном корпоративе у мужа.

– Вот-вот, эту толпу развлеки. Да ещё если напьются, потом сам себе противен будешь, не то что друзья.

– И что он?

Они неслись уже по скудно присыпанному снежком пригороду.

– Телефон отключает. Неделями ни с кем видеться не может.

– Так ты хочешь сказать, что и сейчас он с нами не будет встречать… – насторожилась Юля.

– Спрашиваешь! Новогодняя ночь самая дорогая. Будет он с нами за так веселиться. Он за эту ночь, мошт, месяца на два безбедной жизни себе заработает. На какой-нибудь банковской пьянке.

– Жаль, – искренне загрустила в окошко Юляша.

А Яна на ходу стала подливать масла в огонь:

– Помнишь, как он нам устроил четыре новых года в одну ночь?

– Когда часы у всех отобрал и мы не знали, когда же двенадцать? – полупросебя откликнулась Юля.

– А потом в каждой комнате сюрприз: красный новый год, оранжевый и?

– Фиолетовый. А пенопластовую конструкцию имени Мартына Эдельвейса помнишь?

– А как дерево гуашью красили?

– Это не на Новый год, это на Антошин день рождения.

И замолчали, следя за дорогой. И снова:

– А клад искали в снегу за железной дорогой?

– Когда в старом утюге конфеты они спрятали?

И:

– А помнишь?

Так и перекидывали друг другу воланчик воспоминаний, посмеиваясь почти до самой дачи.

– Неужели его никак не уговорить? – недоумевала Юляша. – Я ж лет пять его не видела. Поди, изменился.

Яна не ответила, всматриваясь в неровности дороги, и что-то недовспомненное всё-таки повисло в нагретом салоне автомобиля.

* * *

– Неужели без шансов? – всю дорогу не унималась Лена, цепляясь за рукав мужа.

– Да говорю тебе, есть единственный шанс, всё получится, – ворковал красавец Андрей. – Сейчас вон, спроси у Антоши, что он нам приготовил.

Антон уже сиял на месте встречи красным носом, щеками, поблёскивал очками.

– Мой агент, – начал он выкрикивать издалека с таинственным видом, – успешно провёл операцию и заручился обещанием интересующей нас стороны.

– Получилось? – обрадовался Андрей, приподнимая ладонь для торжественного хлопка по ладони приятеля.

– Ну, в общем, – Антон сделал ложный жест навстречу и отвёл руку. Андрей промахнулся. Лена наблюдала с любопытством.

– Говори ты толком.

– Ну что, – начал Антон обстоятельно. – Я попросил своего товарища позвонить Алику и – так и так, предложить за определённую сумму провести новогоднюю ночь и так далее. Он сказал, что согласен, записал адрес, телефон, сказал, что ещё свяжется – уточнить детали.

– И что?

– А то, что он мне сам сейчас звонил и советовался, как ему быть.

– Алик звонил? – вскинулся Андрей.

– Да. Говорит, мол, у меня на Новый год два хороших предложения – не знаю, что выбрать. Одно, говорит, посложнее, но подороже. Другое попроще, но подешевле. В одном случае – детский праздник: сказочку детям расскажешь и привет, отдыхай. А там – до утра развлекай пьяных банкиров, которые не знают, чего хотят. Зато и цена привлекательная.

Повисло было молчание, но Лена:

– Не поняла, это у нас, что ли, детский праздник?

– Да, такую мы ему подсунули легенду.

– А почему это он вдруг с тобой советуется? – подозрительно развернулся Андрей.

– Почему нет? Я ж ему иногда помогаю праздники оформлять. Ты видел, какую мы в последний раз конструкцию соорудили на презентацию «Фольксвагена»? У заказчика тема праздника была: «Свободен, как ветер». И вот мы решили изобразить ветер в отдельно взятом помещении: воздушные всякие штуки из ткани, вентиляторы…

– Сейчас не об этом, – оборвал разошедшегося друга Андрей. – Давай по существу.

– И вообще, когда мы оформляем с Аликом презентацию какого-нибудь автомобиля, единственным лишним предметом в зале оказывается сам…

– Ку-ку, что у нас с Новым годом? – сдёрнул с Антона шапочку Андрей.

А Антон, как глухарь, продолжал петь:

– Мы говорим: а нельзя ли его куда-нибудь… хоть на улицу выдвинуть? Он нам мешает. А что с Новым годом?

– Что ты ему посоветовал? Приедет он к нам или нет? – нажала Лена, теряя терпение от желания скорее высказаться самой.

– Пока не знаю. Он думает, – поскучнел глазами Антон, сгребая мокрый снег с парапета.

– Послушайте вы, дураки, – наконец определилась Лена. – Вы уверены, что так надо? Вы покупаете у своего друга его рабочую ночь, вы его обманываете. Неужели не думаете, что он просто может обидеться?

Антон и Андрей действительно как дураки посмотрели друг на друга.

– Мы же делаем это ради… – сбито-с-толку пробормотал Антон.

– Конечно! – гораздо уверенней перебил Андрей. – И вместо того, чтобы работать на чьей-то свинячей пьянке, он отдохнёт в кругу друзей. При этом ничего не потеряет. Да и потом, он сам очень любит розыгрыши.

– Ой, не знаю, – выложила Лена упрямое сомнение на губах. – Розыгрыш – это одно, а денежными отношениями лучше дружбы не портить.

Ребята замолчали: то ли обиделись на скучное возражение, то ли сами засомневались.

– Он сказал, что всё должно решиться сегодня вечером, – вдруг запереживал Антон.

Андрей нахлобучил приятелю шапку, которую мял до сих пор в руках. И поправил помпон:

– Ты говорил, что откладываешь деньги на поездку в Финляндию? Может, того? А у нас с Алёнкой кое-чего на ремонт было заныкано. Янка с Юляшей, может, тоже чего подкинут. Чего скажете?

– Блин! Заныкано! Захныкано! – возмущённо воскликнула Лена, схватив пригоршню снега. – Жили бы себе спо-кой-но!

Андрей хохотал и отбивался, когда она совала снег ему в лицо, обнимал и пытался повалить её в серый городской сугроб. Антоша умилённо-задумчиво тёр очки мокрой рукой.

* * *

Во-первых, в последний момент ещё добавили. А во-вторых, он, наверное, и без того выбрал бы детей. Взрослые душные, странные. Что же касается в-третьих… Дед Мороз осточертел, ему до тошноты хотелось чего-то нового, он даже знал, чего именно. Алик был уверен: дети оценят. Он будет играть для них на губной гармошке, он будет Снусмумриком из сказки о Муми-троллях.

Уточнив возраст и количество участников праздника, получив от заказчика деньги, Алик в на редкость бодром и творческом настроении сел за сценарий.

Тридцать первого пошёл настоящий снег. Утром Алик проводил свою подругу Люду на вокзал – она до последнего раздумывала, ехать ли к родственникам в Коломну, надеясь, что Алик всё-таки откажется от работы в новогоднюю ночь.

– В следующем году я подготовлю из тебя настоящую Снегурочку, будем работать на пару, – празднично напутствовал её Алик, сажая в вагон. И вышел, минуя здание вокзала, – в снег.

Потом он навестил родителей, подарил керамический домик с окошком для свечи. Вполне новогодний и милый, чтобы родители тоже не обижались. Папа в очередной раз вспомнил и сам посмеялся:

– Провинциальному актёру предложили главную роль в Голливуде, бешеные гонорары…

– Пап, перестань.

– А он подумал и говорит: «Не могу, на носу ёлки».

В восемь вечера Алик выехал на работу. До деревни добрался минут за пятьдесят – дорогу уже подзамело. Дальше по плану, который ему нарисовал парень-заказчик, нашёл нужную дачу и остановил машину метрах в пятидесяти.

Жёлтая широкополая шляпа, оранжевая курточка и зелёные штаны. Правда, у Туве Янсон рисунки не цветные, но Алику одеяние Снусмумрика виделось именно таким. Он переоделся в машине, сунул в зубы бутафорскую трубку, за спину кинул мешок и пошёл пешком по свеженанесённым сугробам.

– Здравствуйте, дети, я Снусмумрик, – скажет он им сейчас.

В палисаднике прямо возле дома стояла по-настоящему красивая ёлка. Только шишки, мандарины и свечи. Красное и оранжевое на зелёном, – мелькнула полуусмешка по его губам. В правом ботинке неприятно мокро хрупнул снег.

– Здравствуйте, – навстречу ему на крыльце уже стоял хозяин дома. Не тот, от которого Алик получал заказ и деньги, другой. – Я Геннадий, а вы, должно быть, Алик, Дед Мороз?

Они прошли в дом, там по какому-то коридору.

– Где дети? – тихонько спросил Алик, неожиданно для себя почувствовав волнение.

– Здравствуйте, дети, я…

Они прошли ещё через комнату, и Геннадий остановился. Стараясь не смотреть на Алика, – тот сразу заметил эту особенность хозяина – так же тихо произнёс, кивая на дверь:

– Дети – там.

Ему показалось, за дверью музыка, открывая дверь – да, и полутьма, по углам задрапированные лампочки и густой, какой-то коричневый запах. Алик шагнул и вкрадчиво:

– Здравствуйте, я Снусмумрик…

Сначала ему показалось, что в комнате никого. Потом под светильниками, обёрнутыми в разноцветную ткань, зашевелились фигуры. Шесть человек – тоже закутанные, как и светильники. С ног до головы. Причудливые, довольно неуклюжие наряды из полупрозрачного цветного тюля скрывали и волосы, и лица, и руки.

– Я Снусмумрик, – повторил Алик машинально, пытаясь с достоинством переварить ситуацию.

Внезапно трое из этих, как бы поймав и почувствовав музыку, двинулись, пританцовывая, к центру комнаты. Это было явно какое-то представление, подготовленный заранее танец, может быть, даже с расчётом на его участие. Алик решил просто молча посмотреть, подождать. Наблюдая, он быстро понял, что трое танцующих – это женщины, а оставшиеся у стен, скорее всего, мужчины.

Танец был немудрёным, поставленным наскоро. Костюмы у танцовщиц – оранжевый, зелёный и фиолетовый – выдуманы и исполнены то ли безумным, то ли пьяным костюмером. Но всё же зрелище не лишено было очарования – Алик опустил мешок с подарками на пол.

Вдруг фиолетовая танцовщица приблизилась и заизвивалась змеёй у его плеча. Алик вдруг чуть не задохнулся: он понял, что этот странный запах, похожий на дикие индийские благовония, идёт от неё, от фиолетовой.

Из-под полупрозрачной ткани выскочила рука в фиолетовой же перчатке и потянула Алика за рукав яркой курточки, вовлекая в танец, привлекая.

Ну ладно же, я не против, – мужественно переиграл свой праздничный сценарий Алик и, не выпуская изо рта трубки Снусмумрика, обнял фиолетовую за талию, пошёл вливаться в танец.

Минута – и она его оставила, перекинула своей зелёной подруге. Он снова не сопротивлялся, схватил, прижал, с облегчением перепадая из дурманящего облака духов в какое-то новое облако. И вдруг показалось, что музыка знакомая – почему он этого сразу не понял? И недовылепившийся образ: лестница, и чувство кисловатой неопределённости – как бывало с ним раньше. И прогулки с собакой под какими-то окнами, и пропущенные пары актёрского мастерства, и тысячи хрипящих ворон в сиреневом парке, и долгий, потный поцелуй в театральном гриме. Он попытался сжать, потом отпустить плечо своей зелёной партнёрши, и опять посыпалось: яблоки, кожаная куртка, день рождения с пирогом в лифте… Господи, стоп.

Алик замер и так резко дёрнул девушку, что она вскрикнула.

– Тихо, – сказал он, как выдохнул.

Музыка продолжалась, но танец сбился, сломался.

За спиной у него кто-то хихикнул, и он точно узнал голос. Резко, обиженно – почти ударил – сорвал зелёную тряпку с её лица:

– Маска, я тебя знаю.

Вся красная от духоты и танца, смущённая Юляша, старалась прогнать дурацкую улыбку, подтыкала неловкой ладонью размочаленную причёску.

– С наступающим тебя, Снусмумрик, – уже не таясь зазвенела за плечом фиолетовая Яна.

– Вот так мы умеем, – поскакал ему навстречу от стены Антон, освобождаясь на ходу от красной маскировки.

Алику хотелось плакать:

– Пошли вы к чёрту, друзья.

И ещё хотелось ругаться, но при Юляше и Лене он постеснялся. Его потащили под руки в другую комнату, усадили за накрытый стол и заставили провожать старый год и радоваться.

Внутри, в груди и в животе очень щекотало, он и правда, кажется, был чему-то рад, хоть и понимал, что всё нелепо и неправильно.

Юляша зачем-то села рядом и, кажется, собиралась о чём-то спросить его, Алик видел, как она смущается и тянет, а он как будто падал и всё терял, он не в своей…

– Постойте, – не в своей тарелке.

Кто-то притих, некоторые продолжали нарочито шумно.

– Я же получил деньги, – сказал Алик, вставая, и тут уж притихли. – Я получил деньги за этот вечер, и я буду работать.

Он выскочил из-за стола, метнулся в поисках своего мешка, нашёл только выроненную трубку, опять чуть не выругался.

– Я Снусмумрик из далёкой страны Финляндии, я приехал, чтобы провести этот праздник…

– Алик…

– С вами. Тут мой друг Муми-Тролль прислал вам подарки, – он судорожно пытался понять, где же остался мешок – в той комнате или.

– Аль, выпей лучше и отдохни, – умиротворяющее-размягчающе протянула Яна.

Он снова сел, болезненно щурясь. Все красивые слова, которые он придумал и выучил, остались, видно, в мешке, или там, за порогом этого бардака. Вот только гармошка!

Алик выхватил из кармана курточки губную гармошку и взахлёб заиграл первое, что пришлось. Ребята угрюмо переглядывались. Антон выполз со своего места с двумя рюмками и двинулся к Алику вокруг стола: