Текст книги "Егор Летов: язык и мир. Опыт психолингвистического подхода к поэзии"

В ПДМ 1.2 структура субъекта усложняется. Это усложнение связывается с потерей внешней точки сборки: «линия фронта» теперь проходит не между внешним миром и человеком (когда можно было скомандовать самому себе «Соберись!» и «приклеить отбитые части тела»), а внутри самой личности, что метафорически выражается в образе матрешечного тела, включающего в себя «субтела»[35]35
  В диссертации А. С. Бокарева такой тип телесности связывается с «эффектом матрешки», когда «один предмет (меньший) вложен в другой (больший)» (см.: Бокарев А. С. Поэтика русской лирики второй половины XX – начала XXI века: субъектная структура и образный язык. Дис…. д. филол. н. Ярославль, 2021. С. 136).


[Закрыть].

Однако усложнение субъекта вовсе не свидетельствует об обретении им целостности. Скорее наоборот, степень диссоциации летовского героя увеличивается. Субъект на этом этапе, как и в ПДМ 1.1, остается страдающим: его тело разрывается на части, только теперь «виновниками» этого телесного распада оказываются не внешние силы, а его собственные внутренние импульсы.

Любопытно, что внутренние силы, обитающие внутри субъекта, противостоят внешним силам, ассоциированным ПДМ 1.1. Если в случае с ПДМ 1.1 внешние силы связывались с бездушными материально-техническими инструментами, то внутренние энергии в ПДМ 1.2 – это живые, природные одушевленные сущности: животные (воробьиная стая, сырая лошаденка, антропоморфные существа), телесные органы и субстанции.

Главная особенность этих «органических» импульсов заключается в их независимости от координирующего центра. Именно поэтому в результате агрессивного воздействия внутренних сил происходит парадоксальное отчуждение субъекта от своего собственного тела, оно становится иным, пугающим, ибо заключает в себе нечто, что выходит за пределы контроля. И если в ПДМ 1.1 субъект все-таки мог обрести свою идентичность (пусть и отрицательную), отталкиваясь от сопротивления внешнему врагу, который вынуждал его собраться (в буквальном и переносном смысле), то в ПДМ 1.2 последняя онтологическая опора – собственное тело – становится неконтролируемым, и вместе с возможностью контроля исчезает и возможность целостности.

Обретение целостности за пределами тела связывается со следующим этапом сюжета и соответственно следующей ПДМ. Здесь же необходимо сказать несколько слов о движении субъекта, которое является важнейшей характеристикой образа летовского героя.

Отсутствие внутренней целостности субъекта приводит к амбивалентному типу движения. Так, с одной стороны, субъект как интеллектуально-волевая инстанция, как и в случае с ПДМ 1.1, остается неподвижным. А с другой стороны, мы видим, что эта ПДМ является гораздо более динамичной, чем предыдущая.

Выше было показано, что два этапа развертывания сюжета тематически противопоставлены. И в самом деле, если в начале сюжета субъект подвергается деструктивному внешнему воздействию, то на втором этапе, действуя реактивно, он как бы «дает ответ» на это воздействие. Кажется, что такой тип поведения субъекта предполагает изменения на шкале активности: если на инициальном этапе субъектность была страдающе-пассивной, то теперь субъект должен стать проактивным.

Однако ситуация сложнее. Действительно образ «субъекта как объекта» исчезает, на что указывают «активные» грамматические конструкции в соответствующих текстах. Ср., например: «Тело расцветает кишками на волю» (с. 296), «Буйная кровь просится на волю» (с. 349), «кишки и мозги разлетятся как мухи…» (с. 59) и др.

Однако активность в приведенных отрывках связана не с самим лирическим субъектом, а с субстанциями, «обитающими» в пространстве его телесности. Признак активности приписывается не субъекту как некому волевому центру, а «стихийно-бессознательному» телу. Сам же одушевленный, лирический субъект вновь оказывается страдающе-пассивным, однако теперь на него действуют не внешние силы, а свои собственные внутренние энергии.

Тело отчуждается от субъекта, не подчиняется ему. В этой связи обращает на себя внимание семантика неконтролируемости телесных действий, которая может объясняться сопряженностью этих действий с зоной инстинктивного. Ср.: «Обреченной рвоты непокорный пульс» (с. 223), «Эту дверцу мою ни прикрыть, ни захлопнуть ⁄ моим бестолковым дурацким рукам» (с. 383)[36]36
  Апофеозом этой неконтролируемости стало тело, которое ходит «само по себе» в «Прыг-скок», см. анализ этого образа в третьей главе.


[Закрыть]. Фактически воздействие внутренних сил оказывается столь же фатальным, как и воздействие внешних сил, а сам субъект остается в той же страдательной ипостаси, что и в первой части сюжета.

Таким образом, мотивы динамичности и активности связываются с внутренними составляющими тела. Обращает на себя внимание сам тип их движения: оно всегда осуществляется «наружу», «на волю» «все равно куда», «из плена» и др. Тип движения «наружу» является транслокальным, он связан с преодолением пространственной границы, которая в данном случае является границей тела.

Этот вид движения мы назвали центробежным, важность этого типа динамики в поэтическом мире Летова сложно переоценить, дальнейший анализ покажет, что именно этот тип движения оказывается доминантным в летовской поэтической вселенной. Так, третий этап развития сюжета, о котором речь будет идти далее, связывается с обретением подлинной свободы от любых границ, что всегда (!) сопровождается центробежным типом движения. Именно поэтому ПДМ 1.2 является пограничной, тексты, где она представлена, часто репрезентируют и третью пространственно-динамическую модель, которой посвящена вторая глава работы.

Итак, пространственно-динамическая модель, обнаруживаемая на втором этапе развития сюжета, обладает следующими характеристиками:

1. ПДМ 1.2, являясь реактивной, оказывается своеобразным развитием ПДМ 1.1. Логика этого взаимодействия видится следующим образом: давление на лирического субъекта внешних сил приводит к его ответной реакции, которая связана с телесными трансформациями самого субъекта.

2. Именно поэтому основной пространственной структурой ПДМ 1.2 является внутреннее пространство тела. При этом тело в ПДМ 1.2 и внешнее пространство в ПДМ 1.1 – функционально тождественны: в обоих случаях по отношению к субъекту они выполняют ограничивающую функцию, что приводит к пересечению образных рядов, связанных с двумя ПДМ, и появлению образа тела-тюрьмы.

3. Тело-тюрьма, где замкнуты чужеродные субъекту сущности, «построено» по «матрешечному» принципу. Думается, что этот принцип является определяющим и применительно к организации мира Летова в целом. Как субъект, оказываясь внутри тесного мира, стремится вырваться за его пределы (ПДМ 1.1), так и субтелесные структуры, возникающие внутри тела, пытаются преодолеть границы, на этот раз телесные (ПДМ 1.2).

4. В результате перед нами предстает многоуровневая конструкция, некая онтологическая иерархия, своеобразная череда «отражений». Субъект последовательно преодолевает не только внешние границы мира, но и личные границы тела, как будто бы выходя за пределы всех возможных ограничений, как внешних социальных, кем-то заданных, так и внутренних, предопределенных самой природой.

5. Попытка героя преодолеть свои собственные телесные пределы приводит к появлению деформированной телесности с нарушенной границей, которая реализуется в образах взрывающегося тела и тела с дырой. На этот раз акторами разрушения тела оказываются не внешние, а внутренние силы, уничтожающие телесную целостность и стремящиеся вырваться наружу. При этом если в случае с ПДМ 1.1 внешние силы представали в образе бездушных материально-технических инструментов, то внутренние силы в ПДМ 1.2 оказываются органическими сущностями (телесные субстанции и животные).

6. Субъект на этапе ПДМ 1.2 является амбивалентным. С одной стороны, он, как и в случае с ПДМ 1.1, оказывается неактивным, страдающим и неподвижным (только на этот раз он страдает от внутренних, буквально «раздирающих» его импульсов), а с другой стороны, с образом его тела связывается центробежная динамика, часто реализуемая в образе взрыва: внутренние телесные субстанции (прежде всего кровь), запертые в теле, могут выходить из тела «прочь», «вон», «на волю».

7. Центробежная модель движения является исключительно важной для художественного мира Летова, она ассоциируется не только с телом, но и с иными пространственными образами и мотивами (сходом с проторенных путей, дорогой под откос, сходом поезда ⁄ трамвая с рельс). Ее важность для поэтического мира Летова обусловлена авторской установкой на динамическое преодоление границ любого типа и декларацией жизни как процесса, не вписывающегося в рациональные рамки.

8. Таким образом, внешнее закрытое пространство, характерное для ПДМ 1.1, на этом этапе развития сюжета начинает постепенно разрушаться. Субъект как интеллектуальноволевая инстанция пока еще статичен и неподвижен, однако его телесные импульсы уже как будто «выходят из-под контроля» и преодолевают замкнутый контур тела.

9. Напоследок отметим, что в рамках ПДМ 1 у Летова нет действующего активного субъекта: в ПДМ 1.1 тело оказывается игрушкой внешних сил, а в ПДМ 1.2 – внутренних. В последнем случае признак активности приписывается не самому субъекту, а внутренним силам, которые как «разрывают» его изнутри и метафоризируются в образах внутренних органов и экстериоризированной телесности.

Глава 2
«Семь шагов за горизонт». Открытое пространство (ПДМ 2)

Столкновение лирического субъекта с миром, в статусе которого предстает либо внешнее пространство реальности (ПДМ 1.1), либо внутреннее пространство тела (ПДМ 1.2), ведет к разрушению субъекта внешними ⁄ внутренними силами соответственно. Однако на этом развитие темы «мир – человек» не останавливается. Этот конфликт стоит у истоков формирования новой, принципиально иной пространственно-динамической модели, знаменующей финальный этап рассматриваемого магистрального сюжета.

Рассмотрим оставляющие ПДМ 2. Субъект ПДМ 2 является неактивным. Пространство в этой модели однородное, находящееся «снаружи всех измерений». Граница в пространстве отсутствует. Силы, воздействующие на субъекта, – положительные, они приводят его в движение, способствуя обретению сверхцельности, слиянию с миром.

Основополагающая характеристика пространства ПДМ 2 в противоположность ПДМ 1, заключается в отмене-разрушении любых границ (как внешних, так и внутренних), которые сковывают героя.

В этой пространственно-динамической модели мы также выделяем два подтипа, в зависимости от положения субъекта относительно пространства, ассоциированного с ПДМ 2. Таким образом, данные подтипы зависят от того, где именно находится субъект-наблюдатель (говоря иначе, они являются дейктически ориентированными). В соответствии с дейктическим критерием выделяется две разновидности ПДМ 2, связанные с положением героя внутри ⁄ снаружи относительно рассматриваемого «спациума». Подчеркнем: речь в главе будет идти о едином образе пространства, которое, однако, предстает в разных ракурсах: либо с позиции внешнего наблюдателя, стремящегося его достичь (ПДМ 2.1), либо с позиции внутреннего наблюдателя, уже пребывающего там (ПДМ 2.2).

В некоторых текстах эти пространственно-динамические модели присутствуют одновременно, соответственно анализируемые тексты будут частично пересекаться.

ПДМ 2.1 состоит из следующих компонентов:

• субъект: неактивный;

• движение субъекта: векторное, центробежное, субъект движется от пространства ПДМ 1 к пространству ПДМ 2;

• пространство: без границ и оппозиций, находится «снаружи всех измерений»; силы, воздействующие на субъекта, – положительные, они приводят его в движение.

Контуры ПДМ 2.1. находим в следующих текстах:

«Сон» («В кустистый поезд…», 1983), «Ты» (1985), «Там где иначе» (1985), «Вспыхнуло в полночь…» (1985), «Я летаю снаружи всех измерений…» (1988), «Офелия» (1991), «Семь шагов за горизонт» (1991), «Простор открыт» (1992), «Как-то утром на рассвете…» (1992), «Царапал макушку бутылочный ноготь…» (1993), «Что означает…» (1993), «Невыносимая легкость бытия» (1996), «Без меня» (2002), «Вселенская Большая Любовь (2002).

В перечисленных стихотворениях образ иного пространства выстраивается относительно наблюдателя, находящегося в рамках земного локуса, но при этом стремящегося выйти за его пределы и достичь некоего иного мира. Отсюда и важнейшая особенность безграничного пространства: оно, оказываясь за границами обыденности, становится далеким (именно это прилагательное часто используется при характеристике иной реальности). Далекое пространство, контуры которого возникают уже в ранних текстах, является недостижимым и отчетливо противопоставленным пространству, связанному с ПДМ 1. Ср.:

 
Уходит время – вокруг все так же
Все те же лица – все так же пусто
Все та же злоба – все та же срача
А там где иначе – так далеко…
 

(с. 127)

Это противопоставление земного бытия, где «все те же лица» и «все та же злоба», далекому краю обнаруживает внутреннюю смысловую связь двух пространственно-динамических моделей, которые, являясь ценностно противоположными, соотносятся тем не менее с разными этапами инвариантного сюжета: герой стремится выйти за пределы обыденности (первый этап) и начинает движение к иному миру (второй этап).

Позднее очертания далекого пространства возникают в стихотворении «Семь шагов за горизонт»: «Полетела весть в далекий край ⁄ Разразилась талыми кругами…» (с. 308). Именно туда, в далекие края, плывет уголек в тексте «Простор открыт», где образ просторного безграничного пространства сополагается с мотивом далекости, что указывает на глубинную родственность простора и далеких краев: далекие края – это просторное, свободное ничем не ограниченное пространство. Ср.:

 
Понесло
По воде
Уголек
Далеко-далеко
 

(с. 320)

В песне «Без меня» также возникает мотив далекости, реализующийся в настойчивом повторе наречия «далеко». На этот раз далекость сопрягается с мотивом смерти, и это соотношение позволяет сделать вывод о том, что далекое пространство – не только свободное и просторное, но и посмертное. Ср.:

 
Убегает земля
Бежит далеко-далеко
Куда-то далеко-далеко
И убегает мой мир
Убегает земля
Бежит далеко-далеко
Без оглядки далеко-далеко
 

(с. 479)

Туда, в далекие края, движется поезд без рельсов в раннем стихотворении «Сон»:

 
По полю без рельсов
И так далеко <…>
 

(с. 20)

И наконец, именно там, далеко за горизонтом, находится Вселенская Большая Любовь. Ср.:

 
А вдруг все то, что ищем —
   далеко за горизонтом
      на смертельной истребительной дороге все на север
 

(с. 483)

Связка «далекость + простор + запредельное пространство» возникает и в черновиках к песне «Офелия», в которой особенно ярко представлен «модус» посмертного существования, соотнесенный с текучим процессуальным миром без границ. Так, «далекая Офелия» соотносится с «просторным лифтом на запредельный этаж» (в этом и других примерах курсив наш. – О. Т.)[37]37
  Летов Е. Автографы. Черновые и беловые рукописи. Новосибирск: Фонд «Сияние», 2011. С. 77.


[Закрыть].

Главная особенность далекого пространства заключается в том, что в нем не действуют ограничивающие законы земного притяжения, именно поэтому мотив далекости часто соотносится с мотивом полета: «Что означает ⁄ Что происходит ⁄ Когда прекращают работать Законы ⁄ Земного тяготения ⁄ Когда исчезает земное притяжение ⁄ <…> Он сказал поехали ⁄ И махнул рукой» (с. 352). То же соотношение возникает и в стихотворении «Семь шагов за горизонт», где весть летит в «далекий край».

Таким образом, во всех приведенных контекстах обнаруживаем контуры далекого пространства и систему связанных с ним лейтмотивов. Далекое пространство оказывается запредельным и безграничным, оно соотносится с образом простора. Однако просторное и свободное пространство дается с точки зрения наблюдателя, находящегося пока еще в рамках земного бытия, на что указывает сам предикат «далекий». Слово «далекий» включает в себя дейктическую семантику, ибо отдаленность объекта определяется местоположением субъекта. Пространство оказывается «далеким» относительно самого лирического героя, который только стремится к нему.

Образ далекого пространства обусловливает тип движения субъекта. Если в ПДМ 1 субъект был неподвижным, то теперь он движется, стремится к миру, который «так далеко», покидает душное пространство тюрьмы и тюремную камеру собственного тела.

Векторный тип движения. Такое движение является, во-первых, векторным (у него есть четкое направление), во-вторых, – центробежным (оно направлено вовне и связано с выходом субъекта за пределы удушающих границ). Как было обозначено выше, границы в универсуме Летова бывают двух типов: внешние (тюрьма, земля), внутренние (собственное тело). Отсюда два подтипа векторного движения и соответственно две пространственных мотивно-образных парадигмы. Первая парадигма связана с преодолением внешних границ и покиданием земного пространства, она включает в себя мотивы полета и плавания. Вторая парадигма соотносится с преодолением границ собственного тела, она содержит мотив текучей телесности.

Преодоление внешних, земных границ – основа лирического сюжета стихотворения «Что означает…». Лирический субъект стихотворения покидает землю и выходит в бесконечный космос. Выход за пределы земного пространства в этом тексте контрапунктно соотносится с мотивом земного плена, ассоциированного с ПДМ 1. Так, если раньше лирического субъекта «держала земля» (ср. «Меня держит земля», с. 36), то в стихотворении «Что означает…», напротив, «земля не держит ⁄ Пинает изгоняет прочь ⁄ Толкает тебя вон» (с. 352).

Движение к внешним границам – центральный мотив стихотворения «Семь шагов за горизонт», где идея покидания ограничивавшего пространства воплощается в образе вольного кораблика, плывущего по послушному потоку за горизонт: «Вольный кораблик, послушный поток ⁄ Семь озорных шагов за горизонт <…>» (с. 308).

Мотив потока, плавания, ухода «далеко» и «прочь» также возникает в стихотворении «Простор открыт»: «Понесло ⁄ По воде / Уголек/Далеко-далеко» и «Широко шагает прочь безымянный» (с. 320).

В стихотворении «Невыносимая легкость бытия» модель движения к внешним границам представлена наиболее ярко. Так, в тексте стихотворения изображено центробежное движение по земле, которое в финале парадоксально оборачивается движением от земли.

Движение субъекта в горизонтальном измерении обозначается конструкциями с предлогом «по» и наречием «мимо», ср.:

 
По пустым полям, по сухим морям
По родной грязи, по весенней живой воде
По земной глуши, по небесной лжи
<…>
Мимо злых ветров, золотых дождей
Ядовитых зорь и отравленных ручьев
Мимо пышных фраз, мимо лишних нас
 

(с. 452)

Однако в конце текста происходит резкая смена направления и горизонтальное измерение меняется на вертикальное, соответственно трансформируется и дейктическая привязка лирического наблюдателя – теперь он соотнесен не с земным, а с «иномерным» космическим пространством:

 
Солдат устал, солдат уснул, солдат остыл —
  Горячий камешек
  Багряный колышек
Кому – медаль, кому – костыль, кому – постель
  Колеса вертятся
  Колеса катятся, катятся, катятся прочь
<…>
На покинутой планете
Стынет колокольчик
А в обугленном небе зреет
НЕВЫНОСИМАЯ ЛЕГКОСТЬ БЫТИЯ
 

(с. 453)

Таким образом, движение прочь оказывается движением вверх. Резкая смена онтологической горизонтали на вертикаль вообще характерна для лирического субъекта Летова, который, как в «Боевом стимуле», «из влево или вправо выбирает – вверх!»[38]38
  Егор Летов. Стихи // ГрОб-хроники: сайт. URL: https://grob-hroniki.org/texts/ go/t_el_b/boevoj_stimul.html (дата обращения: 16.03.2022).


[Закрыть]. Важно отметить, что смена направления движения в «Невыносимой легкости бытия» соотносится с точкой смерти, движение вверх начинается после того, как «солдат уснул, солдат остыл».

Комплекс выявленных смыслов позволяет по-иному интерпретировать и отсылку к одноименному роману Кундеры. В контексте рассматриваемого сюжета цитата не столько «подключает» смыслы романа к стихотворению, сколько «концентрирует» личностную семантику самого Летова. Бытие оказывается легким, потому что – вспомним стихотворение «Что означает…» – земля не держит, «пинает изгоняет прочь». Это «легкое бытие» как будто прорастает семантикой полета от земли (мотива, исключительно характерного для ПДМ 2) и связывается с центробежным движением от любых пределов и ограничений. Что же происходит с самим субъектом в процессе этого векторного движения?

«Текучий» субъект. Центробежное движение в поэтическом мире Летова сопрягается с трансформацией субъекта и изменением границ телесного. При этом и выход за внешние пределы, и изменение границ телесного – соотносятся со смертью.

С трансформацией тела субъекта мы уже встречались в ПДМ 1, на первом этапе развития сюжета, где возникает мотив «взрыва тела». Центробежный путь движения субъекта в ПДМ 2 косвенно соотнесен с экстериоризированной телесностью в ПДМ 1. Так, в обоих случаях предполагается выход за «удушающие» границы, который сопровождается обстоятельственными спецификаторами, типа прочь, вон, вдаль ⁄ далеко, восвояси и т. д. Ср. появление этих наречий в контексте экстериоризированной телесности: «Когда я усну мудро и далеко ⁄ Раскинув мозги и перышки» (с. 99), «Тело распускается кишками восвояси» (с. 296), «Бежит кровь – все равно куда – /Лишь бы прочь из плена» (с. 296).

Однако между «взрывающимся субъектом» и субъектом, который движется к «далекому пространству», есть и принципиальная разница. Она заключается в том, что комплекс экстериоризированной телесности предполагал движение «вон» собственно телесных субстанций, которые нельзя отождествить с интеллектуальноволевым героем, а центробежное движение в рамках ПДМ 2 осуществляет целостный субъект, который целенаправленно преодолевает границы тесного мира в попытке достичь иной реальности.

Фактор целеполагания – достижение иного мира – при различении этих двух типов движения имеет первостепенную значимость. Именно цель дает субъекту возможность обрести целостность. В связи с этим фиксируется четкая закономерность: в стихотворениях, содержащих центробежный сюжет, всегда проступают контуры иного бытия, а в текстах, где представлено тело, выворачивающееся наизнанку, – иной реальности никогда нет. Иными словами, телесная экстериоризация сопровождает негативную программу отрицания давящих на субъекта границ, а векторное движение – кроме преодоления границ – включает в себя и позитивный «план», связанный с поиском запредельной реальности, к которой и стремится герой.

Вернемся к субъекту. Каковы его характеристики на этом этапе сюжета? В текстах, включенных в центробежную парадигму, обнаруживается два типа субъекта.

Первый тип представлен в образе субъекта, который лишен «опознавательных знаков». Таким субъектом может быть некто «безымянный», кто «широко шагает прочь» («Простор открыт», с. 320), солдат (который, уснув-умерев, выходит за пределы мира – «Невыносимая легкость бытия», с. 453), «вольный кораблик», плывущий за горизонт («Семь шагов за горизонт», с. 308) и др.

Противопоставленность ПДМ 1 и ПДМ 2 заставляет предположить, что если в ПДМ 1 субъект был пассивный и неподвижный, то в ПДМ 2 – он должен стать активным и подвижным. Однако эта идея верна лишь отчасти. Действительно, в контексте центробежного сюжета субъект движется, однако – и это парадоксально! – он остается неактивным.

Если мы внимательно присмотримся к соответствующим текстам, то увидим, что движение лирического героя вызывается внешними факторами, его движет нечто. Так, в стихотворении «Что означает..» импульс к движению дает земля, которая «пинает ⁄ изгоняет прочь» (с. 352), в тексте «Невыносимая легкость бытия» путешествие осуществляется, видимо, в посмертном сне, что также исключает возможность прямого контроля процесса. Однако самый интересный вариант такого «неактивного» движения находим в стихотворениях «Простор открыт» и «Семь шагов за горизонт», где субъекта к границам бытия несет водный поток: «Понесло ⁄ по воде / уголек» (с. 320) и «Вольный кораблик, послушный поток» (с. 308).

Мотив движения с потоком обусловливает появление в поэтическом мире Летова уникального образа – образа текущего человеческого тела, которое представляет второй тип субъекта, включенного в сюжет центробежного движения. Этот образ появляется в стихотворениях «Царапал макушку бутылочный ноготь…» («И гневные прадеды славно сочились», с. 329), «Вспыхнуло в полночь…» («А дедушка мертвый, былинный, лукавый ⁄ Лежит коромыслом, течет восвояси», с. 128), «Офелия» («Нарядная Офелия текла через край», с. 299).

Рассмотрим семантическую этимологию этого причудливого образа. Возможно, что текущее тело является смысловой производной от образа водного потока, несущего героя к иному пространству. Любопытно, что в раннем манифесте вненаходимости, песне «Я летаю снаружи всех измерений…», появляется образ «моей незастывшей реки». Иными словами, на пути к иному миру происходит слияние потока и субъекта, вызывающее неразличение того, кто движется, и того, что движет. Этот образный синкрет, в рамках которого не различаются субъект и сила, приводящая его в движение, и обусловливает появление текущего тела.

Итак, тело, включаясь в сюжет центробежного движения, либо плывет по течению (первый тип субъекта), либо само становится течением (второй тип субъекта). При этом во втором случае мотив центробежного движения осложняется мотивом свершившейся смерти. Безусловно, центробежное движение, связанное с субъектом первого типа, также содержит в себе «смертельные» коннотации (ср. мотив «посмертного сна» в стихотворении «Семь шагов за горизонт»), однако в случае с текущим телом эти смыслы выражены гораздо более сильно, как правило, они совершенно отчетливо лексикализуются.

Таким образом, центробежное движение, соотнесенное с текучим телом, являет собой посмертное движение, а сами тела текут после смерти, которая в поэтическом мире Летова знаменует парадоксальную гармонию, связанную с нейтрализацией всех границ и снятием противопоставленности мира и человека. Именно поэтому корреляция смерти и текущего тела, есть во всех текстах, где встречается последний образ.

Впервые эта связка возникает в стихотворении «Вспыхнуло в полночь…» (1985), где умерший «дедушка» «течет восвояси». В стихотворении «Царапал макушку бутылочный ноготь…», написанном позже, в 1993 г., снова появляется образ «текущих» предков, которые на этот раз названы «прадедами». «Прадеды» «славно сочатся» и сопрягаются с ручьями и реками («давали начала и прозвища рекам и ручьям», с. 329), что еще раз подчеркивает связь авторской семантики смерти с мотивом текущей воды.

Наиболее яркое и целостное воплощение мотив текучего тела получил в знаменитой «Офелии». Приведем стихотворение полностью.

 
Далекая Офелия смеялась во сне:
Пузатый дрозд, мохнатый олень
Привычно прошлогодний нарисованный снег
Легко светло и весело хрустит на зубах
Нарядная Офелия текла через край —
Змеиный мед, малиновый яд
Резиновый трамвайчик, оцинкованный май
Просроченный билетик на повторный сеанс
 
 
Влюбленная Офелия плыла себе вдаль
Сияла ночь, звенела земля
Стремительно спешили, никого не таясь
Часы в свою нелепую смешную страну
Послушная Офелия плыла на восток
Чудесный плен, гранитный восторг
Лимонная тропинка в апельсиновый лес
Невидимый лифт на запредельный этаж
 
 
Далекая Офелия смеялась во сне:
Усталый бес, ракитовый куст
Дареные лошадки разбрелись на заре
На все четыре стороны – попробуй поймай.
 

(с. 299)[39]39
  Реминисцентным источником этого текста, по-видимому, послужило одноименное стихотворение А. Рембо в переводе Б. Лифшица, совпадающее с летовской песней в ключевых образных деталях: олень (в переводе: «В лесу далеком крик: олень замедлил ход», у Летова – «мохнатый олень»), птица (в переводе «Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица», у Летова – дрозд), звенящая песнь вселенной (в переводе «Песнь золотых светил звенит над ней, вверху», у Летова – «Сияла ночь, звенела земля»). Любопытно, что в оригинале, у Рембо, нет образа оленя – этот факт определенно указывает на перевод Лифшица как на источник текста Летова.


[Закрыть]

«Офелия» – это уникальный текст, который во всей полноте репрезентирует семантический комплекс текучего тела. «Текущая» Офелия в первую очередь связывается с отсылкой к шекспировской прецедентной ситуации (Офелия, героиня трагедии «Гамлет», утонула). Однако мы убеждены, что дело здесь не столько в шекспировской трагедии, откуда берется имя героини, сколько в авторской семантике мотива течения ⁄ потока, о которой шла речь выше. Так, текучие тела, соотнесенные со смертью, встречаются в текстах, написанных до «Офелии» (см. выше), следовательно, семантическая связка – «текущее тело – смерть» появилась у Летова раньше самого имени. Шекспировский образ, давший название песне, в некотором роде вторичен, он просто удачно «лег» в уже существующие авторские смысловые координаты.

Эти координаты, соотнесенные в первую очередь со спецификой пространства, проявляются в нарушении семантической сочетаемости: Офелия, не только «текущая», она и еще и «далекая» («Далекая Офелия смеялась во сне», с. 299). Семантика далекости, сопряженная с Офелией, возникает и во второй строфе («влюбленная Офелия плыла себе вдаль», с. 299). Почему Офелия наделяется именно этим предикатом, а сам ее путь обозначен однокоренным обстоятельственным спецификатором?

Концепция далекого пространства, изложенная выше, позволяет дать ответ на этот вопрос. «Далекость» Офелии можно объяснить через возвращение к сюжету центробежного движения. Как правило, этот тип движения, связанный с резким выходом за все мыслимые пределы, обозначается наречиями, типа прочь, вон, вдаль, отсюда, восвояси и в подавляющем большинстве случаев маркирует путь к смерти. В таком контексте далекий — это ушедший, иной, мертвый.

Все это свидетельствует о том, что в «Офелии» развивается пространственный сюжет выхода за тесные границы пространства, соотнесенного с ПДМ 1. Таким образом, Офелия – далекая, так как она находится за всеми возможными пределами, в ином далеком – относительно точки зрения наблюдателя – пространстве.

Обозначенные смыслы поддерживает общая семантика концепта далекости в художественном мире Летова. Прилагательное «далекий» в лирике Летова приписывается целому ряду предметов и действий, часто имеющих непространственный характер. Расплывчатая семантика слова «далекий» указывает на то, что это прилагательное является глубинным предикатом.

Под глубинной предикацией в лингвистике художественного текста понимается «такое употребление прилагательных, когда они не привязаны синтаксически к определенному слову, не являются атрибутами, но служат предикатами к общему для текста предмету речи, некоторому общему представлению, когда они обозначают признак, существенный для целого образа, целой картины»[40]40
  Ковтунова И. И. Поэтический синтаксис. М.: Наука, 1986. С. 164.


[Закрыть]