Текст книги "Назови меня по имени"

– Поэтесса пишет, что дом её ветхий, – сказал Красневский с места. – Скворешни – это, возможно, старые дачные домики.

– Верно, Данила. – Маша кивнула. – А что за перелёт, кто куда перелетает?

– Хрущёвская оттепель, – снова ответил Красневский.

– Молодец. Сегодня снова на уроке работаешь только ты. У кого-нибудь ещё версии есть?

– Может, дело в интонации, – поднял руку Алёша. – В рифмах звучит какое-то сожаление: «-ешни, – ешни…» Это же стихи о смерти.

Маша повернулась к ученику.

– Девятов, продолжай.

– Интонация – это информация. – Красневский упрямо перетягивал внимание на себя. – Когда людям нечего сказать, они рассуждают про рифмы.

Взгляды мальчиков встретились где-то за левым плечом Кати Бояриновой.

– Ты о чём вообще? – Алёша выглядел удивлённым.

– Самый умный, что ли?

Красневский было пытался сказать ещё что-то, но Маша не дала ему закончить.

– Данила, – сказала она, – твоя очередь следующая. Сейчас отвечает Девятов.

Маша слушала Алёшин ответ. Она понимала, что нехотя спровоцировала неприязнь между двумя лучшими учениками в классе. Недоразумение нужно было как-то сгладить. Она предложила детям найти в «Приморском сонете» одну неточность.

– А классик разве может допускать неточности?

– Может, – сказала Маша. – Лермонтов же написал про львицу с косматой гривой на хребте.

– И никто не заметил? И не сказал ему?

– Заметили, конечно… – Маша прервалась и подняла голос: – Эй, галёрка! Хватит болтать!

Вопрос пришлось повторить.

– Дорога? – сказал кто-то из правого ряда. – Лесная дорога не может белеть. Её что, извёсткой посыпали?

– «Не скажу куда!» – выкрикнул Павлик с предпоследней парты. – Поэтесса типа кокетничает с читателем.

– Ничего себе, критики! – Маша всплеснула руками. – Ни одного верного ответа.

Она оглядела класс.

– Ну, сдаётесь? – спросила она.

– Русские не сдаются! – крикнул Козырев.

– Это я тебе напомню, когда тест будем писать, – пообещала Маша. – Итак, загадка «Приморского сонета». Цветущие черешни.

Она прошла между рядами и вернулась к учительскому столу.

– Считается, что стихотворение посвящено конкретному месту на побережье Финского залива. Царство северной природы, корабельные сосны, холодные озёра. Если кто-нибудь из вас бывал в Петербурге весной, обратили ли вы внимание, когда там зацветают деревья? И вообще, листва на северных окраинах нашей страны появляется раньше, чем в Москве, или позже?

– Одновременно! – крикнула галёрка.

– Позже, – сказал Данила.

– Позже, – подтвердил Алёша.

– Кто из вас лучше всех знает биологию? – спросила Маша и, не получив ответа, продолжила: – В каких широтах растёт черешня?

– В южных, – сказал кто-то с первых парт. – Но есть сорта, которые растут и в северных.

– В окрестностях Комарово, где жила Анна Андреевна, черешня не растёт, – резюмировала Маша. – По крайней мере, во времена Ахматовой не росла. Черёмуха росла, а черешня нет. Значит, речь идёт о другом месте, правда? Где она могла видеть цветущую черешню? Тёплое, солнечное воспоминание…

– В Ташкенте, – сказал Данила. – В эвакуации.

– А ещё она до революции ездила с мужем в Италию, – сказал Алёша. – Кто знает, в Италии растёт черешня?

Глава 2

Маша заполняла оценками пустые ячейки напротив фамилий одиннадцатиклассников, а потом дублировала оценки в электронную версию журнала. Красневский, Девятов – тому и другому пять. Бояринова… Маша подумала и нарисовала ещё одну пятёрку. За что? Ладно, пять, и всё. Не стирать же написанное. Козырев? Козыреву, так и быть, четыре за хорошее поведение. Нужно же как-то дотянуть его до выпускных испытаний.

Направляясь через холл из кабинета русского языка к лестнице, Маша подумала, что за некоторых своих учеников она могла бы вообще не переживать на экзамене. Эти – точно сдадут и даже получат высокие баллы. И Девятов, и Красневский.

И тут же на бегу машинально проверила телефонную трубку. Так, на всякий случай, дежурный контроль.

Включила экран и обнаружила шесть пропущенных звонков от Петьки.

Она даже остановилась посреди холла и ещё раз глянула на экран.

Шесть звонков! Нет, ей не померещилось.

Ребёнок раньше никогда не обрывал ей телефон в рабочее время. Он прекрасно знал, когда можно звонить матери, а когда нет. За годы работы в школе Маша давным-давно уже всё ему доходчиво и понятно объяснила. Значит, случилось что-то непредвиденное. Что-то плохое.

Маша нажала кнопку вызова. Руки её слегка подрагивали, а сердце, опережая события, уже колотилось, как безумное.

Петька ответил почти сразу.

– Мам, мы тут с папой посоветовались и решили, что я останусь у него до выходных.

Сказанное звучало так, словно ребёнок долго репетировал одну и ту же фразу и наконец произнёс её – быстро, на одном дыхании.

– Петька! – Маша держалась, чтобы не закричать. – Сию же минуту передай трубку папе. Слышишь? Сию же минуту!

Она и не подозревала, что известие о том, что сын может задержаться в Петербурге, может вызвать у неё такой бешеный всплеск эмоций.

– А папа вышел, – сказал Петька. – Ты только не волнуйся. Он сказал, ничего страшного.

– Мало ли кто что сказал! Сегодня же чтоб был в аэропорту! Сегодня же, понял?

– Мам, ты не волнуйся, – повторил Петька. – Но это невозможно.

– Почему? С тобой всё в порядке? – У Маши затряслись руки. – Ты заболел?

– Да нет же, – в интонации ребёнка уверенности поубавилось. – Просто папа сказал, что первую неделю в школе можно и пропустить. Он уже сдал мой билет…

Над самым ухом оглушительно загрохотал звонок.

Маша нажала отбой и тут же попыталась набрать номер бывшего мужа.

Занято, занято, занято.

Третий урок уже начался. В классе Машу ждали ученики, но она всё ещё стояла в холле и не двигалась с места, как фигура на шахматной доске, ходы которой оказались полностью блокированы.

Кабинет директора походил на приёмную президента небольшого государства. Маша села как можно ближе к директорскому столу, но, несмотря на это, начальница и подчинённая находилась на значительном расстоянии друг от друга. Рабочее место Нинели Валентиновны со всех сторон окружали стопки папок и бумаг. Возле её правого локтя уныло повис пыльный флажок Российской Федерации.

– Что вы хотите этим сказать? – Директриса оторвалась от своих записей. – Собираетесь бросить работу на целых два дня?

– Не бросить. – Маша медленно опустила на стол напряжённые ладони. – Я приеду, и мы наверстаем пропущенную программу.

Маша готова была умолять, упрашивать, договариваться на любых условиях. Предательская нервная дрожь прорывалась сквозь её голос, и она сама не могла понять, что же такое с ней творится – почему она не может говорить спокойно и уравновешенно.

– Откуда такая срочность? – удивилась Нинель. – На педсовете вы были хотя бы адекватны. Возьмите себя в руки.

– Я неадекватна, – сказала Маша непонятно кому, может, начальнице, а может, самой себе. – Я не могу быть адекватна!

У неё почти не оставалось шансов, но можно было попытаться ещё раз, и Маша решительно поднялась из-за стола.

– С моим сыном в Петербурге что-то произошло, – сказала она с нажимом. – Что-то очень нехорошее. Его никогда не задерживали без объективной причины.

Нинель, казалось, слушает очень внимательно.

– Меня нельзя сейчас допускать до уроков, – заключила Маша. – Дети не виноваты, но учитель тоже живой человек.

– Вы не профессионал, – вздохнула Нинель, и фраза прозвучала как приговор.

Маша молчала и смотрела на начальницу исподлобья. Пусть так, подумала она. Пусть не профессионал. Только отпусти меня, отпусти, слышишь, иначе я уволюсь к чёртовой матери, и ты в середине учебного года будешь искать другого учителя.

Что будет делать сама Маша, если вдруг потеряет работу, она в данный момент не думала – а подумать, между прочим, стоило бы. Ежемесячные взносы по ипотечному кредиту основательно сотрясали Машин бюджет, и остаться без основного заработка было никак нельзя, но сейчас Маша забыла даже об этом.

Директриса подняла на неё очень выразительный взгляд, и Маше вдруг показалось, что по какой-то случайности она произнесла вслух всё то, о чём только что думала. Вот тут-то она не на шутку испугалась, хотя, как выяснилось, напрасно.

– Уже купили билет? Поездом поедете? – спросила начальница.

– Билета у меня нет, – пробормотала Маша. – После праздников наверняка остались только СВ, с моей зарплатой это невозможно. Поеду на автомобиле.

Нинель встала и прошлась по кабинету.

В школьном Уставе, на который Нинель постоянно ссылалась, содержался параграф, посвящённый правам учителя. В нём говорилось, что педагог имеет право взять административный отпуск по семейным обстоятельствам. Именно этот параграф был Машиным спасением, и начальница это понимала.

– Вы поражаете меня всё сильнее, – проговорила Нинель. – К детям, значит, вас в таком состоянии допускать нельзя. А за руль вам садиться можно?

– Можно. – Маша упиралась костяшками пальцев в деревянный директорский стол. – Я отличный водитель, двенадцать лет, и ни одной аварии.

– Сплюньте. – Нинель посмотрела на неё с сожалением. – Безобразие какое-то!

Начальница вернулась на своё место, побарабанила пальцами по столу и открыла ежедневник на чистой странице.

В кабинете несколько секунд висела тишина.

– Вы поговорили с мальчиком насчёт оформления зала? – спросила директриса.

– Поговорила.

– Как фамилия?

– Девятов Алёша. Одиннадцатый «А».

Директриса записала Алёшину фамилию. Тонкий стержень качнулся в воздухе и завис над бумагой на несколько долгих секунд. Потом начальница придвинула к себе Машино заявление.

Она медленно перечитала написанное. Ручка застывала над каждой буквой, как дорожная ищейка в попытках обнаружить запрещённый груз. Потом коротко прицелилась, опустилась на свободное пространство и наискосок черкнула: «Разрешаю». Подпись и число.

Маша еле сдержала победный возглас. Да здравствует школьный Устав!

Нинель уже снова смотрела на неё своими цепкими глазками.

– Два сегодняшних урока нужно доработать, – продолжала начальница. – Завтра и послезавтра я попрошу Анну Сергеевну вас заменить.

Маша кивнула.

– Спасибо!

– Свободны. – Нинель убрала заявление в отдельную папку.

Кажется, лицо начальницы чуть-чуть потеплело. Или Маше показалось?

– Осторожнее там, не гоните, – услышала она, когда подходила к двери. – Двенадцать лет стажа – это, знаете ли… Не очень-то много.

Маша давно чувствовала, что когда-нибудь, в один прекрасный день, бывший муж не отпустит Петьку обратно. В первые годы своего отъезда из Петербурга она даже помыслить не могла о том, чтобы отправить сына к Заряднову, пусть даже на короткие выходные. Поводов для отказа она находила целое множество, а причина была только одна: Маша не доверяла своему бывшему. Она ревновала и боялась, что Заряднов с помощью обещаний и дорогих подарков переманит Петьку к себе и оставит в Петербурге. «Мой наследник» – вот как Заряднов называл сына.

Решение воспитывать Петьку без вмешательства Андрея Маша переменила, когда у её собственного отца, профессора Иртышова, случился первый инфаркт. Они с Петькой тогда уже два года жили в Москве. Дешёвых билетов до Петербурга во время белых ночей было не найти днём с огнём. Маша посадила сына на заднее сиденье «Тойоты Рав-4» и рванула в родной город по трассе М10 точно так же, как намеревалась сделать это сейчас. Маленький Петька сидел тихо. Пока автомобиль мчался по ближнему Подмосковью, он слушал музыку, смотрел в окно, а потом незаметно задремал, пристегнутый ремнём безопасности. Где-то под Тверью сын проснулся. В тишине – радиостанции на этом участке дороги ловили плохо – он отчётливо произнёс:

– А если мой папа тоже заболеет и умрёт?

– Все мы когда-нибудь умрём, Петька.

– Если он умрёт, – сказал сын, – я, наверное, узнаю об этом лет через сто.

– Почему через сто?

– Потому что ты забудешь мне сказать.

Петька настолько прямо и просто высказал свои мысли, что Маша даже не нашлась что ответить. Ей стало стыдно. Петька глядел на Машу в зеркало заднего вида, и Маша не знала, куда девать глаза. Она стала смотреть вперёд, на дорогу, а видела перед собой кое-что другое. Ей вспомнилось всё: собственное детство, мучительное ожидание праздников и воскресений, ревность к новой отцовской жене Наталье, ревность к Альке и понимание, что тебя, живого человека, – бросили, забыли. Она вспомнила наконец безоговорочную свою капитуляцию, отказ от борьбы за отца и горькую, жестокую обиду на мать, на всю жизнь проложившую между ними полосу отчуждения.

Тем же летом она оставила Петьку у Заряднова с уговором, что тот отправит сына в Москву в конце августа, перед началом школьных занятий. Маша звонила почти каждый день, спрашивала Петьку о мельчайших подробностях его жизни в новой отцовской семье – в общем, «держала руку на пульсе». Заряднов тогда уговор выполнил. С той поры счастливый Петька был на связи с отцом и часто ездил в родной город.

А сейчас, казалось, бывший муж что-то задумал. Он действовал так, словно ребёнок стал его полноправной собственностью. Маша ещё раз посмотрела на весь расклад, и в груди у неё похолодело. Петька всё-таки проболтался, решила она. Наверняка рассказал отцу про пьяную новогоднюю поездку – может, хвастался, а может, просто к слову пришлось. Противник получил козырь, о каком раньше не мог и мечтать. Если на основании Петькиных показаний Заряднов выстроит свою защиту в суде, Маша рискует вообще никогда не увидеть сына. С её бывшего мужа станется, что и говорить.

С трудом сосредоточившись на работе, она провела два последних урока, у восьмого «А» класса и у одиннадцатого «Б». Оставаться в школе для проверки тетрадей сегодня было необязательно, и Маша постаралась как можно более незаметно выскользнуть из учительской.

На крыльце школы она столкнулась с Алёшей.

– Марья Александровна! А я знал, что вы тут пройдёте.

Ученик улыбался. Удачная встреча, подумала Маша. Значит, не нужно будет звонить его матери, Светлане Павловне, и сообщать про отмену занятия.

– Алёша, во вторник я приехать к тебе не смогу, – сказала она. – Уезжаю на два дня.

Алёша шёл с ней рядом по направлению к стоянке.

– Как твой первый день в школе? – спросила Маша, просто для того, чтобы не идти молча.

– Вы всё видели. – Алёша снова улыбнулся. – Коллеги мне не слишком-то рады. Но своё мнение они переменят. И месяца не пройдёт.

– Молодец, – сказала Маша. – Не подведи меня перед Анной Сергеевной. Эти два дня она будет меня замещать.

Ученик щёлкнул каблуками и взял под козырёк.

Маша села в «тойоту» и, не опуская стекла, помахала рукой Алёше, а потом выехала со стоянки во двор жилого дома.

Она видела в боковое зеркало: Алёша так и стоял, вытянувшись во фрунт, пока Машин автомобиль не скрылся за углом. Тоже мне гусар, усмехнулась она и наконец почувствовала, что буря в её душе начинает успокаиваться.

Медлить было нельзя. К дальней поездке Маша оказалась совершенно не готова: по дороге ей требовалось зарулить в супермаркет и купить там воду, еду, крем для лица и что-нибудь из одежды, хотя бы запасную пару колготок. А ещё обязательно заехать на заправку и залить полный бак. О том, чтобы заглянуть домой за вещами, речи вообще не шло: на этой петле Маша теряла целый час, а может, даже полтора.

Запоздалый ответный звонок от Петькиного отца она приняла во всеоружии: с металлом в голосе Маша сообщила бывшему, что завтра, двенадцатого января, ровно в два часа дня, она будет стоять возле ворот дома Зарядновых на Технологическом… Ах, они сейчас живут за городом? Ещё лучше: Маша будет стоять возле ворот дома в Сестрорецке, и поэтому она советует заранее, как можно быстрее, собрать Петькины вещи. Нет, к сожалению, она уже в дороге. Нет, задерживаться не собирается. Да, было бы хорошо, если бы её и Петьку завтра избавили от долгих прощаний и бессмысленных разговоров.

Глава 3

Во время резкого торможения напротив пешеходного перехода телефонная трубка соскользнула с пассажирского сиденья. В Химках, заехав в случайный карман на Ленинградском шоссе, Маша остановила автомобиль и подобрала телефон.

Она отыскала номер, который могла бы набрать и безо всякой записной книжки.

Ответили не сразу. Маше пришлось выдержать несколько длинных, очень длинных гудков.

– Слушаю, – раздалось из динамика.

Казалось, человека на том конце оторвали от какого-то важного дела, и он поднял трубку из чистого снисхождения к звонящему. Но Маша знала, что дело обстоит совсем не так.

– Папа, это я. Когда ты уже запомнишь мой номер?

Отец засмеялся. Голос его сразу же стал близким и тёплым.

– Номер твой у меня записан, – сообщил отец. – Прямо в телефоне. Даже дважды.

Было слышно, как папа, прикрыв рукой микрофон, говорит кому-то: «Это моя Маша». И потом, через секунду: «Что? Обязательно передам»

– Наталья привет тебе передаёт. – Отец вдруг заволновался. – У тебя всё в порядке?

– Всё в порядке, пап, – сказала Маша. – Я в Питер еду. За Петькой.

– Да? – обрадовался отец. – Скажи дату, я тебя встречу.

– Прямо сейчас. Буду завтра утром. На один день.

– Не понял. – Голос отца дрогнул. – Прямо сейчас? Что ж ты не предупредила…

– Да всё как-то… – Она подбирала нужное слово. – Как-то всё внезапно.

Отец молчал.

– Заряднов Петьку не вернул после каникул. – Она уже почти оправдывалась. – Вот, собралась и поехала.

– Внезапно у неё… – Отец сердился. – Маша! Почему ты приезжаешь каждый раз, когда я отбываю в командировку? У меня ночью самолёт. Вот и сумку уже собрал.

– Самолёт! – восхищённо сказала Маша. – Куда на сей раз?

– В Барнаул. В царство снега и льда. Но если б я знал…

– Хорошей поездки, пап. – Её радость сменилась гулкой пустотой. – Ты у меня всегда на коне. Всегда нарасхват.

– Да уж… – сухо сказал отец. – Где остановишься? Можно у нас, я скажу Наталье, она тебе постелит…

– Пап, – Маша уже взяла себя в руки, – я лучше переночую… Ты знаешь где.

– На даче в Репино, конечно? – Отец кашлянул. – Кстати, мы в прошлом году отвезли туда два старых обогревателя и одно электрическое одеяло. Они, наверное, всё ещё лежат в кладовке, рядом с душевой.

Маша улыбнулась: отец так же, как и раньше, умел читать мысли своей младшей дочери на расстоянии. Ничего не изменилось.

– Добро, – ответил отец на её молчание. – Про одеяло не забудь.

Папа говорил ещё что-то, в его тембре снова появились официальные нотки, но Маша уже знала, что всё это видимость. Профессор Иртышов не любил показывать свою досаду, не хотел, чтобы Маша догадалась, как сильно он расстроен.

Когда разговор был уже окончен и трубка снова лежала на пассажирском сиденье, Маша подумала про себя: вот балда! Хотела как лучше – а в итоге огорчила папу, и без того вечно печального. Скоро он поедет в Пулково, войдёт в самолёт, забросит сумку на полку для багажа, пристегнёт ремень… Сколько длится перелёт в Сибирь – три, четыре часа? Так вот, папа теперь целых четыре часа, уцепившись за подлокотники самолётного кресла, будет крутить одну и ту же мысль, что могли бы увидеться с дочкой, да не увиделись. Теперь вся надежда была только на Наталью. Может, ей удастся как-нибудь его развеселить.

Отец ушёл из семьи, когда Алле было уже восемь лет, а Маше только-только исполнилось шесть. Папа приходил в гости к девочкам каждое воскресенье. Когда Ираида Михайловна встречала отца на пороге, лицо у неё становилось узким, рот выгибался скобочкой. Мама красилась перед каждым приходом бывшего мужа, рисовала себе яркие брови и губы, хотя раньше с такими губами она ходила только в гости или в кино. Работу мама давно бросила: что-то у неё там не заладилось.

Ираида Михайловна часто повторяла, что, когда она была маленькая, её воспитывали как принцессу, а досталась она всего лишь доценту Иртышову (папа тогда ещё не дослужился до профессора). Мама называла отца худой овцой на семейном древе, и маленькая Маша представляла себе новогоднюю ёлку, на которой висит затёртая и никому не нужная игрушка, старая овечка, это и был папа. Заступаться за папу девочки не решались: мать сразу назвала бы их предательницами.

Отец всю жизнь преподавал на кафедре анатомии. Когда Алька поступала в институт, он уже два года руководил кафедрой, но до этого, лет восемнадцать или более того, папа застрял на должности доцента и выше никак не взлетал. Все эти годы доцент Иртышов жил, словно его подтачивал невидимый червячок. А иначе – чем можно было объяснить выражение папиного лица, когда он оставался один? Его позу, когда никто на него не смотрел? Маша, может быть, единственная из всей семьи, замечала, как он спешит спрятаться от общения с близкими в дедушкином кабинете. Ему обязательно требовался отдых – после работы, после обеда, после прогулки. Это было правилом, которое не обсуждалось, но, когда отец ушёл из семьи, мама стала называть его «лодырем» и «бревном».

Бывают такие люди, в которых с самого рождения заложено мало жизненных сил. Они как машина-малолитражка. К старости отец, наверное, и сам это про себя понял. Но по молодости он отчаянно пытался доказать себе и окружающим обратное. Папа занимался лёгкой атлетикой, ходил в походы. Спорт он бросил, когда хирурги нашли у него паховую грыжу, а во время одного байдарочного сплава у отца внезапно случилась почечная колика, и его госпитализировали по санавиации.

С тех пор отец слегка охладел к туризму и спорту, перейдя на эксперименты романтические. Женщин у него всегда было много, и Маша, пожалуй, не удивилась бы, если рано или поздно в их с Алькой жизни объявились бы младшие (или старшие) братья и сёстры. Доцент Иртышов был очарователен в своей рассеянности и беспомощности, он покорял прекрасный пол усталым взглядом и неожиданными всплесками чувства юмора; шутить отец умел, и за словом в карман не лез.

Наверное, новая отцовская жена, которую звали Натальей, потому и победила в неравной схватке за доцента Иртышова, что смогла понять и принять все его чудачества – и молчанки, и долгий послеобеденный сон, и приключения на стороне. Наталью ничуть не раздражало ни папино презрение к быту, ни его педантичность в мелочах: открывать дверь только правой рукой, солонку не передавать через плечо – в общем, всё то, что мама терпела-терпела, а потом терпеть перестала.

У отца и Натальи не было детей. И вообще детей у Натальи не было. О подробностях никто не спрашивал, но через несколько лет всем вокруг стало ясно, что для их позднего союза это вовсе не помеха. Жизнь Натальи вертелась вокруг отцовского удобства и комфорта. Маленький ребёнок в подобный уклад никак не вписывался, и, наверное, женщина однажды поняла это и сделала окончательный выбор. Легко ли он ей дался, Маше было неведомо. Зато Ираиду Михайловну такой расклад устраивал как никого другого.

– Если ваш папенька на старости лет задумает кого-нибудь родить, – говорила она, – можете попрощаться с наследным жильём.

В квартире на Дзержинского мама считала себя хозяйкой. Ей не хотелось отсюда уезжать, несмотря на то, что жильё по праву ей не принадлежало. Но Маша и представить себе не могла, чтобы папа потребовал от Ираиды Михайловны выехать из квартиры, которую он так великодушно оставил бывшей жене и дочерям. Даже если бы у отца возникла жизненная необходимость, он никогда бы не поменял своего решения: папа был человеком чести, и Маша очень этим гордилась.

Перешагнув пятидесятилетний рубеж, отец совсем поседел, высох и даже немного уменьшился в росте – хотя, может, Маше просто так казалось, потому что они с Алькой выросли. В восемьдесят девятом, когда отец уже совсем отчаялся, ему наконец-то дали профессора и назначили на должность заведующего кафедрой. Маша никогда не была посвящена в тайны отцовской карьеры, но, хорошо зная характер родного человека, догадывалась о причинах его служебных неудач. Отец не умел кланяться нужным людям и пользоваться выгодными знакомствами – и дочь всегда восхищалась этими отцовскими качествами. Так или иначе, до восемьдесят девятого года, когда раздавали должности, доцент Иртышов всегда оказывался в стороне.

Новый статус стал для новоиспечённого профессора скорее стрессом, чем праздником; он уже разочаровался в жизни и ничего от неё не ждал. Свой триумф он принял с растерянностью. Поначалу в разговорах с дочерьми он забывался и рассказывал несусветные вещи. Он поведал Маше, как приходится проставлять экзамены блатным студентам, хамившим ему на практических занятиях. А ещё упомянул о новой обязанности – присутствовать на всех пьянках, которые устраивал ректор.

Отец за всю жизнь так и не научился правильно пить. Он физически не переносил алкоголь, а частые головные боли и застарелая язва желудка полностью исключили выпивку из его рациона. Однако ректор, бывший военный, отцовские отговорки даже слушать не хотел и следил, чтобы минимальное количество спиртного, выпитого его сотрудниками на неформальных мероприятиях, соответствовало установленной им самим норме. Норма равнялась то ли пяти рюмкам, то ли шести. В конце концов отец приспособился заменять водку водой; под столом он наполнял рюмку из маленькой бутылочки с минералкой.

– Как разведчик, честное слово, – посмеивался он над собой. – Приходится вертеться.

Потом отца привлекли в приёмную комиссию и сделали заместителем ответственного секретаря. На этом этапе он совсем замкнулся и с головой ушёл в работу. Он перестал откровенничать, и даже Наталья не была в курсе институтских интриг. Отец больше не метался: на этой должности нужно было либо полностью подчиниться системе, либо навсегда попрощаться с институтом, равно как и с собственной профессорской карьерой. И отец, памятуя о своих многолетних и неудачных поисках компромисса, наконец-то принял решение и подчинился. Конечно же, Маша не имела права осуждать его выбор.

В работе приёмной комиссии участвовала почти вся отцовская кафедра, ведь анатомия человека входила в перечень дисциплин, которые наряду с ботаникой, общей биологией, зоологией и основами генетики были включены в экзаменационные билеты. Преподаватели принимали документы у поступающих, а также присутствовали на экзаменах и следили за порядком.

И Маше, и в первую очередь Альке, все друзья семьи Иртышовых прочили будущее в сфере медицины. После окончания Аллой восьмого класса отец вплотную занялся подготовкой девочек к поступлению в медицинский институт. Профессор нашёл им хороших репетиторов и оплачивал занятия по высшему тарифу. Учителя химии у них были разные и менялись каждый год, а биолог оставался один и тот же. Это был отцовский коллега по институту с кафедры общей биологии и генетики, энергичный пожилой человечек с круглой лысиной, острым, покрытым красными прожилками, носом и умными тёмными глазками. Фамилия его была Линейцев, и студенты по созвучию прозвали его Линнеем. Каким-то образом прозвище стало известно в семье Иртышовых и прицепилось к нему навсегда. Преподаватель прекрасно об этом знал и не обижался.

Линней считался опытным педагогом; уже после нескольких занятий с абитуриентом он мог с высокой точностью спрогнозировать результат работы и вероятность поступления подопечного в институт. Когда репетитор занимался с Алькой, он выложил отцу всё как есть (Маша оказалась невольной свидетельницей разговора). Линней сказал, что Иртышовой-старшей нужно было учиться в школе чуть усидчивее и что, несмотря на прочие таланты, он не обнаруживает у неё склонности к естественным наукам. Зато в характере девочки имелась врождённая, превосходящая все пределы самоуверенность. Алька очень хотела стать сотрудником какой-нибудь кафедры – как же иначе, в такой-то семье, восклицал Линней. Но дело ограничивалось честолюбивыми мечтами. Алька училась спустя рукава и открыто надеялась, что всё в её жизни произойдёт само собой. Становилось понятно: при таких раскладах, если в институте будет высокий конкурс, Алла может провалиться, и знаменитая фамилия ей уже не поможет.

Поэтому профессор Иртышов на экзаменах подстраховал свою старшую дочь – настолько, насколько это было в его силах. Алька рассказывала, что перед каждым экзаменом, который она сдавала якобы на общих основаниях, приёмная комиссия формировала небольшую группу из десяти – пятнадцати абитуриентов. Эту группу отсаживали в специальную аудиторию. На стенах в комнате висели многочисленные таблицы и схемы. Перед каждым абитуриентом лежали проштампованные листы, для ответов и для черновиков. Вдоль рядов ходила девушка в белом халате. Девушка раздавала билеты. Именно раздавала: никто из детей, принадлежащих к клану избранных, не участвовал в лотерее. Потом отмечалось время, и будущие студенты писали ответы. Переговариваться не разрешалось, но позволялось подходить к таблицам. В большинстве случаев вставать с места не было нужды, потому что три необходимые таблицы, ровно по количеству вопросов в билете, как по волшебству, располагались где-то рядом.

Если даже в этом случае соискатель попадал впросак, всё равно тревожиться за его будущее не стоило, ведь имелись иные способы помочь. Так, за спиной везунчика в течение нескольких минут появлялся один из членов комиссии. Он заглядывал в листочек, лежащий на столе, наклонялся и что-то шептал поступающему на ухо.

Все Алькины соседи по волшебной комнате, впрочем, как и она сама, прошли вступительные испытания с высокими баллами и стали первокурсниками.

Чтобы обеспечить попадание своего отпрыска в такую аудиторию, родители абитуриентов были готовы на многое. Однажды бывший председатель комиссии получил в подарок ни много ни мало огромную комнату в коммунальной квартире, принадлежавшую к старому фонду. Когда про взятку узнал ректор института, начальника сместили, на его место поставили секретаря. Соответственно, зам секретаря тоже поднялся на одну ступеньку, а освободившуюся во время сложных ротаций должность предложили профессору Иртышову. Люди продолжали идти к членам комиссии с пакетами, свёртками, конвертами – и отец учился вести себя так, чтобы руководство института не оставалось в накладе.

Алла поступила, настала очередь Маши. В дом снова пригласили Линнея. Маша послушно учила всё, что ей задавал репетитор, и, хотя большого интереса к биологии никогда не испытывала, старик пребывал в полном восторге от её способностей. Увы, саму Машу эти похвалы вовсе не радовали.

Когда Маша пыталась представить себя в халате, с фонендоскопом или – ещё хуже – со скальпелем в руках, её накрывала такая тягучая, серая тоска, что хотелось поскорее забыть этот мираж, разогнать его, так, как разгоняют дым или тучу мошкары.

«Поступит, непременно поступит, руку на отсечение даю!» – говорил Линней. Да Маша и сама видела, что экзамены в медицинском её не пугают, а темы, которые они проходят с репетиторами, даются ей без особого труда.

Нужно было видеть лицо профессора Иртышова, когда Маша зашла в его кабинет и сказала, что уже сдала все нужные предметы и с сегодняшнего дня зачислена в институт. Но поступила она не в медицинский, а в Педагогический имени Герцена, на исторический факультет. Выбор она сделала в последний момент, а копии документов подала тайком от сестры и родителей.